... Между станками с резцом в руках идет молодой слесарь.
Он подошел к одному большому станку. Остановился. И через шум громко сказал:
— Ло-Дзу, разве ты не знаешь, что сегодня ночью генералы разоружили ханькоусских пикетчиков?..
Ло-Дзу спокоен. Он левой рукой поворачивает рукоятку поперечного винта и, не торопясь, двигает суппорт своего большого станка.
Ло-Дзу поднимает глаза на говорящего и продолжает молчать: он и не думает доказывать, что белое есть белое, это же всякий знает, а вот как сделать из белого черное? Ну, на это мало найдется мастеров. Разве, что только болтать... — И он прямо и совсем спокойно произносит:
— Да, знаю. Ну и что из этого?
Молодому слесарю как-то сразу делается не по себе и он, вертя резец в руках и перебирая его с руки на руку, не знает, что дальше сказать этому умному и такому рассудительному Ло-Дзу. И тогда наступает его очередь молчать. Он решает лучше уйти от этого большого станка.
Но Ло-Дзу неожиданно его окликает:
— Эй, Ляо, не торопись и не унывай!
И когда молодой слесарь, сразу повеселевший, черным лицом поворачивается к большому станку, Ло-Дзу доканчивает, снова наклоняется над суппортом:
— Ты подождешь меня за воротами арсенала.
Теперь Ляо, совсем повеселевший, знает, что ему делать: во-первых, не оборачиваясь, продолжать итти к точилу и наточить резец, во-вторых, ни с кем не разговаривая и не шляясь по мастерской, работать до гудка, словно и ничего не случилось.
Так он и делает.
Они идут быстро по набережной и сворачивают за таможню. Краны и вышки арсенала скрываются за башней таможенных часов и они ныряют в узкую и длинную улицу, мощеную тяжелыми неровными шmтами, всю залитую копотью арсенальных труб и шумящей толпой пошабашивших рабочих. Таких улиц в Ханьяне много, но эта улица исключительная: она вся сплошь состоит из чаен и харчевен, здесь больше ничем не торгуют. И здесь больше никто не бывает, кроме этих веселых и крепких, измазанных чугунной пылью и маслом рабочих арсенала, которых там, за рекой Хань-Дзян, толстые и хитрые ханькоусские купцы, предусмотрительно живущие на иностранной концессии, зовут ханьянскими чертями.
Или — черными дьяволами.
Но вот черные, в своих засаленных синих робах ребята, скользя и лавируя в толпе и продолжая двигаться, наконец-то вывертываются из нее, отрываются и проходят в чайную.
Там, сразу же у порога, они садятся на узкие скамеечки у такого же узкого стола и старший из них, — а это Ло-Дзу, — вытряхивая из своего кошеля на стол тунзера, отсчитывает четыре и кричит:
— Эй, ты там, добрый хозяин! Каждому на два коппера огненною чаю!..
В чайной движение: многие оглядываются на Ло-Дзу. Но каждый продолжает пить свой чай, не разговаривая с соседом. Входят новые и также просят, каждый себе, на два коппера огненного чаю. И каждого такого встречают оглядыванием.
А потом они, долго прихлебывая небольшими глотками огненный чай и потягивая свои сигареты, разговаривают о том и о сем. Но среди этого общего шума и разговоров в чайной, Ло-Дзу успевает умно и незаметно вводить нужные для всех собравшихся сюда слова и целые фразы. Он делает это неторопливо, его серьезная и плавная речь лишь прерывается глотками чая, да затяжками табака. В остальном — она не имеет неожиданностей и неоправданных пауз.
Но он умеет говорить и рассказывать так замечательно, что ему могут позавидовать многие старые студенты, просидевшие свои зады над древними текстами в старинных университетах Севера и Юга. Не даром же у этого еще крепкого, но уже пожилого ханьянского токаря, скуластого и плосконосого, много среди них и друзей и врагов.
Там, в Чанша, где он родился и откуда пришел сюда, он имеет больше врагов. А вот здесь среди этих ханьянских мускулистых парней он имеет много друзей. Больше — друзей. Настоящих друзей...
