Офицер польской дефензивы, Лапчинский, знакомится с еврейкой Лией Аш, дочерью своего кредитора. У старика Аша заложником взят поляками сын, Соломон; зная, что Лапчинский отправляется шпионить в СССР, он мечтает об его аресте и затем об обмене пойманного шпиона на своего сына. Чтобы добиться ареста Лапчинского, дается взятка отправляющему шпиона майору Ляховскому.
В одну из следующих встреч с Лапчинским, Лия случайно проговорилась, что отец надеется освободить сына в обмен на какого-то Лапчинского. Последний мчится к генералу Монкевичу, ведется следствие и майор Ляховский пускает себе пулю в лоб.
Лапчинский летит на аэроплане, ссаживается в глухом углу Черниговщины, садится на поезд и убивает здесь нашего краскома. Захватив все его документы, попадает в штаб нашей армии, но его шпионская работа разоблачается Лией, приехавшей в Советскую Россию. Лапчинский работает заодно с местным ксендзом.
Настольная лампа под зеленым абажуром тускло освещала кабинет кзендза, дальние углы и высокие шкафы с книгами тонули в сумраке и от этого резче выступали в светлом кругу у стола три головы — одна женская с перекинутой на грудь косой и две мужских — лысая ксендза и с прямым пробором Лапчинского. Он писал, ксендз сидел полузакрыв глаза и перебирая четки на руке; девушка заплетала и расплетала конец косы, следя за быстро бегающим пером Лапчинского.
— Вот! — Сказал Лапчинский, кончив писать и бросив перо. — Этой записки будет вполне достаточно для генерала, а остальное передадите ему на словах. Записку эту вы вплетите в косу, в случае чего ее не сразу найдут, а потом вы сумеете уничтожить. На этот же случай, вот вам еще кое что! — он подал ей булавку с головкой шариком. — Этот шарик стеклянный, его легко раздавить зубами и найти почти моментальную смерть. В нашем деле этим нельзя пренебрегать и нужно быть готовым ко всяким ужасам. Ведь наш пароль «Цель оправдывает средства». Теперь, если вы все хорошо поняли и запомнили, вам можно и отправляться, чтобы к утру быть на станции. Надеюсь встретить вас в Варшаве! — и Лапчинский нагнулся к руке бледной девушки.
Сборы были недолги. Переодевшись в крестьянское платье и получив напутствие ксендза, девушка выскользнула из двери и среди наступавшей тишины до слуха ксендза и Лапчинского донесся шорох удаляющихся шагов.
— Ну, теперь, пожалуй можно и килишек водки! — сказал Лапчинский, когда все стихло.
— Зараз, пан, зараз! — засуетился кзендз. — Мою экономку я отправил на вечер к родным, но на ужин кой-что найдется.
Это «кой-что» заняло целый стол.
— Эта вудка, — говорил ксендз, наливая в рюмки янтарную «старку», — помнит еще короля Казимира.
— Действительно! — сказал Лапчинский, выпив чарку. — Где вы только храните такую прелесть?!
— Э! пане капитане! Этот домик тоже стар, как костел свентый, а разве мало тайников в костеле, их так там много, что и я всех не знаю. Да будет известно моему дорогому гостю, что дворец...
В это время в дверь постучали, ксендз вздрогнул, Лапчинский отставил рюмку.
— Кто это?
— Возможно, экономка, — вставая, сказал ксендз, — или возвратился наш курьер. Сейчас посмотрим.
Он вышел и через несколько времени вернулся. На нем не было лица, нижняя челюсть судорожно прыгала, черты как-то заострялись, а сам он дрожал, как в лихорадке.
— Посланную арестовали, — пролепетал он и бессильно опустился в кресло.
— Быть не может! — вскочил Лапчинский. — Когда? Кто видел?
— Вот она! — ткнул пальцем ксендз на вошедшую в комнату женщину.
— Добрый вечер, пан! — поклонилась та. — Я сама не знаю, в чем дело, но, возвращаясь с хутора брата и дойдя до шоссе, я услышала шум шагов, так как лихих людей теперь много. Я притаилась и видела, как солдаты провели мимо девушку с мешком за плечами. Они пошли левадой ко дворцу.
— Да, это она! — сказал упавшим голосом Лапчинский.
