Заросли бамбука как джунгли густы. И хотя поздняя осень уже давно их обдула своими нескончаемыми холодными северо-восточными ветрами, и листьев на них почти нет, но они все-таки так густы, что солнце, скудное, бледное солнце осени, едва проникает в их чащу.
Но зато как хорошо прятаться в них. И хорошо говорить: никто не услышит!
— Здесь?
— Да!.. — Это говорит недавний нищий на улицах города Жунина, а теперь высокий и бронзовый парень с живыми и ясными глазами пахаря Хенани; он только-что улыбалсн своему удивительному преображению в городе, — на которое он такой мастер, — когда он с Ляо переплывал Лухе и отскребал потом на берегу песком всю свою изумительную раскраску под прокаженного.
Тогда он улыбается...
Но вот теперь он серьезен и вдумчив, и в этих легких его шагах по бамбуковым зарослям, и в этом спокойном голосе — гортанном и сейчас еще похожем немного на птичий, — стальная звонкость и решительность.
— Да! Здесь уже можно говорить... И вот там еще немного, и вниз и вон в ту лощину — вот там есть они... Там их посланец из Ухани...
Ляо радостно останавливается:
— От Ло-дзу, маленький, Сяо?..
Проводник на ходу оборачивается и качает головой:
— Нет, этот мальчик уже совсем большой: он умеет молчать, как монах, и говорит только то, что нужно...
Ляо — доволен. Ляо доволен за брата Се и еще больше — за своего друга и ученика; «вот это будет парень, славный и верный товарищ...» — думает он и начинает ускорять шаги и торопить своего проводника. Ляо начинает почти бежать, перегоняя проводника. Тот тоже начинает шагать скорее и когда равняется с ним, Ляо снова спрашивает:
— Он ничего не говорил о Ло-дзу из Ханьяна?..
Проводник думает.
— Нет... Нет, ничего...
Ляо взволнован. А вдруг старика Ло-дзу расстреляли?!.. Нет, это не может быть. Нет! — Ляо успокаивает себя, произносит вслух теперь уже нетерпеливо и громко:
— Что-то принес этот мальчик? Что-то...
И бегом они спускаются в лощину: Ляо заразил своим нетерпением и проводника... По чуть заметной тропе они все ниже и ниже спускаются в долину.
И вот она началась...
Уже вечереет...
Заложив одну руку за спину, а другой размахивая веером в такт шагов, Ли-бо разгуливает по своему маленькому дворику, усыпанному песком и декламирует ритмичную прозу своего далекого предполагаемого предка философа Либо, у которого много таких замечательных стихов об одиночестве.
Мастерски читает студент Ли-бо, немного по старомодному, с подчеркиванием глубины поэтической мысли и чуть покачиваясь корпусом в ритм строчек:
«... Ночь. Один сижу у южного окна.
Злится ветер и взметает белый снег.
Там, в деревне, спят, и всюду тишина,
Только здесь не спит печальный человек...»
Хорошо читает старый студент Ли-бо.
Не даром же маленькая Се так его заслушалась, сидя на ступенчатом крыльце у легкой рамы створчатых дверей, затянутых белым москитником.
Но вот студент Ли-бо останавливается и, подняв стекла очков к вечернему небу, мечтательно и грустно продолжает:
«... За стеной горит оплывшая свеча.
Я — один! И в сердце вновь закралась грусть..»
Студент Ли-бо опускает очки на землю; в упор и протестующе говорит маленькой Се, низко к ней наклоняясь:
— Маленькая фея... Я глупый старый студент! До сих пор я думал, как все мудрецы, что земля вращается вокруг солнца...
Се наклоняется в колени и смеется:
— А разве это не так?!...
Студент Ли-бо совсем близко говорит:
«... Утром сегодня — зеркало взял и открыл,
Кажется мне: встретил кого-то другого...»
— Вот мой ответ вам...
Се недоуменно поднимает улыбающиеся глаза на Ли-бо.
— Вы думаете, студент Ли-бо перепился и начинает заговариваться?
Се мотает головой и смеется:
— Да нет же...
— Или старый студент просто сошел с ума. Но я вам объясню: земля — прародительница человека... Земля — это женщина... Земля...
Маленькая Се начинает тихо покачивать головой и глаза ее, грустные и большие, недоверчиво и настороженно смотрят на студента; Се застенчиво произносит:
— Я не могу понять вас, большой и умный Ли-бо...
