"Вокруг Света", №23, июнь 1928 год, стр. 2-6.
Волчиху старую, костлявую, выгнал из логова голод. Сгорбатив спину, она боком продралась через кусты орешника и вышла на глухую лесную дорогу. Подняв оcтрую морду, поглядела на обкусанную луну и вдруг торчком поставила уши. Чуткие ноздри ее затрепетали: потянуло острым запахом, чужим, непохожим на запах преющих после недавно прошедшего ливня листьев или на запах влажной, жирной земли. Она поняла — пахло человеком, даже больше — человеческой кровью. Опустив морду к земле, держась в тени деревьев, волчиха пошла по следу. Ее удивляло, что человек не шел прямо по дороге, а колесил от одной обочины к другой, словно какая-то неведомая сила бросала его из стороны в сторону. Седая от мудрости и многих голодных зим волчиха поняла, что человек нетвердо держится на ногах, и это придало ей смелости. Изредка под деревьями она натыкалась на примятую траву: здесь человек отдыхал стоя. Здесь же волчиха находила особенно много крови и жадно слизывала ее с травы и кустов.
Дорога пошла в гору. Все чаще останавливался человек и все больше крови оставлял он на камнях дороги, на высокой траве и придорожных кустах. Волчиха уже бежала, тряской собачьей рысью. Она чувствовала, что человек скоро упадет, и тогда... В одном месте ее остановил особенно резкий запах человеческого тела и крови. Видимо, споткнувшись, человек упал и долго лежал здесь обессилев. Но, оставив лужицу крови, он снова поднялся и побрел в гору. Волчиха подобралась и легкая, как тень, скачками понеслась по его следу. Дорога обогнула острое ребро скалы. Волчиха нетерпеливо выбросилась вперед и тотчас же, словно по ней выстрелили, метнулась обратно. Она увидела небольшую избу, трепетное пламя костра и человеческую фигуру, склонившуюся над чем-то в дверях избы. К человеческому жилью волчиха близко не совалась: под ее кожей перекатывапся еще заряд картечи. Почуяв ее приближение, от избы к скале бросилась со злобным лаем собака, но, повинуясь строгому окрику человека, вернулась назад.
Волчиха поняла, что человек, оставивший на лесной дороге свою кровь, укрылся в этой избе. Подняв морду, волчиха взвыла натужливо и хрипло, захлебываясь темной звериной злобой и тоскою...
Июльская гроза налетела неожиданно и буйно, как приступ болотной «трясовицы» 1), рычала громом, будя в ущельях трескучее эхо, мерно шумела теплым ливнем и умчалась так же неожиданно, как и пришла. А после грозы великая тишина опустилась на тайгу и горы.
В избе было жарко и душно. Гриха толчком ладони открыл дверь и с недоконченным лаптем сел на пороге. Ковыряя кочедыком лапоть, то и дело поднимал голову, прислушиваясь. Но 6ыло тихо. Лишь изредка шуршала скатывающаяся по листьям дождевая капля да ныли надоедливо комары, столбами носившиеся в теплом вечернем воздухе. Гриха посмотрел на восток, где горела медно-красным пламенем в последних закатных лучах крутолобая Змеиная гора. Снизу, от корней деревьев, словно легкая дымка тумана, поднималась ночь. Гриха жадно потянул ноздрями воздух, крепко настоенный сладким запахом меда, сытной прелью влажной земли и тонким ароматом ветреницы.
— Благодать-то, а? — покрутил он головой. — Ну, тоисть, как раз дождичек нужен 6ыл. А то, гляди, и пожару бы недолго. Сушь! Пересохло все.
Кудлатый, утыканный репейником пес, лежавший у ног Грихи, завилял хвостом, услышав голос хозяина.
— Лежишь? — перевел на него взгляд Гриха. — Тебе бы только лежать. Ну, годи, Жук, вздую я тебя, подлеца, коли-нибудь. А Каурый где? Не знаешь? А ежели он в болото ввалится? Тогда што? Хвостом-то не маши, видали мы это...
Вершина Змеиной потухла. Ночь приползла в тайгу, покрыла горы. Где-то в чищобе, словно в пустую бочку, ухнул филин. Над головой Грихи захлопали сильные крылья и рассыпался громкий петушиный крик.
— Тьфу! Штоб на твою голову! — отплюнулся вздрогнувший от неожиданности Гриха. — И чего ты, Петьша, скандальничаешь? Набил зоб-то, ну и дрыхни. Завтра поране зато встанешь. А кто рано встает, тому бог подает.