И Ляо — один из его первых. Он слушается Ло-Дзу во всем.
Но уже вечереет и пора расходиться.
Когда они шагают за порог, Ло-Дзу говорит, не понижая тона, Ляо:
— Ты придешь сегодня к двум в старое поворотное депо.
— Да, Ло-Дзу!
— У ворот ты скажешь: «Пятый — ночная смена».
— Да, Ло-Дзу!
И когда Ляо видит, что это все, он кивает головой и довольный ныряет в толпу, втискиваясь в ее поток.
Каждый, выходящий из чайной бросает на стол свои коппера и кричит хозяину:
— Вот, мои два!...
И уходит...
Чайная пустеет. Кривой Цзу гасит лишнюю лампу. В голове у него простые и ясные мысли торговца: меньше копоти и больше экономии. Как всякий истый китаец, он бережлив. Чайная темнеет и успокаивается.
Улица успокаивается тоже. Ее слабеющим потоком Ляо выносит на набережную Ян-Цзы и когда он сворачивает за артиллерийские корпуса, — направо, за арсеналом, — догорает закат... И его красное полотно прорезают легкие, взбегающие в небо черным кружевом, переплеты кранов, вышек и трубы военного завода, неумолкающего и сейчас. Ханьянский арсенал работает в две смены и круглые сутки.
Обогнув корпуса Ляо скрывается в аллее набережной: он торопится на переправу в европейский город.
В проломанные стекла старого депо — зеленоватые полосы лунного света. Тишина, запах масла и ржавого железа.
Слизкие рельсы. Колодцы.
По одному из них двигаются тени. Шопот:
— Тише! Здесь кто-то есть... Кто-то слушает нас, осторожнее!
Тени движутся дальше.
Вот они сливаются с черным силуэтом огромного, застывшего в молчании броневика и пропадают совсем. Еще минута тишины и неожиданно, точно из нутра просыпающегося чудовища, в пустоту высоких и легких сводов депо раздается вздох; кровью наполняется холодная сталь обшивки: броневик теплеет и, вздрогнув всем своим корпусом — двинулся и покатился к выходу.
Загремело, точно пустое, депо.
Мелькнули, ускоряясь в беге тени: они кинулись по колодцу дальше, во тьму и в самую глубину депо, и там, в конце колодца, завозились и зашумели у ржавых чугунных плит пола.
Другая группа теней метнулась к выходу.
Но не успел броневик дойти до арки ворот, как вдруг из-за поворотного диска навстречу бросилась звонкая цепь людей: вспыхнули лучи электрических карманных фонарей, мелькнули синие дула маузеров:
— Тах! Тах... тах!.. —
Посыпались пули, защелкав по железу, по рыхлому камню, впиваясь без звука в мягкость тела...
Броневик рванулся, хрястнули передние колеса на что-то наткнувшись, подпрыгнула платформа и рухнула в яму поворотного круга, загородив путь. Броневик, свистя колесами и выбрасывая искры из-под них, сбуксовал и остановился.
Люди с маузерами кинулись к нему.
Оттуда, сверху, из тьмы, из броневой будки паровоза грянули навстречу им несколько выстрелов.
Долго гремели выстрелы, а потом все оборвалось. И насторожилось в четкой, как часы, тишине.
Только зеленоватые полосы лунного света по-прежнему бороздили пустыню грязного депо.
Ночь продолжалась...
Ночь наступила быстро и продолжалась.
— Так окончилась наша попытка!
Ответом — тихий и ласковый вздох.
— А потом я, раненый и больной, едва добрался до первой деревни. Там меня перевязали и далекими, кружными путями и тропами пронесли в Лиулин.
— Там вы встретились с братом? — чуть слышный вопрос Се.
— Этот мальчик нашел меня! Кормил, лечил и выходил меня. Вот какой, этот славный Сяо! И теперь мы с ним друзья и родные братья.
— Братья? — вопрос неожиданной радости.