Студент, растроганный наивностью девушки, опускается в песок, вытягивает свои длинные узловатые с холеными ногтями руки и кладет на колени маленькой Се свой веер...
На кухне падает на каменный пол медный таз и странный, неожиданный, режущий звон оглашает маленький дворик.
— Ах! — вскрикивает Се и вскакивает.
Из дальних дверей появляется старуха Хен-Ли, и щурясь и ворча, ковыляет к ним. Она долго ничего не говорит, а только качает головой и вздыхает, свирепо скашивая свои старые глаза на студента Ли-бо. А кoгдa на дворике все приходит в порядок, студент уже подялся с земли и отряхнул свои запачканные в песке черные шелковые штаны, а маленькая Се, успокоившись, взяла за руки добрую к ней и ласковую Хен-Ли. Старуха, еще раз качнув головой и сокрушенно вздохнув, говорит:
— Вот... и небо зацвело ночными цветами. И я наготовила всяких вкусных вещей для избранных... И пора уже садиться и зажигать свечи и разливать рис. А этого веселого и славного Ляо все еще нет...
Старуха Хен-Ли тепло держит маленькие, холодные, чуть дрожащие руки Се в своих мягких и ласковых руках и, глядя примиряюще на студента, продолжает:
— Что же мы будем делать? Ждать.
— Ляо? Вот глупости... Станем мы его ждать, этого легкомысленного и сумасшедшего парня!..
Старуха хотела обидеться за Ляо, но Се предупредила ее:
— Что же, уважаемый и мудрый студент и гостеприимный хозяин прав...
А глаза Се, узкими щелками скошенные на старую Хен-Ли, благодарно и заговорщически смеялись.
Студент Ли-бо закивал очками; радостный и торопливый, угловато засуетился, собирая книги классиков, раскиданные по крыльцу домика. А когда это было закончено и его веер так неудачно преподнесенный Се, был снова водружен к нему в глубокий карман, до более удобного случая, он первый прошел в небольшое, низкое, но чистое и изящно обставленное зало и стал зажигать свечи. Он их зажег целую дюжину.
— Столько, сколько серебряных лун в нашем счастливом году! — сказал он входящим в дом женщинам, кивая на пламя свечей.
Маленькая Се сразу же устроилась возле одного из низеньких столиков, а старая и ворчливая Хен-Ли, хозяйственно покачиваясь на своих изуродованных ногах, прошла на кухню.
Студент Ли-бо, продолжая волноваться, снял со стены старинную инкрустированную лютню и положил ее торжественно к ногам маленькой Се. Но он ничего не сказал при этом; он только смотрел и ждал...
Маленькая Се покачала головой, как бы раздумывая: умеет она играть или нет, а может быть ей сейчас не хочется. Но студент продолжал стоять и ждать; маленькая Се подняла на колени лютню, нежно провела своей тонкой и розовой рукой по яшмовому верху инструмента, точно погладила лютню и, несколько склонив голову набок, точно прислушиваясь, взяла первый аккорд:
Раз... Два...
И маленькая белая зала наполнилась мелодией редкой чистоты и мягкости.
Студент Ли-бо стал на колени возле.
Но маленькая Се увидев, как из кухни по комнатам ковыляя шла Хен-Ли, неся ужин на большом подносе, оборвала музыку, взяв резкий последний аккорд. Сняла с колен лютню и поставила тут же на пол. Взглянула хитренько на растерянного студента и засмеялась звонко.
Старая Хен-Ли неторопливо разложила по полированному столу костяные палочки возле каждого прибора; открыла большие и тяжелые фарфоровые чаши, откуда задымился влажный и рассыпчатый и белый, как сахар рис.
Свечи уже сгорели наполовину.
Ужин был кончен и оставались на столе только холодные черные кольца морских гусениц, к которым никто не притронулся. Но и вообще маленькая Се почти ничего не ела: она только едва прикоснулась пальчиками к плавникам акулы, так вкусно выглядевшими и еще заманчивее пахнувшим. И бедная Хен-Ли разочарована таким птичьим аппетитом маленькой Се. Да и какой аппетит может быть у такой маленькой девушки?! А этого веселого ханьянца не было. Ну, уж он-то бы оказал честь ее кулинарным способностям!