Породистый манильский, огненно-красный петух, с таким пышным гребнем, что он свешивался ему на глаза послушно смежил матовые веки. Гриха встал и еще раз прислушался:
— Молчат. Утром-то со всех сторон пальба слышна была, а о полдень видел я с Малиновой горы — несусветимая сила войска по заводской дороге шла. Казаки на вершных гнали. А счас молчат. Побили, чай, кого-либо. Ох, грехи! Одначе Жук, — обратился он уже к собаке, — а пойдем-ка и взаправду Каурова искать. Поздняет уж. Забредет в темноте он в «няшу» — засосет...
Но, Жук не шелохнулся, вздыбив на загривке шерсть и насторожив уши, он чутко к чему-то прислушивался.
— Чего ты? — пнул его ногой Гриха. — Зайца, што ли, почуял? Буди тебе, не накантовал за день-то?
Жук вдруг сорвался с места и с заливистым полулаем, полувоем (так он лаял только на человека) скрылся в темноте.
— Куда ты, подлый? — заорал Гриха, и сразу смолк, прислушиваясь. — Матерь божья, никак человек кричит?
Снизу долетел слабый человеческий крик:
— По-мо-ги-те!
Там же, видимо, около человека, давился злобным лаем Жук.
— Раненый, не иначе, — забеспокоился Гриха. — Не порвал бы его пес-то.
Гриха потоптался нерешительно на месте, бросился было к избе за ружьем, но махнул рукой и, поддерживая сваливающиеся штаны, побежал по тропке под гору. Близ острореброй скалы, где тропка вышла на дорогу, Гриха с разбегу чуть не споткнулся о неподвижное тело. Человек лежал ничком, уткнувшись лицом в землю. Гриха успел разглядеть лишь светло-серую шинель и переплет ремней портупеи. Шинель на спине заскорузла и потемнела от крови. Услышав шаги, человек поднял голову и снова крикнул:
— По-мо-ги-те!
— Нишкни, сынок, тут я, — нагнулся над ним Гриха. — Кто ж это, болезный ты мой, тебя так разуделал? В гору-то подняться хватит у тебя силы? А? Моя караушка-то рядом. Обопрись об меня и вставай. Можешь?
— Могу, — выдавил раненый. И перекатившись с усилием на бок, вытянул вдруг левую руку с зажатым в ней наганом:
— А ты кто? Тоже предатель? Убью! Кто ты, дед?
— Што ты, сынок, — замахал примирительно руками Гриха. — Вот и напрасно печенку портишь. К доброму человеку ты попал, не к разбойнику. Огневщик я, Гриха-Богач прозываюсь. Слышал? Нет? Ну, ин ладно, вздымайся помаленьку, там у меня в избе посмотрим как и што. Слышь, вставай!
Но раненый медленно опустился на спину и раскинул руки, слонно в сладкой предсонной потяготе.
— Никак совсем обеспамятел парень? — почесал затылок Гриха. — Вот оказия-то.
Наклонился и начал рассматривать лежавшего человека. У неизвестного было длинное, гладко выбритое лицо, высокий узкий лоб и глубоко сидящие, сейчас закрытые глаза.
— Бритоус и табашник, видимо, — пробормотал старик. — Военный! Недаром нынче утром из пушек-то палили — вот и дострелялись. А из чьих он? Иполет не видно, значит камунис, большак. Ну, а как я eгo, кабана такого, в гору поволоку? — развел руками Гриха. И вдруг крикнул решительно:
— Жук, обережным здесь останься, никого к нему нe подпущай, слышь, подлая душа? А я за Кауркой noбeгy, подвезем бедолагу. Ну, сиди!... — махнул на прощанье рукой старик и тяжелой рысцой затопал вниз, к болоту, откуда несся глухой звук конского ботала.
Дмитрий полулежал на сене под навесом, чистил наган и смотрел на драку Петьши с Жуком. Вернее, дрался только один петух. Он яростно налетал сбоку на лежащего Жука и старался ударить его крылом. Но Жук в ответ лишь скалил зубы да изредка лениво тявкал. Петух отошел в сторону и боком удивленно поглядел на своего излишне хладнокровного противника. Но тут ему в голову пришла новая мысль: он налетел на Жука с тыла и больно клюнул его в хвост. Это вывело пса из терпения. Он вскочил и метнулся нa петуха, угрожающе оскалив клыки. Петьша с отчаянным криком бросился вниз, под гору; рассвирепевший Жук за ним. На крик петуха выбежал из избы Гриха и, махая палкой, завопил:
— Я те, буйман, ребра обломаю! Пошто Петьшу обижаешь!
