Они встретились в первой роте иностранного легиона, сержант Иоганн Гофман и кубанский казак, «Жан» Рябенко.
Первого бросила в знойную Африку голодная жуть берлинских окраин, второго — крах военной авантюры, затеянной реакционными генералами. Сержант Гофман и попавший под его команду, Жан Рябенко сделались друзьями.
В часы, когда суровый устав легиона разрешает начальнику и подчиненному говорить не только о предметах, касающихся службы, они усаживались рядом где-нибудь в тени палатки и, объясняясь друг с другом плохим французским языком, вспоминали каждый о своей далекой родине. Немец и русский!
Дружба между людьми недавно враждовавших наций противоречила обычаям иностранного легиона и вызывала удивление всей роты.
Лейтенант Лебо, ненавидимый легионерами за те зуботычины, какие он щедрой рукой рассыпал при всяком удобном случае, сделал уже несколько строгих замечаний сержанту, допускающему такие фамильярности к своему подчиненному.
В Померании у сержанта осталась белокурая Эмма и маленький трехлетний Карл. Ради них Иоганн Гофман не раз подставлял свою грудь под пули смуглолицых повстанцев, защищая в Знойной Африке дело «цивилизации» и доходы «прекрасной Франции».
Для повстанцев же было решительно безразлично, чьи руки направляли жерла знаменитых 75-миллиметровых пушек. Их пули одинаково метко жалили и легионера-немца, аккуратно получающего 200 франков жалования, и веселого парижанина, солдата линейного полка, отбывающего в колонии свои месяцы службы.
У повстанцев была родина, прекрасные оазисы, камни и пески пустыни. Смуглолицые люди, не понимавшие благ «европейской цивилизации», предпочитали умирать в песках, чем уступить руми1) хотя бы метр своих пустынь.
Сержант Гофман дослуживал в легионе свой последний год. Жан Рябенко попал в легион восемь месяцев назад, прямо с константинопольских панелей.
В грязном кабаке Галаты, за стаканом вина он подписал какую-то бумажку, оказавшуюся контрактом. Вербовщик отвез его, пьяного, во французскую казарму и сдал сапоги. Краснокожий, мускулистый вахмистр жестоко избил его, когда утром он пытался незаметно улизнуть из казармы. Так обычно начинал свою службу каждый легионер.
На Кубани, где прибрежные ивы купают ветви в мутной пене горной реки, и в зелени вишневых садов прячутся белые хаты хуторов, старый казак ждал сына.
В знойный полдень, когда до земли клонится тяжеловесный пшеничный колос, говорил соседу старик:
— Эх, и урожай же-ж, а сына... нема! — смахивал набегавшую слезу и шел в хату чинить конскую сбрую.
Иоганн Гофман аккуратно два раза в месяц посылал письма в Померанию. Белокурая Эмма плакала, читая письма своего сержанта, целовала маленького Карла и с нетерпением ожидала возвращения Иоганна.
В казачьем хуторе только раз за два года получили письмо, со множеством штемпелей на конверте, и узнали, что сын служит в «cтранном» легионе и только через три года вернется домой.
Батальон стоял в оазисе Магреб Ишея. Повстанцы ушли после того, как французская артиллерия сравняла селение с землей.
В полдень воздушная служба сообщила о приближении к оазису кавалерии кабиллов.
Перед вечером лейтенант сказал:
— Жан Рябенко, вы пойдете в ночной караул, вы займете пост № 5, на северных дюнах, только смотреть в оба, иначе... — лейтенант нахмурил брови и выразительно сжал кулак.
Когда последние лучи солнца золотом облили верхушки пальм, маленький отряд легионеров выстроился у палатки лейтенанта, готовясь покинуть лагерь.
Лейтенант осмотрел людей и отдал короткое приказание. Oтряд исчез, точно провалился во мраке быстро надвинувшейся ночи.
Пост № 5 находился в расстоянии одного километра от лагеря, на вершине пологого песчаного холма. Рябенко подождал, пока фигуры легионеров, которых разводил по постам сержант Гофман, скрылись в темноте. Он лег на теплый, почти горячий песок, положив рядом ружье.
Ни один звук не нарушал безмолвного покоя пустыни. Бриллиантовые звезды мигали на черном небе. С Атласких гор тянуло прохладой.
Легионер принялся смотреть на небо. Тишина навеяла на него воспоминания. Они овладели его головой. Бесстрастное мерцание звезд напоминает людям о родине.
Где-то далеко в пустыне захохотал шакал, ему ответил другой. Потом снова воцарилась тишина.