Как раз о нем и думала сейчас маленькая Се, все больше и больше настораживаясь и прислушиваясь к подозрительным шумам с улицы: она ждала сообщений от Ляо — когда и где с ним встретиться; она беспокоилась о том ящике, который принес этот высокий северянин из Кайфына, друг Ляо, и который час тому назад он должен был с товарищами провезти через западные ворота из города.
— Пройдут ли они? — чуть не вслух произносит Се, так она задумалась и не слышала, как студент Ли-бо уже давно держал перед ней стакан с розовым рисовым вином и напыщенно, чуть пьяно, читал любимого им старинного поэта и философа Бо Цьюй И:
«... Жбан приоткрыв, лью, разливаю по чарам
Яшмовый сок, желтого золота жир...»
Но не веселят ее уже сейчас стихи и даже не развлекают. Все тревожнее на душе у маленькой девушки. И когда совсем опьяневший Ли-бо, снова вспомнив о веере, кладет его перед маленыкой Се на краешек лакированного стола, девушка вспомнив, что нужно быть по китайским старинным традициям приветливой и любезной с хозяином, если бы он был даже самим демоном, маленькая Се встала и улыбаясь и раскланиваясь, произносит:
— Я недостойна, как говорится, у столь выского и образованного и известного поэта Ли-бо подержать полотенце при его омовении!... 1).
Старому студенту Ли-бо это очень понравилось: на него так приятно дохнул тысячелетний Китай с его древними обычаями, порабощенной женщиной, с его изысканнейшим и не превзойденным и единственным в мире этикетом; он готов был уже произнести длиннейшую тираду из какого-нибудь философа, подходящего к данному случаю, но в дверях стояла старая Хен-Ли и, покачивая головой, скептически и укоризненно смотрела на студента.
Ли-бо сконфузился и затих...
С улицы, из-за решатчатых ворот, донесся какой-то необычный шум, топот многих ног. Немного погодя бряцание оружия, крики, и тьма ночи по переулку зажелтела от фонарей.
Шум приближался...
Маленькая Се вся насторожилась...
Но вот кто-то резко ударил в калитку. Старая Хен-Ли посмотрела на студента, студент растерянно на Хен-Ли.
— Стучат? — не зная, что сказать, произнес Ли-бо.
— Слышу! — Хен-Ли зло посмотрела на студента и уже хотела перешагнуть порог. Но студент устыдился и, обгоняя старуху, нырнул во тьму маленького дворика.
Женщины остались у белой сетчатой рамы дверей. Там, на дворике, робко брякнул отодвигаемый засов. Открылась калитка. Мелькнула черная фигура солдата с фонарем. Жест без слов: какой-то белый большой пакет был передан студенту Ли~бо.
Опять закрыта калитка.
Но в решетчатые створы старинных дубовых ворот видно, как быстро проносят зеленый огромный паланкин начальника города, освещенный многочисленными желтыми фонарями. Охрана, идущая впереди паланкина, оглашает ночь криками:
— Дорогу начальнику города!..
— Но город давно спит, окутанный как черным бархатом осенней ночью и некого предупреждать такими шумными криками.
Старая Хен-Ли уже давно спит на своей половине. Но здесь в этом белом маленьком зале продолжают сидеть двое.
Это — старый студент и маленькая Се.
Студент рассказывает:
— ...Здесь это часто бывает... и вот сегодня — то же. Пришло известие, что соседние крестьянские округи восстали. Начальник города мне говорит в этом пакете уже о захвате некоторых железнодорожных станций. Он предупреждает о бдительности и осторожности... И вот — наш город предосмотрительно затворяется.
Се осторожно говорит:
— А там... у восставших... что будет с ними?..
— Бедняки! Они всегда будут выращивать рис и сами на него только смотреть. — Он улыбнулся: — Их подавят. С севера идут регулярные войска генерала ли-Фына, с юга, и с Ухани — послан броневик генерала Сё...
— Генерал Сё?!.. Опять?..
Студент тоже встал: он не понимает причины такого волнения девушки.
— Что с вами? — спрашивает он.
Маленькая Се берет себя в руки, долго молчит. А потом говорит, нежно и доверчиво касаясь руки студента:
— Вы не хотели бы дать мне на всякий случай один из ваших пропусков, посланных вам начальником города...
Студент колеблется.
Се еще ближе смотрит в глаза студенту и рука ее нежно проводит несколько раз по его шершавой и старческой руке.
Студент больше не колеблется:
— Одно условие...
— Какое?
— Вы будете играть на лютне.
