С неуместной игривостью, казалось, лошадь ставила ноги на тропинке. Но это была не игра ногwми, а твердая уверенность в соразмерности каждого шага и в том, что копыта с острыми шипами на подковах плотно прижмутся к земле, а не соскользнут.
Тропинка спускалась по берегу узкой горной речки. Воды в ней было нeмногo — не больше высоты колена человека, но она сердито неслась по уклону русла, как бы восполняя малую воду быстротой бега. И все-таки ее бег не остановил бы легкую серну, когда она захотела бы перейти в брод. Когда же в горах выпадали дожди — не человек, ни зверь не подумали бы переправиться через нее: она бесилась тогда.
От воды до тропинки на крутом каменистом берегу — двойная высота всадника с лошадью. Одного неточного шага довольно для падения в речку.
Поводья висели свободно — на такой дороге никакое искусство всадника управлять лошадью не поможет. Наоборот, здесь всадник слушается лошади.
Лошадь фыркала, что являлось двойным признаком: близости дома и того, что, несмотря на дальнюю дорогу, у нее еще был запас сил. Но вот концы поводьев чуть поднялись — не натянулись. И этого было достаточно. Только что опустившаяся на землю левая нога замерла вытянутой, а правое копыто плавным падающим движением опустилось рядом с левым.
На другом берегу речки не плотно росли бук и граб. Сквозь просветы их виднелась небольшая долина с белеющей, почти на середине ее, одиночной саклей. От сакли удалялся всадник. Вот он-то и заставил Миканбаи остановиться. Расстояние было порядочное, а солнце ударяло прямо в глаза, почему Миканбаи и не мог разглядеть ни лошади, ни всадника, а старался лишь сообразить по направлению удаляющегося, кто мог навестить его саклю? Всадник направлялся к густому орешнику, росшему небольшой опушкой перед каштановой рощей. Отсюда вела кратчайшая тропа-дорога к Клухарскому перевалу. Увидев направление всадника, Миканбаи пробормотал:
— Э!.. Наверное, он.
Спуск кончился и лошадь, перейдя брод, пошла красивой рысью.
Около сакли, еще на ходу, Миканбаи соскочил с седла, как будто ему было не за пятьдесят лет, а вдвое меньше. И когда его нога коснулась земли, лошадь сразу задержала свои ноги. К Миканбаи подбежала дочь Латифе и обняла eгo.
— Как ты долго!
Миканбаи улыбнулся.
— Долгo? А дорога? Можно было бы и совсем не дождаться...
— Я сниму седло, отец. Я поставлю лошадь...
Латифе погладила лошадь, а она потерлась мордой о плечо девушки. Потом Латифе повела лошадь под навес.
Миканбаи вошел в саклю и поздоровался с женой. Фатьма испытывающе оглядела мужа и затем в глазах выразилось удовлетворение — ничего плохого с мужем в дороге не случилось. Пока он снимал оружие — револьвер, шашку и кинжал, после черкеску и башлык, который для обхазца — один головной убор и летом и зимой, — Фатьма поставила на стол кушанье: вареное мясо, овечий сыр, спелый арбуз, кислое молоко с медом и небольшой кувшинчик красного вина «Качич». Миканбаи умылся и принялся за кушанье. Потом рассказал жене о результате своей поездки к старому другу, сакля котороrо высоко затерялась в гopax и издали сливалась с вечно-белой накидкой гор.
— Плох Селим-бей! — закончил Миканбаи. — Где еще раз встретимся с ним — не знаю.
Он не был дома неделю и после своего рассказа ждал, что скажет жена. Фатьма помедлила немного, потом, стараясь, чтобы в голосе не было недовольства, проговорила:
— Был гость... Табидзе.
— Я так и подумал, что он. Видел, что направился к перевалу. Долго ждал меня?
— Да.
— Гость есть гость! — проговорил Миканбаи, помолчав.
— Да, гость ecть гость! — подтвердила Фатьма.
Это значило, что гость, хотя бы и неприятный, все-таки имел у хозяев одинаковые права с желанным гостем. И если он не застал дома хозяина, то все равно встретил соответствующий прием у женщин и не уехал с горьким осадком от приема.