— Да Петька сам к Жуку пристает, — крикнул Дмитрий. — Ты его, дед, проучи.
— Это верно, — рассмеялся сразу успокоившийся Гриха. — Петьша тоже язва порядочная. Да что ж с его возьмешь? Одно слово — птица.
Гриха прошел под навес и тоже опустился на сено. Испытующе оглядел Дмитрия и, заметив, что ноги его обхлестаны выше колен мокрой травой, спросил:
— Все ходишь?
— Все хожу, дед!
— И сёдни, вижу, ходил?
— И сегодня ходил.
— И чего ты все бродишь? — удивлялся Гриха. — Клад, ли што, ищешь?
— Вроде этого, — улыбнулся Дмитрий.
Этот узколобый и остроглазый человек удивлял Гриху. Вот уже более двух месяцев прошло с той памятной ночи, когда Гриха нашел его, истекающего кровью, на глухом лесном проселке. Дмитрий скоро оправился от раны и остался жить на кордоне. Но ничего, кроме имени, не узнал старик от этого странного человека: кто он, откуда, как попал в ту ночь вглубь уральской тайги, кто его ранил, а главное, чего или кого он ищет теперь в тайге, пропадая иногда на несколько дней?
— Коль правда клад ищешь, — тоже улыбнулся Гриха, — скажи на какое место мление имеешь, вместе искать будем. Может за услугу тогды и мне, старику, отщипнул-бы маленько, тыщенки три.
В ответе Дмитрия послышалось откровенное отчаяние, непонятое, впрочем, стариком:
— Место? В том-то и дело, что не знаю, где то место. Сам вот ищу!
— Ну, как знаешь, — обиделся старик. — Может, делиться не хошь? Не надо!
— Да что ты, дед! — даже приподнялся на локте Дмитрий. — Ведь ты же меня от верной смерти cпас. Коль выгорит мое дело, золотом тебя осыплю.
— Спасибо и на посуле! — тряхнул головой старик. — А, может, ты какие приметы того места помнишь, скажи. Я ведь што волк таежный, округ здесь кажную кочку знаю.
— Приметы, приметы, — мучительно тер лоб Дмитрий. — Нет, ничего не помню! Темно было. Как будто развалины какие-то, дом развалившийся, или еще что-нибудь вроде этого.
— Ну, развалин-то здесь хучь отбавляй. На кажном шагу. То завод старый, то кордон брошенный, то зимовье охотничье. Это не примета. Придется, видимо, тебе самому искать. Гляди, в тайге не заблудись! Она обманная, тайга-то. А коль заплутаешь, то слухай, переобуй caпoги с левой ноги на правую. Тотчас на верную дорогу выйдешь.
— Этого я не боюсь. Вот эта штука меня откуда хочешь выведет. Видишь?
— Матка 2)! — посмотрев равнодушно сказал Гриха. — А мне она не нужна. Я те с завязанными глазами куда хошь проведу и отколь хошь выведу.
— А скажи, дед, — спросил Дмитрий, — что у тебя за служба? Два месяца живу с тобой, а толком никак не разберусь: сторож — не сторож, лесник — не лесник.
— Огневщик я.
— Это что же значит? — округлил от удивления глаза Дмитрий. — Поджогами ты, что ли, занимаешься?
— Как раз напротив! — махнул рукой Гриха. — По вашему говоря, я вроде как бы пожарный.
— Пожа-арный? — продолжал удивляться Дмитрий.
— Во! С той вон дуровой колокольни, — указал Гриха на деревянную вышку, стоявшую недалеко от избы, — доглядываю я, не покажется ли где дымок. Костер не потушат, аль цыгарку бросят, аль пыж с огнем не затопчут, всяко бывает. Ведь теперь балун народ пошел, тайгу не берегут. Как замечу дымок — Каурого под седло и скачу тропками. Коль не большой еще пожар — затопчу, растаскаю, землей засыплю. А коль по-настоящему занялось, — со всех починков, хуторов заимок, — я их всех наперечет знаю, — скликаю народ, и тогды вместе орудуем. Зимой иль, как вот счас — осенью, спокойно, а летом того и гляди как бы красный петух-то силу не забрал. Ну, значит, и выходит, что живешь ты в акурат на огневом кордоне.
— Та-ак! Теперь понял. А скажи, дед, — улыбнулся Дмитрий, — почему тебя Грихой-Богачом прозвали?