Время остановилось...
Отдаленный звук выстрела и вспыхнувшая ружейная трескотня заставили легионера вскочить на ноги. Крики и слова команды долетели до его ушей. Hecoмненно в лагере шло сражение.
Военный устав запрещает часовому покидать пост даже тогда, когда часовому грозит верная смерть.
Жан Рябенко стоял на вершине холма, стараясь отгадать, что происходило в лагере. Ружейная трескотня погасла. Удаляясь, щелкали одиночные выстрелы. Снова наступила томительная тишина. Прошло около часу.
Чей-то голос окликнул часового. Точно из-под земли выросли человеческие фигуры.
Сержан Гофман проверял посты и сменял часовых. По дороге в лагерь он рассказал о происшедшем в оазисе.
Небольшой конный отряд неприятеля неизвестно как проник в лагерь. Кабиллы пытались освободить сына каида Ибн-эль-Кадура, арестованного по распоряжению французского комиссара несколько дней тому назад. Самого каида обвиняли n доставке повстанцам оружия.
Лейтенант Лебо получил легкий сабельный удар в тот момент, когда окликнул около тюрьмы неизвестных всадников, приняв их за cпаги. Если не считать одного легко раненого легионера и самого лейтенанта, все обошлось благополучно.
— А все же, — закончил сержант, — не хотел бы я быть на месте того молодчика, который пропустил мимо себя этих разбойников. Но я не жалел бы, если бы один из них раскроил череп этому кровопийцу Лебо.
Придя в палатку, Рябенко завернулся в широкое шерстяное одеяло и крепко заснул.
Утром лейтенант Лебо и полковник Бонель объезжали окрестности лагеря. Стосильный авто, тяжело ворочая колесами, пробирался вдоль северных дюн.
Полковник Бонель, высокий, костлявый мужчина, с заостренной, иссиня черной бородкой, ткнул пальцем в сторону дюн.
— Видите, лейтенант! Это могли оставить только туземцы, ни один из наших спаги не проезжал здесь.
Лейтенант взглянул в указываемом направлении.
Следы конских копыт отчетливо отпечатались на песке.
След тянулся в нескольких метрах от поста № 5.
— Северный участок занимали ваши люди, вы совершенно распустили своих солдат, лейтенант! — сказал полковник.
Полковник задымил трубкой и до самого лагеря не проронил ни слова. Вернувшись в лагерь, лейтенант Лебо приказал позвать Рябенко в свою палатку.
Когда легионер предстал перед начальником, лейтенант замахнулся огромным кулаком, свойства которого были хорошо известны всей роте, намереваясь как следует расправиться с провинившимся. Внезапная боль в другой раненой руке заставила беспомощно опуститься тяжелый кулак офицера.
Лейтенант разразился градом ругательств и велел позвать вахмистра.
— Вахмистр, — приказал лейтенант, — арестуйте этого негодяя! Он получит должное от военного суда. Нужен хороший пример для тех, кто любит спать на посту.
Глиняную хижину туземца Си Хасин, случайно уцелевшую от огня, французы обратили в тюрьму. Сюда и отвели арестованного.
Вахмистр Грю, выполнявший обязанности тюремщика, открыл деревянную дверь и втолкнул легионера в карцер.
В карцере стоял полумрак. При скудном свете, падающем сквозь щель в потолке, Рябенко различил две человеческие фигуры на земле у стены. При приближении легионера, один из сидевших на земле поднялся и скрестив на груди руки, уставился на вошедшего. Это был кабилл, высокий и стройный, со смуглым, почти черным лицом. Широкий белый плащ складками свешивался с его плеча. Он окинул легионера взглядом с головы до ног и сделал рукою жест, означающий презрение.
— Собака плохо служила своим господам! — процедил он сквозь зубы.
— Подожди, брат, — сказал второй заключенный, — и среди руми иногда попадаются хорошие люди. Узнаем сначала, за что попал сюда этот солдат.
На чистейшем французском языке, каким редко говорят туземцы, сидевший у стены заключенный осведомился, какое преступление привело его в тюрьму.
В коротких словах Рябенко рассказал о своих приключениях, начиная с того момента, когда вербовщик напоил его вином в константинопольском кабачке.
— Русский! — задумчиво произнес араб, выслушав рассказ легионера.