— Но откуда? — всплеснул руками ксендз.
— Это неважно, факт тот, что теперь нам нужно скрываться, но куда?
Ксендз молчал, губы его беззвучно шептали молитву.
— Отче! — криво усмехнулся ЛапчинскиЙ. Молиться теперь некогда: для нас время не деньги, а жизнь. А вам, — обратился он к экономке, лучше возвратиться к брату или куда подальше.
Испуганная, ничего не понимая в происходящем, женщина со слезами на глазах чмокнула руку кзендза и хотела уйти, когда очнувшийся ксендз остановил ее:
— Назад! — хрипло сказал он. — Выход в дверь — это дорога к смерти. А мы еще попробуем спастись! — с этими словами ксендз прошел в кабинет. Там, под ковром был люк в погреб, из которого шел ход в подземелье костела, место погребения владельцев «Кодни». Длинными рядами стояли каменые гробницы с высеченными на них гербами графов Ледоховских.
— Но здесь нас легко найти! — прошептал Лапчинский, оглядывая мрачное подземелье. Вместо ответа ксендз поднял высоко свечку и указав на одну из гробниц сказал: — Ход в подземелье дворца!
Слабый свет свечи не мог осветить огромной комнаты графского кабинета, и стены его, увешанные трофеями охоты и рыцарскими доспехами, тонули в полумpaкe.
Минин сидел у стола, перед ним лежало письмо Лапчинского к генералу Монкевичу, в котором он удостоверял личность пани Мазовской и доверял ей передать подробности дела на словах. Эту записку нашли в волосах задержанной и... больше ничего, так как опроса ее произвести не удалось: женщина отравилась сильно действующим ядом. Это, конечно, затрудняло расследование, но главное было достигнуто: собранные Лапчинским сведения в Польшу не попали.
— Товарищ Минин! — закричал ворвавшийся в комнату его помощник. — Дом ксендза горит!
Когда Минин выбежал в парк, то из-за темных вершин деревьев уже сыпались искры и поднималось багровое зарево.
— Как дали разгореться пожару? — спрашивал он помощника, поднимаясь к костелу.
— Да, кто же думал? Ставни заперты, в доме люди! Все было спокойно, только смотрю я, как будто свет во всех комнатах, через щели ставен видать, а тут сразу и дым пошел. Мы в дверь. Пока ее ломали, да еще вторую, уж и войти нельзя, сплошное пламя.
— А из дому никто не выходил?
— Никто! Все кругом оцеплено!
— Чорт знает что! — ругался Минин. — Куда же они делись?
Дом пылал, тушить его ведрами нечего было и думать, чудовищные языки огня рвались к темному небу, и, обрываясь, слали в высь клубы черного дыма и снопы искр. Тоскливо плыл звон набата. К утру от дома осталась куча дымящегося кирпича и обгорелых бревен.
— Прозевали! — укорял Минин помощника. Но тот уверенно говорил, что из дому никто не выходил, и, что обитатели его, или сгорели, или сидят в подземном ходу, и что он их откопает. Но откапывать не пришлось. К полдню поляки подтянув силы, потеснили передовые части, а так как конармия еще не сосредоточилась, приказзно было отходить. К вечеру пехота противника была остановлена в трех верстах от Кодни, и снаряды польской артиллерии стали рваться над старым парком, ломая сучья и разбивая черепицу костела.
— Слушай, Минин! — говорил его помощник Глебов. — Завтра срок возврата аэроплана, записка-то Лапчинского у нас, а сам он не то помер, не то сидит где-то, откуда сейчас не выскочишь. Кодня же в наших руках. Так я думаю, хорошо бы кому из наших ребят в Варшаву махнуть. Можно такое насказать там, что паны запутаются.
— Я об этом думал, да трудно это, надо женщину, да с башкой, да чтоб по-польски говорила. И вообще это штука тонкая, тут не всякий и подходящий пойдет.
— А если беженке предложить? — помолчав спросил Глебов.
— Какой беженке?
— Отца у которой повесили.
— Аш? Да, это ты верно сказал! — задумчиво сказал Минин. — У нее есть все данные для этого поручения. Надо попробовать! Ты, Глебов, вызови ее сюда и поговори. А я только проеду в штаб и обратно.