— Да, буду...
И она берет лютню на колени, а студент подсаживается возле и, устроившись поудобнее, наливает в стакан вино.
... Через час, когда студент, перегруженный стихами и особенно сладким рисовым вином, тихо похрапывал возле столика, Се неслышно поднялась и, забрав пакет с пропусками, выскользнула на дворик и в ночь...
Никто ее не услышал: так она была осторожна.
Затворившийся город продолжал спать...
Ночь продолжалась...
На станции Лиу-Лин — ни одного станционного огня; даже на входной стрелке не горит обычный поворотный фонарь. Тьма на станции усиливается еще больше громадной тенью, легшей в долину от гряды спускающихся с юга гор.
Тихо на станции Лиу-Лин.
Только где-то внизу за полотном, в болотах квакают приглушенные осенние лягушки, да вот тяжелая, уже холодноватая испарина, идущая оттуда же с болот, обволакивает точно сырым туманом станцию.
Ни звука на станции Лиу-Лин. Даже собак не слышно из ближних фанз поселков долины.
Ну, чу! Где-то близко, вон там за будкой стрелочника, кажется, разговаривают. Слышны шаги. Мелькнул огонь и погас. Стукнули чем-то тяжелым о шпалы, потом о рельсу...
В будке старый Сын-Фу, тепepь уже совсем старый и едва передвигающийся на своих отбитых ступнях, сразу услышал странные шумы на полотне дороги и, спустившись с лавки в углу своей будки, тихо открыл дверь и выглянул во тьму ночи и к стрелке.
Его заметили. Насторожились... Ближний шагнул к нему, наклонился, громко дохнул:
— А, старый Сын-Фу! Предатель... Ты еще ползаешь... Ну, где у тебя ключи от костылей?..
Старик понял все: он как-то сразу весь обмяк и успокоился, он даже не стал оправдываться своей старостью. Он ни слова не сказал о своем добром внуке Сяо, который — он это знал хорошо — где-то там с ними, с этими людьми воюющими за справедливое дело.
Сын-Фу ничего не сказал такого...
Он только громко выдохнул из себя воздух, точно стараясь выдохнуть вместе с ним из старой груди и свою жизнь, такую жуткую и ненужную ему теперь, и передал молча ближнему из них ключи от монтажного ящика в будке.
Через минуту инструменты были принесены и разборка пути у стрелки началась.
Старый Сын-Фу остался с ними.
А утром, еще в тумане молока и холодной осенней духоте, на станции Лиу-Лин уже было шумно. По перрону разгуливали вооруженные люди кучками и в одиночку. У многих из них были красные повязки на рукавах с черными или белыми плугами, вшитыми по середине, у некоторых красные галстуки были повязаны на шею... Но здесь не было видно ни одного с трехцветным галстуком: здесь не было ни одного гоминдановца...
Эти люди пришли из-за южных гор, среди них было мало хенанцев и большинство их говорило на сычуаньском наречии.
Они были строги и дисциплинированы.
От времени до времени по перрону пробегал кто-нибущь из командиров, по дороге отдавая распоряжения. Сейчас же строились отряды и уходили в разных направлениях. Больше всего отряды уходили по полотну дороги на юг...
Оттуда ждали броневика генерала Сё. А с севера двигались пехотные части из Цжень-Чжоу, из армии Ли-Фына.
Через час стало светлее на станции, но солнце так и не показывалось затянутое мутью серого тумана. День наступал.
К полдню с восточной стороны всходил на насыпь станции высокий и легкий с немецким карабином на ремне. За ним гуськом двигался небольшой отряд.
Ляо остановил отряд у перрона, а сам быстро прошел в станцию.
Там его сразу узнали, обрадовались и все заговорили разом: в штабе повстанческой юго-западной группы Хенани давно eгo ждали.
Здесь было трое ханьянских рабочих.
О себе он рассказал кратко и закончил так:
— Что же... вот и все! Я совершил круг — в Кайфыне связался с чжилийцами, на севере — с красными пиками, а обратно шел через Шанцай и Жунин...
Один из ханьянцев нахмурился: он знал Жунин...
— Это опасный город! — сказал он.
— А какой город сейчас в Китае не опасен для нас? — Ляо оскалил зубы в беспечной улыбке. — Их нужно завоевать и они будут неопасны...