Теперь Миканбаи интересовался хозяйской стороной — все ли благополучно?
— Опять он был! — сказала Фатьма.
— Э!... Вот тоже гость! Хорошо.
У Миканбаи было небольшое хозяйство, но велось оно не плохо и вполне удовлетворяло потребности семьи. Но вот, когда арбузы начали поспевать, на бахче стал появляться четверолапый гость — бурый медведь. Тяжеловато он выглядел, в спелости же арбузов разбирался тонко. И бывало, что он то скоро находил арбуз с пурпуровой мякотью, то, очевидно, по ошибке срывал не вполне зрелые, разламывал и так как, видимо, они не подходили для его гастрономического вкуса, то тут же и бросал. Хуже всего же было то, что иной раз, пока он добирался до спелого арбуза, его лапы, не чувствуя таких мелочей, как плети растения, запутывали их, рвали. И потому, что появление бурого чудища становилось более частым, это уже угрожало всей бахче, всем трудам и заботам, которые пропали бы даром.
Миканбаи давно уже на бахче. Ружье, не знавшее промахов, у него между колен, а на поясе — много чего повидавший кинжал.
Полночь осталась за спиной, а бахчевого гостя еще не чувствовалось. Возможно, что и совсем сегодня не придет — обещания не оставлял или же может подойти и ранним утром.
Еще подвинулось время и Миканбаи услыхал глуховатую поступь. Дуло ружья приподнялось. Медведь подошел к бахче и его чутье обнаружило чeловeкa; он остановился. Миканбаи различал расплывчатую массу, но ждал, так как в темноте расстояние было неопределенным, а цель в нечто бесформенное не позволяла надеяться на верность выстрела. Медведь тоже ждал. Он чуял опасность, но был в недоумении — почему человек не шевельнется? Так прождали они минуты, видимо, каждый надеясь, что другой будет нетерпеливее. Не выдержал зверь.
— Урлл... рлл... ирл...
Негромкое, но весьма солидное, предупреждающее ворчание.
— Какой ты... гость сердитый! — подумал Миканбаи. — Пришел на чужой кусок, да еще сердишься!
Зверь поворчал еще, но ответного результата ворчанию не учуял. Это сбивало его с расчета. Что там притаился человек, а не что-то иное, в этом медведь не допускал ошибки. Только почему же он торчит каким-то пнем на вызов ворчанием — вот здесь-то чутье несколько запутывалось.
Медведь молчал, а Миканбаи раздумывал. Можно дать выстрел. Если пуля улетит в заросли, то медведь наверняка повернет назад. Если же пуля только заденет его, он бросится на человека. Вся суть в расстоянии между ними — каково оно? Днем было бы известно точно — можно ли успеть перезарядить ружье? Но днем не пришлось бы и перезаряжать — промах недопустим. В темноте же расстояние для перезарядки — как сказать, и только задетый пулей медведь сразу свирепеет, тогда как человеку остается действовать одним кинжалом.
И Миканбаи решил было принять последний выход, как в голове явилась другая мысль. Перед ужином он ходил на бахчу посмотреть, что там начудмл медведь и с какoй стороны подходил. Рядом с бахчей наливалась кукуруза и около нее он нашел следы диких свиней. Это было едва ли не хуже медведя. Теперь он вспомнил об этом и мысли стали строить что-то новое.
Миканбаи остался сидеть, не шевелясь, медведь тоже был точно неживой, а время не ждало и стремилось к рассвету. Рассвет спустился к ним, все выжидающим. Они уже хорошо оглядели друг друга. Миканбаи поднялся, медведь не заворчал. Челооек повернулся спиной к зверю и спокойно пошел к сакле. Для зверя это было нечто невероятное...
На следующую ночь медведь опять направился к бахче, на этот раз с удвоенным вниманием. Когда до края бахчи оставалось сделать несколько шагов, медведь вдруг нашел на своей дороге какие-то круглые предметы. Он остановился и, вытянув морду, нащупывал носом воздух. Эти крyглыe предметы были очень похожи на арбузы. Медведь обошел их с разных сторон, обнюхал, потом легонько толкнул — ничего не случилось. Что же такое? Не подготовил ли человек какую-нибудь штуку? Зверь поднялся на задние лапы и долго втягивал воздух — совершенно чист от человеческого запаха! Почему же тогда не попробовать арбузы?