— Это надо мной надсмешки строют, — конфузливо рассмеялся старик. — Сам, чай, видишь. Изба и то не моя — казенная. А скотины у меня — Каурый, Жук да Петьша. Вот и все мое богатство.
Оба замолчали, прислушиваясь к шуршанью нудного, мелкого, как водяная пыль, осеннего дождя — «сеногноя».
— А скажи, сынок, какому ты богу молишься? — неожиданно, без всякой связи с прошлым разговором, спросил Гриха. Видимо, этот вопрос давно томил его.
— Никакому! — резко ответил Дмитрий. — Без бога проще и легче жить.
Старик охватил руками острые колени, долго молчал, а потом сказал тихо, про себя:
— Бывает и так. А по-моему без бога душе тесно. Я-то вот, — обернулся он к собеседнику, — старой вере подвержен, беспоповец. Недалече отсюда, верстов сто, не боле, скит наш есть, Совиный по прозвищу. Там мой брательник родной спасается, Герасим, а в миру его Гаврилом звали. Двое их теперь осталось в скиту — он да старик начетчик, отец Савватий. Только, по правде говоря, не люблю я наших скитских. В келье икон штук двадцать, на все молиться успевают, а сами дизентиров за деньги прячут, солью торгуют, да и самогонкой промышляют. Тоже, скитские трудники! — зло закончил Гриха.
— А где, дед, этот Совиный скит? — спросил оживленно Дмитрий. — Показал бы ты мне его.
— И не проси, сынок! — решительно отрубил Гриха. — Клятву дал никому без нужды крайней скит не открывать, особливо никонианцам, еретикам-табашниками. А ты, чай, и зайчину потребляешь?
— И конину, дед, жрать приходилось.
— Ну, вот, видишь! Оно, конешно, ваше дело военное, ничем брезговать не приходится. А скажи ты мне вот што, сынок, давно у меня сердце горит спросить тебя: из каких ты будешь красный иль, скажем, белый?
— А ты как думаешь? — улыбнулся тревожно Дмитрий.
Гриха смерил его строгим взглядом. Длинное узкое дицо Дмитрия обросло кудрявой рыжеватой бородкой, и он, по мнению Грихи теперь «здорово смахивал на самого Иисуса».
— Обличье-то у тебя как-будто барское, — нерешительно сказал старик. — Да только, кто ж знает, и у красных всякие есть.
— А ты сам за кого, дед? — ловко увиливая от нежелательного ответа, в свою очередь спросил Дмитрий.
Гриха хитро прищурил глаз:
— Ишь ты какой торопкий! Торопятся — блох ловить. Я еще выбираю к какой канпании пристать. А только неча правду таить, Холчака этого не жалую я. Не быть ему заведующим Рассеей, вот вспомни мое слово. Не сдюжеет он этого дела, голова у него не с того боку затесана. Форцу много, а дела мало. Бают, красные его coвсем в Сибирь загнали.
— Да-а! — протянул задумчиво Дмитрий. — Пожалуй, что и так: Колчаку и всему делу его — каюк!
— Это уж будь благонадежен! — уверенно пoдxвaтил Гриха. — А к красным я душой тянусь, потому у их правды больше.
Дмитрий молча отвернулся, словно пряча лицо от старика. Но Гриха не заметил этого движения. Его заинтересовал наган, уже вычищенный Дмитрием и лежавший здесь же на тряпице. Взял его осторожно в руки и начал разглядывать с детским любопытством.
— Семь разов, баишь, подряд палит?
— Семь раз, дед. Без зарядки!
— Богатая штука. А это што же такое? — ткнул Гриха пальцем в ручку револьвера.
— А разве не видишь? Буквы из серебра. Это вот — «д», а это «л ».
— Да я ведь темный человек, не письменный.
— Это называется монограмма. Понимаешь?
— Ну, еще бы! — ответил ничего не понявший Гриха. — Дело простое. Монограм — и все тут! Ну ин ладно, ты полежи пока, а я пойду дровец для варева наколю.
Старик встал и побрел к избе. Гриха был недоволен, хотя и скрывал это. Он чувствовал, что его гость носит в себе какую-то тайну, может быть нехорошую, зловещую. И Грихе-Богачу, по-детски чистому, простому и искреннему, тяжело было присутствие этого замкнутого, таинственного человека. Но Гриха никому, даже сам себе не признался бы, что для него будет радостен тот день, когда узколобый и остроглазый человек покинет навсегда огневой кордон.