— Мы дали клятву! Когда он уходил в Ухань... И теперь вот я пришел на север, чтобы сговориться с остальными друзьями о наших общих делах и... — Ляо останавливается и прислушивается к тишине ночи. Ничего не слышно. Звезды так низко спустились и так ярки, что при их зеленоватом свете Ляо, чуть наклонившись к маленькой Се, видит ее бледное и завороженное его рассказом лицо с широко открытыми глазами, отражающими звезды, как река Хуанхе, сейчас такая черная и таинственная.
И Ляо еще ближе нагнулся к Се и закончил:
— Я пришел еще и затем, чтобы передать вам привет самого близкого друга Сяо! — Ляо останавливается и совсем тихо, едва слышно произносит: — и еще затем, чтобы сказать, что я также и ваш друг.
Маленькая девушка берет в свои крохотные теплые ладони большую и грубую руку Ляо, и пока тот соображает, что она хочет делать, девушка подымает его руку к своим губам и целует ее.
Ляо растерялся и замолчал.
А маленькая девушка с челочкой улыбалась: она знала, что теперь она не одна. И что она может этому большому и черному человеку, с такими веселыми и сверкающими зубами, доверить себя и все, все ему рассказать...
Но она спохватилась:
— Уже поздно! И давно закрыли городские ворота а дома меня ждут. — Она остановилась и робко подняла глаза: из тьмы, сверху, навстречу ей, улыбались белые зубы Ляо. И тогда она решилась:
— Я не могу пойти домой Ляо!...
— И не нужно.
— Я хотела бы в Ухань, к брату! — И совсем робко и просительно улыбалась и ждала.
Тогда Ляо громко говорит:
— Ну, маленькая Се, вы решились?
— Да! Мне страшно туда воротиться... — она умолкает, а потом точно решив, говорит твердо: — Не возьмете ли вы меня, Ляо с собой? Я буду вам по дороге прислуживать и помогать.
Ляо громко смеется:
— Может быть, вы понесете мою палку? Она мне мешает и мне некому ее передать...
Тихо смеется также и Се:
— Если понадобится, я умею много ходить. Я не буду вам в тягость, Ляо!
— Еще бы, такая маленькая и легкая!
— Вы смеетесь, а посмотрите на мои ноги: они не испорчены повязками и я могу итти сколько угодно...
— Хорошо! Вам сегодня это придется уже доказать! — И Ляо поднимает из травы свою палку. — Нам нужно обязательно, еще до рассвета, быть в городе.
Они идут по кустам к дороге: Се держится за руку Ляо.
— Через ворота — вот только как?
Но маленькая девушка молчит.
И когда они выходят на дорогу, она останавливается и начинает оглядываться.
— Вон рикши!..
Ляо кричит их и даже машет палкой, не зная зачем.
Фонари замелькали в траве скорее. И вoт они уже вынырнули из-за поворота. Ближе... ближе. Остановились. Спустили оглобельки.
Путники сели и рикши двинулись к городу.
Но Ляо еще не знает, как они проберутся за его стены. А нужно обязательно, сегодня еще, до рассвета. И он беспокойно осматривается в приближающиеся угрюмые тысячелетние стены древнего города.
Но вот и ворота.
Внизу, под сводами ворот, закричало несколько голосов:
— Стой! Кто едет?!.
Легко и со звоном, будя тишину ночи, подкатывает рикша: в ней, важно и спокойно развалясь, смотрит смеющимся красным ртом прямо в фонари часовых маленькая Се. Она нетерпеливо раскрывает рот:
— Как? Солдаты, вы не видите — кто?!.
Часовые, сразу повеселев, смеются:
— Но кто за тобой? — Один из них наклоняется с фонарем, освещая вторую рикшу.
— Это мой господин у порога сегодняшней ночи!
— Который сегодня?..
Ответом шутнику — громкий смех всеrо караула, стуканье прикладов о плиты подъемного моста и долгий протяжный скрип на ржавых петлях, раскрывающихся деревянных, окованных железом, тяжелых воpoт.
Звон падающего на плиты серебряного доллара. Это Се благодарит часовых. Один из них освещает лицо пассажира второй рикши:
— Э! Девочка, ты напрасно его везешь! Он уже никуда не годится...