Острые когти разорвали арбуз: оказался великолепным. И мякоть была чисто сгрызена, а корки брошены. Тоже вышло и со вторым. Может быть не лишним был бы и третий? Но третьего не было, да, кажется, достаточно и двух — очень крупны.
Последующая ночь — тоже самое. И дальше пошли все такие же ночи с готоыыми арбузами. Выходило очень не плохо: не нужно путаться по бахче, пробовать десяток арбузов, пока найдешь спелый, тогда как приготовленные в этом отношении были безупречны.
Таким образом, между человеком и зверем был заключен настоящий договор без предварительных переговоров и без бумаги. Зверю непонятна была лишь маленькая деталь: в каждую следующую ночь арбузы находились на шесть-восемь шагов дальше от места предыдущей ночи, при чем держали прямое направление к поспеваюшей рядом с бахчей кукурузе. Человек же ничего непонятного для себя не делал. Бахча платила небольшую подать за свою неприкосновенность, но еще важнее — к кукурузе не подходили с целью поживы дикие свиньи. Они чувствовали или совсем не нравящееся им присутствие медведя, или свежий запах его следов. А приличное стадо черных свиней в две-три ночи может оставить на кукурузном поле унылое воспоминание об упорном и тяжелом труде человека.
Медведь был доволен и не трогал бахчи, кукуруза доспевала спокойно и человек тоже, конечно, был доволен. Просто так ему никогда не пришло бы в голову постоянно лакомить медведя. Договор же есть обоюдовыгодное условие, хотя бы и был заключен между двуногими и четверолапым.
Неделю или немного больше спустя Латифе сказала:
— Я видела медведя.
Мать и отец с некоторой тревогой смотрели на нее
— Ты далеко ходила? — спросил Миканбаи.
— Нет, я увидела его близко от бахчи.
— Ты убежала?
— О, нет! — весело воскликнула Латифе. — Он же совсем не сердитый. Это, наверное, наш медведь... который за арбузами ходит. Он смешно покачал головой и ушел.
Миканбаи, однако, не понравился смешной медведь. Неопытному человеку он может показаться смешным и тогда, когда готовится к нападению. А затем, чего это медведь стал подходить к посевам еще засветло? Разве стал таким нетерпеливым в ожидании наступления времени лакомства? Но может быть и просто так бродил?
Миканбаи решил, что, когда наступит уборка кукурузы, с медведем придется как-то нарушить договор.
Табидpе был знаком с жизнью абхазcкой семьи и, когда вошла хозяйка, он встал. И стоял, пока не села первой она. Это было уважение не к хозяйке, а к женщине, и шло оно с времен, которых не запомнили и деды.
Хозяева потчивали гостя и слушали его рассказы о жизни за Клухорским перевалом, на озерах Туманлы-гель и Гель-тала, в широкой Тебердинской долине и дальше в Осетии. Что Табидзе был ловок, храбр, отчаянный горец — сомнения не шевелились у Миканбаи. Но в его рассказах была и доля почти невероятного. Однако, хозяева слушали гостя, не перебивая. Таков был этикет: какое бы вранье не разводил гость, хозяева должны были, хотя бы наружно, верить ему и слушать со вниманием.
После угощения Латифе поднесла гостю тазик с водой, чтобы вымыть руки, и полотенце. Потом хозяин и гость вышли из сакли и уселись в тени широко-ветвистого грецкого ореха. Табидзе сказал:
— Хорошее было раньше время! Как бы мне хотелось жить тогда! А теперь что! Можно... можно повеселить себя, да не так же' А как же ты? Kaк ты? Ты считаешь себя потомком абазгов 1), твой дед был родственен славным Агба 2), твой отец был известный амыста 3), а как ты? Kак же ты все это забыл и стал копаться в земле?
— Я ничего не забыл... Иэменилось время и реки потекли спокойнее, а об орлах поется в песнях.
— Не время, а люди стали хуже! — загорячился Табидзе. — И скоро мужчина станет прятаться за женщину.