Но через секунду уже серьезный, с крепко сжатыми губами, он слушал об Ухани и кивал своей точеной, черной, бритой головой:
— Да, да! Я это знаю: мой юный друг Сяо мне уже рассказал кое-что о ваших делах там, после провала с броневиком... И о токаре Ло-дзу...
Ханьянец, тот что рассказывал, сверкнул глазами:
— Старик выжил, дьявольски крепкий... И спрятали мы его теперь хорошо...
Ляо сказал ханьянцам:
— Там, на севере, очень беспокоятся о нем...
— А мы?!..
Ханьтщы все трое оскалили зубы:
— Как-будто мы не знаем! — сказал один из них. — Успокойся Ляо, все в порядке...
Ляо посмотрел на них и подумал: как все они выросли за это короткое время, пока я кружил пo Хенани; молодцы ребята. Тут же вспомнил о Сяо: вот и он встретил его серьезно и деловито, обо всем коротко и четко говорил...
— Ну, а как здесь?
И ему рассказали коротко обстановку крестьянского восстания в Сычуани, которое, расширяясь, перебросилось в Хенань и вот теперь захватило этот округ, подняло в нем некоторые отряды красных пик — тех, что уже успели отделаться от влияния своих окружных учителей и джентри.
— И вот вчера мы захватили Лиу-Лин.
Ляо задумался, а потом неторопливо произнес:
— А вот два месяца тому назад здесь, на этой самой гальке... — он махнул рукой в широкие двери станции на перрон: — Генерал Сё отрубил головы пятерым...
Он помолчал...
— Шестая была бы моя... — Пауза. Ляо встряхнул головой, как будто говоря и самому себе и окружающим: — А вот она на месте и крепко сидит! — и весело закончил:
— И снова я здесь на этой станции Лиу-Лин...
А потом ханьянцы и Ляо вышли к отрядам. По дороге один из них, оборачиваясь к станции говорил, продолжая:
— ... Окружают нас... и это твой знакомец генерал Сё идет сюда броневиком с юга. Мы перехватили сообщение по ленте...
Ляо оживился.
— Ну, что же встретим: у меня и закуска для него есть...
Хенанцы остановились.
— Для генерала Сё... Из Кайфына — один старик, северянин, друг Ло-дзу, со своим сыном послал...
Все трое в один голос сказали:
— Динамит?!
— Да, сейчас он в Жунине, к вечеру принесут...
На станции что-то звонко грохнуло.
Группы вооруженных людей кинулись к зданию, в двери и окна...
Ханьянцы и Ляо побежали туда же.
Но им навстречу уже выходил из здания станции, размахивая маузером, злой и нахмуренный командир отрядов — черный угловатый в синей повязке вокруг бритой головы, хубеец Ван-Дьян.
— Убил дьявола... Вздумал разговаривать с Сё...
Подойдя, он сказал им громко:
— Начальник станции?.. — сразу догадались ханьянцы.
— Теперь не будет! — сказал Ван и, заложив по хунхузски впереди за пояс маузер, стал спокойно отдавать распоряжения отрядам, продолжая организовывать оборону.
Потом они говорили с Ляо о плане взорвать броневик Сё: Вану понравился план — рискованный, но верный... он подумал и сказал:
— Я согласен...
И они пошли по полотну дороги на юг осмотреть и выбрать место.
Ханьянцев Ван оставил на станции.
Вечер бежал скорее броневика Сё. Но на маленькой станции Лиу-Лин продолжала кипеть жизннь: кое-где у отрядов задымили костры, закачались фонари у пробегавших туда и обратно по перрону вооруженных людей; жители окружных деревень пришли и приехали посмотреть на отряды, поговорить с командирами и посоветоваться о своих нуждах и, главное, о своих правах в этой бесправной Хенани, попираемой всеми проходящими генералами.
Из деревни вылезли ловкие торгаши и раскинули свои палатки с пампушками, мясом, сластями, pacпoложившись тут же по перрону и насыпи, прямо на рельсах, среди отрядов. Около каждой палатки замелькали вскоре бумажные желтые фонари.
Кто-то из дальних крестьян привез отрядам рис и муку в подарок восставшим. В штабе с ними много и подробно беседовали.
А когда совсем наступила ночь, пришел в штаб кайфынский парень со своим желтым бамбуковым ящиком и проводниками... Один из проводников и был юный Сяо.
Ляо их встретил:
— Ага, динамит! Идемте...
... Чуть бледнело утро.