И опять смех, но теперь уже далеко сзади.
Ляю доволен. Подымает только что болтавшуюся словно в пьяном сне свою черную, точеную голову и, загораясь глазами, беззвучно смеется: ведь надо же быть такой маленькой хитренькой умницей, как эта милая девушка с челочкой!..
— Ах, эта Се! — вслух произносит Ляо.
... Они уже переменили вторую пару рикш. И Ляо уже передал ей все адреса своих друзей; теперь она руководит их поисками. А ночью, в этом большом и старом городе, не так-то легко их найти и надо знать Кайфын так, как знает eгo эта маленькая девушка. Но вот они останавливаются. Отпускают рикш и идут пешком.
Се тихо смеется:
— Вот и пригодились мои небинтованные ноги: солдаты мне сразу поверили 1).
Ляо, шагая рядом, думает о многом. Но сейчас он говорит точно своим мыслям в ответ на ее слова:
— Они пригодятся и для другого...
Так они заворачивают за угол и останавливаются.
— Здесь! — говорит Се.
Ляо долго стучится. Переговаривается. А потом они по темному коридору проходят ряд внутренних двориков и там, за последней решетчатой дверью, его лицо на миг освещают снопом электрического фонаря и снова все погружается во тьму. Где-то близко щелкает железный засов, дверь открывается и они спускаются на несколько ступенек в прохладную яму. Сзади возятся с дверью, закрывают ее, занавешивают, и только после этого зажигают свечу.
Яма превращается в комнату с белыми стенами, низким черным столом, широким каном, застланным циновками, и дальше, в глубине комнаты, большой и высокой ширмой, затянутой вощеной белой бумагой. За ширмой в проходе виднеется лесенка и дверь в другую комнату, повыше этой.
А в комнате сразу перед вошедшими встали три рослых и здоровых мужчины: два совсем молодых, один постарше, — и они смотрели на Ляо удивленно и радостно.
Но они не знали eгo спутницу и потому молчали.
Ляо понял их.
— Эта маленькая девушка — сестра моего большого друга, а теперь и моя!
Се поднимает глаза на этого большоrо парня и улыбается ему навстречу.
Там, за ширмой хлопает дверь, кто-то старчески кашляет... ширмы раздвигаются и показывается седая голова старухи.
— Э! Бабушка Цин, здравствуйте! — говорит Ляо с большим уважением и несколько раз кланяется ей. — Вот и хорошо! Бабушка Цин позаботится об этой беглянке...
Се робко хочет остановить Ляо.
— Ничего! — он наклоняется к ней. — Это свои и хорошие люди. Вон какие они большие и много выше меня. Им можно говорить все, что угодно! — А потом Ляо к старухе: — Так вот, бабушка Цин! Хотя эта девушка с челочкой и бегает быстро, но у нее маленькие ноги и она очень устала. и хочет спать. Но перед этим, вы ее, бабушка Цин, все-таки не забудьте накормить...
А когда Се здоровается с остальными и знакомится, стоя на одном месте и раскланиваясь, Ляо совсем весело заканчивает:
— Бабушка Цин, на всякий случай! Если вам понадобится, эту маленькую девушку зовут Се...
Бабушка Цин смеется своим беззубым ртом.
Бабушка Цин берет, как родную, Се за руку и ведет ее за ширму, а потом слышно, как они поднимаются по ступенькам в другую комнату.
Ляо и тут не успокаивается и вдогонку кричит им:
— Бабушка Цин, может быть, вы не забудете, как зовут эту маленькую Се...
Большие люди смеются: они все знают, что Ляо прав — бабушка Цин давно потеряла память и на ходу забывает все, что ей говорят, особенно имена. Скоро она забудет собственное имя, так она стара. Но ее все любят, как любит ее и Ляо, который еще ребенком хорошо ее знал, когда они жили в Ухани. — Ляо много от нее получал сочных бананов и сладкого бамбука и еще больше горячего рису...
И Ляо любит бабушку Цин и любит над ней подшутить.