А Дмитрий, лишь отошел от него Гриха, сунул наган в кобур, растянулся поудобнее на сене и замурлыкал под нос:
Мундир английский,
Погон российский,
Табак японский,
Правитель омский...
Подошел Петьша, посмотрел искоса и спросил строго: — Ко?
— Песни вот пою, Петя, — засмеялся Дмитрий. — А о деле не спрашивай, — безрезультатно пока. Но я его найду! — злобно погрозил он кулаком куда-то в сторону тайги. — Будь я проклят, если не найду!
И, опустившись снова на сено, спокойно продолжал:
Мундир сносился,
Погон счалился,
Табак скурился,
Правитель скрылся...
Лыжи идут размашисто и гладко. Шипит по-змеиному поземка и окутывает белым дымком ноги идущего впереди Грихи-Богача. Жук бежит сбоку, он весь в белых морозных куржах, словно eгo обшили беличьими шкурками.
Дмитрий испытывает такое чувство, словно видит наяву давно-давно забытый сон. Эта местность странно ему знакома. Они с Грихой впервые идут этой падью 3) и все же Дмитрий готов поклясться, что он уже когда-то видел и этот, именно этот дремучий eльник, и тот вон невысокий кряж туповерхих гор и эту пологую широкую падь.
«Лыжница», проложенная охотниками, по которой они шли, пересекла неширокую дорогу. Дмитрий резко остановился и окрикнул хрипло Гриху-Богача:
— Дед, постой минутку!
Гриха-Богач обернулся:
— Што, сынок, умаялся? Нажимай из последних, скоро и кордон. С морозу-то славно чаишку позудим.
— Не то, дед! Скажи, что это за дорога? Какая?
— Как какая? Божья да людская! А почему бы и не быть здесь ей, дороге-то? Мало ли в тайге дорог да тропок А это, сынок, старая заводская дорога, она скрозь всю тайгу, до самой Чусовой идет. Завод здесь в тайге в стародавние времена был, так по этой дороге на пристань метал возили.
Гриха выдрал из усов ледяную сосульку и добавил с сердцем:
— Ну чего ж ты встал пнем? Двигай дале!
— Нет, дед, — решительно ответил Дмитрий, — ты иди, а я останусь, потом подойду.
— Опять свой клад заколдованный искать будешь? — строго спросил Гриха. — Умом скоро тронешься. Ну, как знаешь. До-темна только старайся до Змеиной дойти, а то заплутаешь. Жу-ук! — гулко крикнул вдруг старик. — Куда ты, подлая душа, скрылся? Двигай к дому!..
Оставшись один, Дмитрий вернулся на «лыжницу», прошел по ней назад с версту и решительно повернул вправо. Почему надо было повернуть именно вправо, он и сам не знал. Какой-то неясный звериный инстинкт руководил им. Теперь он шел уже целиной. Ельник вскоре кончился, и Дмитрий остановился на опушке. Падь, поросшая низким кустарником, расстилалась перед ним. Влево виден был невысокий горный кряж, а от его подножья пологим широким скатом уходила на север падь. В самой низкой своей части она была изрыта узким извилистым овратом. Дмитрий понял, что по дну этого оврага бежала река, сейчас скрытая под снегом. Снял шапку и вытер рукавом внезапно вспотевший лоб:
— Река? Ну, конечно, была река, именно такая же извилистая, с обрывистыми берегами...
За оврагом, на противоположном берегу реки темнел небольшой лесистый островок. Словно передовой отряд того дремучего ельника, на опушке которого стоял Дмитрий, сбежал вниз, на дно пади. Взор Дмитрия прилип к этому темному пятну. Он смотрее долго, пока не зарябило в глазах. И вдруг с тихим стоном откинулся назад, опершись спиной о ствол ели. Затем сорвался с места и нелепо махая руками помчался вниз...
... Сначала у Дмитрия было намерение обойти этот лесистый островок кругом. Но дрожали колени, не то от усталости, не то он волнения, а горло стягивала невидимая петля, затрудняя дыхание. Он сел прямо на снег и сидел долго, пока не промерз, положив голову на ладони, в позе крайнего отчаяния и усталости. Почувствовав холод, встал и решительно двинулся к островку. Дремучий и частый издали, близи он оказался реденьким и чахлым, как-будто ели и молодые сосны расступились, коварно заманивая Дмитрия вглубь. И он двинулся вперед, вытащив из кобуры наган.
1) Лихорадка. (стр. 2.)
2) Так уральские промысловые охотники называют компас, но пользуются им очень редко. (стр. 4.)
3) Падь — долина в гopax, межгорье. (стр. 5.)