Помощник Минина, Глебов, был парень простой, чуждый дипломатическим подходам, рубил он, что называется, с плеча.
— Вот, — сказал он, пожимая руку Лии, — есть для вас возможность отплатить полякам за причиненное вам зло. Скажите, можете вы взять на себя исполнение одного поручения, связанного с большим риском, короче говоря, риском жизни.
— Да, если... если — замялась Лия.
— Игра стоит свеч! — подсказал Глебов. — Вполне стоит! — И он вкратце ознакомил ее с делом. — Автор донесения, говорил он, еще не скоро доберется до Варшавы, если вообще ему суждено добраться. Так что два-три дня смело в вашем распоряжении. За это время можно успеть информировать генерала по нашим указаниям и скрыться. Ну, решайте! Этим вы двух зайцев убьете: и полякам от нас попадет, и тому типу, что вас за нос водил, не поздоровится: песенка его в дефензиве будет спета.
— Разве он служил в дефендзиве? — воскликнула Лия.
— А то какже, — он и Лапчинский — одно лицо.
— Откуда вы знаете?
— Откуда? А карточка ваша — кому вы ее давали?
Только теперь для Лии стала ясна картина предательства.
— Значит... значит, — всплеснула она руками, — отец погиб из-за меня!
Отчаянию девушки не было границ, и Глебову с помощью пришедшего Минина, с большим трудом удалось немного успокоить ее и отправить домой.
— Эх, ты! — говорил Минин Глебову. — Для чего тебе было говорить о карточке: человек и так убит, а он еще добивает!
Чувство симпатии к молодой девушке порождало в душе Минина смутное удовлетворение тем, что поездка, видимо, расстроится и Лия останется здесь. Но надежды его не оправдались: кровь упорных в своем решении Ашей текла в жилах Лии, и она, придя вечером к Минину, просто сказала: «Я принимаю ваше предложение, что нужно мне сделать?».
Всю ночь кипела рабата: составлялись тонка продуманные сведения, которые ввели бы в заблуждение польский штаб и скрыли истинные намерения Красной армии. К утру все было закончено, и Лия с Мининым выехала к Хайникам.
Как не заминали скандальное дело майора Ляховского, на оно дошло до ушей власть имущих, и положение генерала Манкевича заколебалось. Вся его надежда была теперь на Лапчинского: вернется он — будут посрамлены враги его, не вернется — надо покидать этот кабинет и считать свою карьеру конченной. Поэтому, естественно, что в ночь возвращения аэроплана генерал не спал, он с нетерпением ждал восхода солнца, которое сулило ему Иену или Седан.
Согласно полученным указаниям, летчик минуя Брест, шел прямо на Варшаву и, когда первые лучи солнца растопили пелену тумана, она уже виднелась на горизонте, сверкая крестами костелов и краснея пятнами черепичных крыш окраин. Панорама росла, ширилась, можно было уже различить знакомые очертания Лазенок, Повонзок. А вот и аэродром, с квадратиками ангар. Мотор смолк и аэроплан круто пошел на посадку. У Лии закружилась голова, и захватило дыхание, а когда она очнулась, то увидела улыбающегося летчика, группу военных, с удивленными лицами, и несущийся к аэроплану автомобиль. Она была среди вpaгoв.
Манкевич, ожидавший увидеть Лапчинского, был поражен, когда к нему вошла девушка, при виде которой он непроизвольным жестом закрутил усы. Лия подала генералу записку Лапчинскога и опустилась на услужливо придвинутый генералом стул.
— Так! — сказал генерал, пробежав записку. — Все значит обстоит великолепно. Настолько хорошо, что капитан остался гостить у красных. Отлично! Что было вам поручено передать на словах?
Лия бойко, как хорошо выученный урок, рассказала о настроении, численности и перегруппировках врага. Манкевич делал заметки и довольным жестом крутил усы.
— Теперь нам открыты глаза! — сказал он по окончании доклада. Становится понятным и то затишье на фронте, которое наблюдается сейчас.
— Благодарю вас! — пожал генерал руку Лии. — Где вы остановитесь? И есть ли у вас родственники в Варшаве?
— Нет, у меня никого нет...
— Тогда я сейчас прикажу устроить вас.
Генерал позвонил и отдал распоряжение вошедшему офицеру проводить Лию в отель Бристоль и озаботиться об устройстве ее там.