Но вот они остались одни. Ляо делается серьезным. Они садятся на кан и он начинает рассказывать. Рассказывает все по порядку и очень подробно. И когда доходит до начала боя в депо, старший из трех его останавливает вопросом:
— А где был в это время старый Ло-Дзу?
— На паровозе броневика, он его выводил из депо...
— А потом, когда вы отступали, ты видел его? — опять спрашивает старший.
— Не видал! Не знаю, там была такая тьма... А потом мы отстреливалиср и отступали. Была такая каша...
Старший, обхватив голову руками, долго молчит и качает головой тяжело и устало. Ло-Дзу — его старый друг и работник революции еще в те отдаленные времена, когда на Севере были императоры, а на Юге уже волновал своими смелыми речами молодой доктор Сун, защитник бедняков. Еще тогда они уже знали друг друга и вместе работали на Севере и на Юге.
Вот почему так сокрушенно качает головой этот старший из трех северян: он боится за старого Ло-Дзу. — А вдруг он убит? И что тогда станет с Уханью?
Тревожные думы его прерывает Ляо:
— Я и сам до сих пор не знаю, как меня вытащили оттуда. Я только как-то спутанно и смутно помню: будто старик был тоже ранен. А дальше что было с ним и не знаю...
— Плохо, не знаешь, плохо!
— Но ты не особенно думай об этом. Дело исправим: я уже послал в Ухань верного юношу, брата вот этой маленькой Се. Он разыщет его обязательно...
— Разыщет? Жив ли он только?
— Все равно, мертвого или живого. Будем знать точно, что там осталось...
— Кто там остался? Вот что скорее нам нужно здесь знать, — перебивает его в нетерпении старший из трех.
— Все будем знать!..
— И про оружие ты говорил ему?..
— Все говорил. Только боюсь одного — арсенала!
Тише и глуше голос Ляо: все четверо близко склонились на кане друг к другу и долго еще говорил им Ляо. А потом говорил старший из трех: он говорил не особенно много и долго, но, очевидно, говорил так дельно, что Ляо все время кивал головой.
Но вот старший кончил: все было сказано и решено. И когда совсем побледнели звезды и была уже пятая стража 2), они поели холодного рису и улеглись спать там же на кане, где разговаривали.
А звезды все бледнели и бледнели. Шло утро...
И опять на базарах Кайфына шум, говор и смех и волнующееся море людей, и воздух, наполненный пряностями дымящихся харчевен, и эта качающаяся над толпой золотая пыль, и это, выше всех! — над древним городом, над всей широкой и мягкой Хенанью, сверкающее полднем солнце!...
В толпе, cкoльзя и лавируя двигаются двое: он, высокий и черный, в руках у него длинная бамбуковая палка, она же, маленькая девушка с челочкой, бойко шагает рядом, смеется и разговаривает со своим спутником:
— Вот, видите, Ляо, как хорошо, что мой добрый отец в свое время не дал мне испортить ног! Как бы я теперь с вами могла итти рядом, да еще с таким длинноногим?
Ляо понял и умерил шаги.
— Ну, не даром же он был кузнецом в Хунани...
— Да! Он был совсем непохож на своего брата, на этого злого и жадного Цу.
— И хромоногого... — Ляо смеется.
— А что он сделал с моей маленькой сестренкой: он заставил бедную покорную мать бинтовать ее ноги...
Ляо останавливается и сжимает кулаки:
— Может быть нам вернуться? Мне очень хочется этого старого дурака поколотить. Очень!
Се испуганно вцепляется в его болтающиеся рукава.
— Никогда, Ляо! Я не пойду туда. Идем скорее из этого города!
А когда Се немного успокоилась, она продолжала:
— Ляо! Если бы вы слышали, как кричала моя бедная маленькая сестренка, когда ей бинтовали ноги. Я убежала в поле и там плакала. Но и там я слышала ее крики.
Се и теперь от боли закрывает глаза и умолкает. Так они идут долго молча, каждый погруженный в свои думы. Но вот сзади кто-то кричит:
— Эй, странник! Эй, генерал!..