Ляо вернулся, чтобы взять необходимые инструменты для разборки пути. Он открыл дверь; внутри, спиной к выходу, на перекладине под потолком висел человек. Ляо остановился. Но потом перешагнул порог, всмотрелся в труп: на спине был написан мелом иероглиф: «Предатель»....
Ляо сразу все понял:
В голове у него мелькнуло: «Несчастный старик... Хенанские пики поторопились...» И еще одна тревожная мысль: «Лучше Сяо об этом пока не знать. Бедный мальчик...» — И Ляо, чуть приподняв труп старика, срезал веревку и положил Сын-Фу тут же на лавку в углу, лицом к стене. Он что-то еще хотел сделать, но издали по туману глухо доплыл орудийный выстрел и он, схватив инструменты, выскочил из будки: далеко за поворотом выемки уже показался дымок броневика.
Броневик шел быстро, на ходу расстреливая из орудий станцию. Его черный корпус уже показался из выемки.
Ляо приготовился...
И когда передняя платформа броневика уже накатывалась на минированное пространство, Ляо повернул ручку индуктора. Но прошла секунда, две три... Взрыва не последовало. Что-то случилось с их самодельным запальником...
Ляо крикнул кайфынцу:
— Ложись!
Сам бросился с гранатой на насыпь к динамиту... И вдруг страшный грохот затопил все пространство лощины. Рванул и зашатался броневик. Еще несколько поворотов колес по инерции и броневик, утопая в балласте насыпи и глубоко зарываясь в землю, начал сползать под откос...
— Ну, вот я тебя и узнал...
Это говорит генерал Сё, пришедший на станцию Лиу-Лин со своим штабом после ее взятия пехотными частями Ли-Фына. Броневик он оставил сразу после взрыва, там лежащим набоку в выемке.
Теперь он успокоился и пришел в себя.
Теперь он может начать чинить суд и расправу с пленными повстанцами. И первый из них — Ляо.
Ляо ошибся: фитиль еще горел, когда он подбежал к динамиту и он был оглушен взрывом и засыпан землей. Там его и взяли офицеры с броневика.
Генерал Сё узнал его и теперь торжествовал...
Но от злобы, клокочущей во всем его жирном теле он не может говорить, а только скрипит зубами и плюется, слюнявя свой новый трехцветный, гоминдановский галстук, повязанный самим ген. Баем в Ухани перед отправлением его с бронеником на подавление крестьянского восстания.
Генерал Сё задохнулся от злобы. Он только в состоянии протянуть руку в направлении связанного и тут же лежащего Ляо, чтобы отдать приказ о казни. Ляо подымают, ставят на колени. Один из бодигаров генерала отстегивает меч...
Все готово.
Но Ляо — молчит.
Он в последний раз озирается кругом и по его беспечному и веселому лицу пробегает как тень улыбка: может быть, он вспомнил своего молодого друга Сяо, а может быть, эту маленькую Се...
Постойте! Что такое там, в цепи бодигаров у входа на перрон?! Кто это прорывается сюда и кричит:
— Ляо!!..
Ляо повернул голову...
Но он не успенает крикнуть: взмах палача и его голова катится по гальке перрона к цепи бодигаров.
Маленькая Се, рванувшись, падает на голову Ляо и, обхватив ее руками, сразу стихает. Немного погодя она подымает глаза на генерала Сё, осторожно отрывает руки от головы Ляо и, подняв их к cвоим глазам, молча впивается в них острыми как гвозди ногтями, до самого мозга...
Бодигары, обступив маленькую Се, переглядываются и смеются...
Генерал Сё отворачивается.
Повстанческие отряды отступали в горы и заросли. Они долго еще отстреливались, уходя и распыляясь по Хенани...
В одном из последних отрядов отступал и юный Сяо: он часто оглядывался и немецкий карабин Ляо, который тот ему дал, посылая вчера в разведку, совсем не давил его молодого плеча: он был легок, как перышко... — Так вырос этот мальчик за последнюю ночь.
Теперь он знал все.
Там, сзади, остались прекрасный и гордый Ляо и маленькая любимая сестренка Се, а впереди...
А впереди —
Всходило солнце над Хенанью.
И оно было багровое, жуткое; предвещающее. Близилась гроза...
Сяо теперь был готов ко всему.
1) Здесь девушка хочет щегольнуть знанием древних и высоких брачных обычаев в Китае. (стр. 4.)