— Этого не будет! — спокойно возразил Миканбаи. — Но в очень старое время люди у нас были другие. Ведь не даром же от них до сих пор мы называем себя апсуа, а страну Апсни.
— Это значит... апсуа — душевные люди?
— Да, а Апсни — душевная страна.
— Когда же это было? При твоих предках? А давно ли вы говорили... я что-то забыл...
— Пусть меня накажет бог, но наградит владетель?
— Вот это! Вот когда было настоящее время! А чем вы теперь стали? Ты своего чудного карабаха запрягаешь в плуг! Обидно делается за лошадь.
— Та и хороша лошадь, если она и работу делает, и в дороге верна.
Табидзе с презрением плюнул — с этим он не мог согласиться. Он многое дал бы, чтобы иметь такого карабаха, как у Миканбаи.
— Мой сын тоже был недоволен людьми и погиб с удальцами! — проrоворил Миканбаи.
— Зато славно погиб!
Миканбаи вздохнул:
— Как смотреть...
— Нехорошая жизнь... — сердился Табидзе.
— Не все нехорошо! Вот я вижу, что теперь возродился старый абхазский закон Ману. Закон этот говорил, что земля принадлежит тому, кто ее обработал. Закон спрятали русские после завоевания Абхазии и дали другой — земля принадлежит богатому...
— Вот это и хорошо! — оживился Табидзе. — Тогда-то и можно было разгуляться удальцам.
— Что было, то прошло! — заметил Миканбаи. — И мой покровитель теперь Айтар...
— А мой... мой Эйриг-аацных.
— Дороги у нас совсем разные...
Табидзе пришлось согласиться с этим. Айтар — покровитель домашнего скота и хозяйства, а Эйриг-аацных — покровитель воровства и разбоев. Абхазцы с давних пор принимали покровительство того или другого — кому который нужен был.
— Ты не магометанин? — спросил вдруг Табидзе.
— Нет.
— А почему у тебя в семье турецкие имена?
— Отец был магометанин...
— Послушай, Маканбай, трус я или нет?
— Не думаю, чтобы ты был трусом
— А считаешь ты меня ловким?
— Это верно.
— Разве я был бы плохим мужем твоей дочери?
Миканбаи давно ждал этого и ответ в таких случаях требовал известной цветистости. Но Табидзе поставил вопрос круто, следовательно, и отвечать можно было прямее. Миканбаи медленно выговорил:
— А где вы будете жить?
Этот ответный вопрос для Табидзе тоже был крут. Он несколько помедлил, а потом с горячностью произнес:
— Там, где живут горные орлы!
Миканбаи покачал головой.
— Не знаю... не истрепались ли крылья орлов и не стали ли они коршунами...
Это замечание было ясным. Табидзе поднялся и, сдерживая гнев, быстро спросил:
— Ты не хочешь отдать за меня дочь?
— Этого я не сказал, но когда абхазцы насиловали своих детей в выборе мужа или жены?
— А! Я должен узнать согласие Латифе?
Миканбаи молча качнул головой.
— Я могу сейчас спросить ее?
— Зачем откладывать?
Табидзе отправился к Латифе.
Миканбаи задумался. Дочь — это единственное, что paдoвало стареющуую жизнь. И не такого мужа, как Табидзе хотел бы он видеть. Он хотел для дочери мужа-сына, которому бы передал свое хозяйство, а не мужа-коршуна — день он здесь, два за перевалом, неделю где-нибудь в Осетии [....] грузина. Жена удальца-коршуна каждый день должна ожидать вдовства. Но Табидзе храбр, он ловок, он умеет сидеть на лошади. А сердце девушки — потемки для отца. Разве знаешь, что она думает? Верно, она никогда сама не заговаривала о нем, не говорила с ним вдвоем, даже как будто бы избегала его, но ведь все возможно.
Отдавшийся мыслям, Миканбаи не заметил, как подошел Табидзе. Гость благодарил за оказанный прием. Миканбаи удивился, видя, что Табидзе стоит с уже оседланной лошадью, но наружно не выдал удивления. Табидзе казался спокойным и голос его не указывал ни на какое волнение. Он вскочил на седло.
— Да будет дорога счастливой! — произнес Миканбаи.