— Россия большая страна, где с неба падает твердая вода и люди надевают на себя звериные шкуры. Об этом мне рассказал в Алжире один русский, который вот так же, как и ты, покинул родину. В то время отец меня послал в школу, где руми за большие деньги обучали сыновей знатных людей разным наукам. Русский мне рассказал о Ленине. Ленин, да примет Аллах его праведную душу в свои райские сады, любил всех людей, не различая цвета их кожи. Руми обманом сделали человека солдатом, ибо они лгуны.
Ты слышишь, Омар, это говорю я, сын каида.
Ибн-эль-Кадур поднялся и протянул легионеру сухую твердую руку.
Чей-то глаз прильнул к узкой щели в стене и знакомый голос окликнул Рябенко. Голос принадлежал Гофману.
— Дело решено! — сказал он. — Тебя завтра отправят в Мен-Саид, где заседает военный суд. Эти собаки-судьи, люди без души и сердца, им ничего не стоит осудить человека на десяток лет каторги. Но не падай духом, друг. Жди ночи!
Чуткое ухо Ибн-эль-Кадура уловило слова сержанта.
— Добрый сержант поможет тебе бежать!? — сказал он и глаза его заблестели. — Прошлую ночь всадники марабу Хоэсина пытались нас освободить. То, что не удалось в прошлый раз, может удасться теперь.
Заключенные уселись на полу у стены, изредка обмениваясь словами.
Вечером Грю принес заключенным ужин. По своему характеру Грю был прирожденным тюремщиком.
Он глазами кобры окинул заключенных и, ставя на землю аллюминиевую миску с супом, в котором плавали какие-то грязные лохмотья, отдаленно напоминающие мясо, произнес:
— Кушайте, кушайте, что б вы лопнули! В Кайеннe2) куда вы несомненно все трое попадете, вы ни за какие деньги не получите подобного ужина. Впрочем, вряд ли у вас явится там охота к ужинам: желтая лихорадка сразу отобьет у вас аппетит.
Довольный своею шуткой, вахмистер удалился.
— Собака! — произнес презрительно Ибн-эль-Кадур. — Подлая собака кусает лежачего и лижет руки погонщика.
Наступила ночь. Чернильная тьма стояла в карцере. Грю считал совершенно излишним давать заключенным свет.
Сквозь узкую щель в стене виднелось черное небо, усыпанное звездами. Часовой за дверьми спокойно насвистывал мотив модной шансонетки. У колодца пофыркивали лошади спаги. Заключенные чутко прислушивались к малейшему шороху за тонкими стенами. В томительном ожидании прошло несколько часов.
— Сержант не придет! — прошептал Инб-эль-Кадур. Рябенко ничего не ответил, он был весь поглощен своими мыслями. Если Гофман не поможет бежать, его ждет каторга. Но может ли сержант, оканчивающий свой срок службы, решиться на такое опасное предприятие? Что же тогда значат слова сержанта «жди вечера?» Гофман никогда не бросает слов даром. Какой план созрел у него?
Сердце напряженно билось в груди легионера, точно готовясь проколоть грудную клетку.
Вдруг Ибн-эль-Кадур схватил легионера за руку.
— Слышишь!
Казалось, мышь царапает стены карцера. Звук был слабый, едва различимый и шел из трещины в стене.
Рябенко прильнул ухом к расщелине и в ту же минуту отскочил, порезав щеку обо что-то, торчавшее в щели. Минута, и в руках его был клинок тесака, просунутого извне, сквозь узкую щель в стене. Значит, Гофман не забыл своего друга.
Ибн-эль-Кадур быстро нашел место, где по его мнению слой глины был наиболее тонок.
Заключенные лихорадочно принялись pаботать. Вместо ручки клинок обернули куском бурнуса. Острая сталь откалывала глину кусок за куском.
Омар сменил легионера, когда тот устал работать тесаком.
Вначале работа подвигалась медленно. Когда был сколот поверхностный, твердый слой глины, работа пошла успешнее. Несколько сильных ударов, и тесак пробив стену, вышел наружу. Оставалось только расширить сделанное отверстие.
Часовой завозился за дверями. Послышался звук отпираемого ящика, заменявшего часовому табурет, потом размеренные шаги вдоль стены. Шаги удалялись. Повидимому, часовой завернул за угол, намереваясь обойти вокруг здание. Если только часовой заметит отверстие в стене, тогда все пропало. Рябенко замер, жадно вглядываясь в черную дыру пролома. Мысли промелькнули в голове быстро, как в кинематографе.
Кубань... Военный суд... Каторга.
Часовой дошел до второго угла, постоял, насвистывая все тот же мотив, и зашагал обратно к своему табурету.