Ляо невольно оборачивается на крик. Оказывается, это продавец лапши: он весело с ним раскланивается, подбегает к нему и, хлопая себя по голым ляжкам, кричит:
— Так почему же лучше быть генералом?
Ляо быстро оглядывается по сторонам и произносит громко:
— Лапша ты этакая: неужели ты не знаешь, что генерал может безнаказанно грабить в Хенани!..
Толпа на миг вокруг застывает.
А бедный продавец лапши, закрыв уши, несется в свою харчевню: в голове у него ужас — вот надо было связаться с таким отчаянным парнем, недолго потерять и голову...
Толпа, опомнившись, расступается, боязливо озирается и только где-то сзади слышно несколько всплесков смеха, но и они быстро гаснут, растворяясь в настороженности и испуге.
И Ляо, взяв за руку Cе, уходит быстро из толпы и кричит рикш. Когда они садятся, Ляо ворчит себе под нос:
— Запугали их здесь не на шутку!
Се слышит его слова и сердце ее сжимается в испуге, — Как странно! — удивляется она. Ей совсем не страшно, но она так боится и страдает за этого черного и большого человека, за этого доброго, доброго Ляо. А вдруг с ним случится несчастье? — И она обеими руками хватается за сердце и зажмуривается. В голове у нее вереницами мысли: сколько случилось за эти короткие сутки! Кажется больше, чем за все ее долгие 16 лет жизни. Вот сегодня она покидает Кайфын, может быть, навсегда. Покидает мать. Ну, она с дороги ей что-нибудь сообщит, но ей не жалко ее нисколько. И на душе у нее радостно. Подумать только! А еще вчера только она хотела умереть...
И маленькая Се громко и весело засмеялась и открыла глаза. Ляо стоял рядом и брал ее за руку:
— Приехали мы! Идемте скорее садиться на поезд.
И они побежали к вокзалу.
Но им нечего было особенно торопиться. Долго еще они бродили по песчаному перрону, залитому солнцем, а потом с боем брали места в открытых железных полувагонах. И когда, наконец, забрались и устроились прямо на полу, на раскинутой запасливым Ляо цыновке и поели рису, только много позднее тоненько свистнул паровоз, пробежал по перрону махая громадным грязным флагом весь перемазанный в саже кондуктор, только тогда рванул паровоз состав и, гремя железными сцеплениями, поезд тронулся в Дженджоу шумный и дымный.
Мелькнул красный околыш начальника станции, мелькнули патрули солдат, проплыли фабрики и дома окраины. Поезд понесся на Запад, ныряя в пески и поля...
В вагоне, где сидят Ляо и Се, уже все пассажиры устроились и разместились. И все они уже развернули свои зонтики.
Поезд уносящихся зонтиков!
Ляо и здесь не сплошал — у них тоже есть зонтик: большой, желтый, широкий. И сидят они на своей цыновке под ним, как под грибом.
Сидят и молчат.
Ляо хочется говорить, но грустны глаза у маленькой Се и он молчит. Но вот он что-то вспомнил: запускает в свои широкие штаны руку и достает оттуда самый обыкновенный и черный веер, какие продаются на всех базарах и стоят всего двадцать пять — тридцать тунзеров.
Но что-то Ляо вдруг сделался очень робким. Его грубая мускулистая рука осторожно, точно боясь ушибить Се, кладет ей в руки этот маленький легкий веер. И Ляо замирает в ожидании.
Маленькая девушка сжимает руками веер и, вся розовея, тихо произносит:
— Ляо, какой вы добрый!
Теперь маленькая девушка с челочкой знает, что Ляо ее любит.
1) Се намекает на то, что девушки публичных домов обычно с небинтованными ногами и вот почему солдаты так просто и вульгарно с ней обошлись и, не задумываясь, пропустили ее с "кавалером" в ворота Кайфына ночью. (стр. 4.)
2) Около пяти часов утра. (стр. 6.)
3) В Срединном Китае существует обычай дарить веер своей возлюбленной. (стр. 6.)