Табидзе, в свою очередь, пожелал добра гостеприимной сакле и с места тронулся ходкой рысью. Миканбаи смотрел вслед ему и решил, что путь его лежит на Аку 4), а потом стал размышлять:
— Он не сказал мне ответа Латифе... Э?.. Но она, вероятно, дала ответ... Мм... А он промолчал... Нe другой ли муж будет у нее?..
Латифе cобирала цветы. Они уже не умещались на одной руке, но ей хотелось нарвать и жасмина, и она зашла в кусты. Песня закончилась, а вслед за ней кто-то вблизи негромко окликнул девушку.
— Kтo там? — отозвалась Латифе.
Из раздвинувшихся кустов вышел Табидзе.
— Здравствуй, Латифе!
Она с удивлением оглядела его.
— Здравствуй... Как ты... Ты без лошади?
— Моя лошадь сильно захромала. Я оставил ее выше... Пусть пасется.
— Отец скоро вернется... Он недалеко поехал...
— Я не к твоему отцу пришел... Я к тебе ехал. Я все еще думаю... Может быть, тогда ты не совсем разобралась...
— Нет, Табидзе... Что сказано, то должно быть. Я не буду твоей женой.
— Ты еще не понимаешь моей свободной жизни...
— Нет, понимаю, и не хочу такой жизни, и моя душа молчит...
Латифе умолкла, а Табидзе играл кинжалом и в то же время соображал — в какую сторону мог уехать Миканбаи? Впрочем, что же тут думать? Тропа на перевал рядом, а два его друга-удальца дожидаются невдалеке. Немного нужно времени, чтобы схватить Латифе, сесть с нею на лошадь... Удальцы же постараются запутать следы. Было строго условлено, чтобы они во что бы то ни стало избегали столкновения с Миканбаи, если он в погоне настигнет их. И если Табидзе не хотел, чтобы старwку 6ыла нанесена хоть маленькая царапина, то и удальцам пришлось бы неважно: рука старика еще слишком крепко держала шашку и могла одним взмахом снести голову.
— Слушай, Латифе... Много дней прошло... А я совсем потерял сон...
Горяча и красива была речь Табидзе, но напрасна... Латифе слушала eгo, лицо же и глаза не стали оживленней. И Табидзе скоро понял ее. Однако, кровь волновалась сильней...
— Я люблю тебя, Латифе... Ведь я...
И вдруг быстрым движением Табидзе обнял ее. В ней все возмутилось, но сакля находилась не рядом, а усилия вырваться из объятий были тщетны...
Табидзе поднял Латифе, как маленькую девчонку — не слаб он был — и быстро направился к лошади. А потом, он сидел на коне, держа перед собой Латифе одной рукой, а другой — поводья: крепкий конь легко пошел по тропе с двумя седоками...
Но вот конь вздрогнул и остановился. Десятках в двух метрах впереди тропу пересекал медведь. Пepeшeл и скрылся, но конь насторожился. Разгоряченный близостью Латифе, Табидзе сделал ошибку. Вместо того, чтобы твердой рукой чуть перебрать поводья и дать коню понять, что бояться нeчeгo, Табидзе нервно дернул поводья. Нервность передалась и коню — он поднялся на дыбы и тогда Табидзе пришлось взять повод и второй рукой. А в следующий момент Латифе соскользнула на землю и быстрыми прыжками бросилась в заросли...
Табидзе круто повернул коня, порвав ему удилом губу, и с бешенством врезался в заросли... Но дальше двигаться в гущу кустарника было невозможно.
Табидзе соскочил с седла. Ему пришлось действовать кинжалом, что6ы выбраться из зарослей. И выбрался он поцарапанный и с оборванной черкеской. А время ушло и догонять Латифе в этой чаще было уже бесполезно.
Табидзе яростно швырнул кинжал на землю. Конь еще выпутывался из зарослей...
Кукуруза была уже убрана, но Миканбаи почему-то не спешил нарушить договор с медведем.
1) Или агуасы — предки абхазцев. (стр. 17.)
2) Древнейшая фамилия в Абхазии. (стр. 17.)
3) Дворянин. (стр. 17.)
4) Сухум, по абхазски. Сухум — турецкое слово: Су — вода, хум — песок. (стр. 18.)