Едва уловимый вздох облегчения вырвался из груди заключенных.
Быстро росло в стене широкое отверстие. Рябенко просунул голову в пролом. Прохладная волна ночного воздуха ударила ему в лицо, и после душного вонючего карцера вызвала у него головокружение.
Проворными змеями скользнули в пролом одна за другой три человеческие тени и растнорились во мраке. Часовой сонно насвистывал модную шансонетку.
Беглецы благополучно миновали коновязи, где стояли лошади спаги, как вдруг человеческая фигура выросла перед ними. Ибн-эль-Кадур, шедший впереди, уже приготовился всадить тесак в грудь неизвестного, когда тот шопотом окликнул беглецов.
— Не бойтесь, это я! — прошептал неизвестный, в котором Рябенко тотчас же узнал Гофмана.
— Я поджидал вас здесь. Держитесь влево от колодца, и вы незаметно пройдете мимо часовых. Вот здесь немного воды, возьми! — сержант протянул легионеру флягу, наполненную водай. — Без воды вы погибнете в пустыне на другой же день.
Рябенко крепко сжал руку сержанта.
— Прощай, друг! — и голос eгo дрогнул, — желаю тебе поскорее увидеть твою родину.
Сухая рука Ибн-эль-Кадура легла на плечо Гофмана.
— Да продлит Аллах твои дни, сержант! — произнес он шопотом, — Ибн-эль-Кадур твой вечный должник...
Утром вахмистр Грю обнаружил исчезновение своих заключенных. Спаги, посланные в погоню, вернулись с пустыми руками. Следы беглецов терялись в нескольких километрах от уэда Брарик, куда спаги не решались проникнуть, так как местность кишела отрядами воинственных аитов великого марабу Си Хоэсина.
Прошло несколько месяцев.
Непокорные племена, поднявшие оружие против «прекрасной Франции» и посягнувшие на ее доходы, ушли вглубь великой пустыни.
Восстание угасало.
Только на окраине страны отважный каид Ибн-эль-Кадур все еще продолжал неравную борьбу.
Два батальона пехоты и эскадрон спаги осадили непокорное селение Саифи, последнюю цитадель повстанцев.
Артиллерия и бомбы аэропланов уже давно oбpaтили селение в груду мусора и глины, но повстанцы умирали, не уступая французам ни пяди земли.
— Их придется истребить всех до последнего человека! — сказал полковник, начальник коллонны. —Нам надо взять колодезь. У нас нет воды.
Артиллерия снова загрохотала, осыпая свинцом и сталью защитников селения и вздымая кверху тучи песку и пыли.
Через полчаса полковник приказал прекратить огонь.
Рожки проиграли сигнал к атаке.
Густые цепи легионеров поднялись и бегом кинулись к оазису.
Редким огнем выстрелов опоясались исковерканные пальмы и изрытые гранатами жалкие окопы повстанцев. Цепи приближались. Солдаты на ходу вскидывали ружья и стреляли не целясь.
У колодца лежали двое. Ибн-эль-Кадур и бывший легионер первой роты Жан Рябенко.
— Смерть идет, друг! — сказал Ибн-эль-Кадур.
— Смерть! — подтвердил легионер.
Среди развалин селения замелькали конные спаги, обошедшие повстанцев с тыла.
Легионер вставил в магазин последнюю обойму и одну за другой выпустил все шесть пуль, целясь в мелькавшие среди развалин белые плащи спаги, потом посмотрел на небо, струившее полуденный зной, вспомнил ивы у быстрой реки, вздохнул и бросил на землю бесполезное ружье.
Бой кончился.
Десятка два израненых смуглолицых людей, окруженных цепью солдат иностранного легиона, это было все, что осталось от жителей непокорного селения.
Среди группы пленных стоял Жан Рябенко, вытирая рукавом струившийся по лицу пот.
Лейтенант Лебо без труда узнал своего бывшего подчиненного.
— На этот раз ты не уйдешь, — сказал лейтенант, — я готов поставить свое месячное жалованье против одного су, что тебя расстреляют не позже следующей недели.
Сержант Гофман в экспедиции не участвовал. Меткая пуля рифа пронизала его грудь в стычке при Атабе.
Ровно сорок восемь часов спустя, по приговору военного суда солдат иностранного легиона Жан Рябенко пал у старой стены форта Мен Саид, сраженный залпом взвода спаги.
1) Руми — презрительная кличка европейцев в Северной Африке. (стр. 12.)
2) Близь Кайенны расположены каторжные тюрьмы. (стр. 14.)