— Вы заслужили большего, сударыня! — поклонился Монкевич Лии. — Но мы ничего вам не можем предложить лучшего. Располагайтесь. Отдыхайте! Деньги на ваши расходы вам будут присланы сегодня же.
Генерал проводил Лию до двери и выпустил ее.
— Ну-с, теперь поборемся! Посмотрим — кто кого? — прошелся он по комнате, потирая руки. — Исход кампании зависит от моих сведений! — Но тут какая-та мысль пришла ему в голову. Он остановился, озабоченно закусив кончик уса. Потом махнул рукой, и, собрав бумаги, поехал с докладом. На подъезде он столкнулся с заведующим агентурой, и, отведя его в сторону, — приказал установить бдительное наблюдение за приезжей девушкой. — «Так будет спокойнее!» — думал Манкевич, поднимаясь по широкой лестнице главного штаба и кивая на почтительные поклоны встречных офицеров.
Через сутки польская фронтовая разведка подтвердила отход красных на киевском направлении, что совпадало с донесением Лапчинского о намерениях противника. Теперь польский штаб должен был решать: действовать ли ему по старым планам или делать перегруппировки, основываясь на сведениях дефендзивы. Появление красной кавалерии у Летичева положило конец колебаниям командования и приказ о перемещении частей был отдан. В яму, которую рыла дефендзива для красных, попали сами поляки.
Четыре долгих дня просидел Лапчинский в обществе ксендза и его экономки в мрачных катакамбах графов Ледоховских. Когда были свечи, было еще терпимо, но когда они кончились, и густой мрак окутал узников, стало невыносимо: затхлый сырой воздух затруднял дыхание, кровь приливала к голове, в ушах шумело. Отсыревшая одежда отнимала последнее тепло, которое оставалось в теле. Но хуже всего это — мрак. Глаза искали хоть какой-нибудь проблеск света. — Ничего! Тьма! И Лапчинскому казалось, что он ослеп, что он никогда не увидит света, и ему стоило больших усилий удержать себя от безумного желания выскочить вон из этого подземелья — туда, на свет, не считаясь с последствиями этого поступка. Его товарищи по несчастью были спокойнее. Ксендз шептал молитвы, а экономка плакала и вздыхала. На пятые сутки терпение узников истощилось и экономка отправилась на разведку. Лапчинский и ксендз ждали ее возвращения в погребе, сумрак которого для них казался ярким, и глаза с жаждой зрительного ощущения перебегали с предмета на предмет. Возвратипшаяся экономка сообщила, что Кодня свободна, нет ни красных, ни поляков, которые, по сведениям крестьян, стоят в Мизочи, куда и решено было ехать. С каким наслаждением растянулся Лапчинский на траве, вдыхая полной грудью свежий воздух и жмурясь от яркого света солнца. — «К чорту карьеру! — думал он. — Вернусь и довольно. Больше я не ходок». — Ксендз с трудом достал дроги в одну лошадь, и, распрощавшись с экономкой, поехал с Лапчинским на Мизоч.
Проселок, по которому пришлось ехать, тянулся по песчаной местности; колеса чуть не по ступицу уходили в песок и лошадь еле тянула дроги. Медленность движения волновала ездоков. — «Этак никогда не доедем, — говорил Лапчинский, — или приедем, когда наши из Мизочи уйдут и попадем в лапы красных...» — Ксендз в черной сутане и плоской круглой шляпе, молча шагал, зорко оглядывая окрестность. Одной рукой он держал за грядку телеги, другой приподнимал край сутаны. «Вот переправимся через речку — поедем шляхом», — утешал возница, нахлестывая лошадь. По шляхам ехать не пришлось. Когда телега стала спускаться к речушке, из-за леска выехало несколько конных и поскакали на-перерез Лапчинскому; достаточно было бросить один взгляд, чтобы узнать красных. Как всегда, он был быстр в решении; скатившись с телеги, Лапчинский в один момент отстегнул постромки, стащил дышловую шлейку, и вскочив на коня, погнал его карьером к реке. Когда очнулись возница и ксендз, то он уже в пене и брызгах выносился на другой берег и, мелькнув на косогоре, пропал в сосняке, предоставив ксендзу одному объясняться с красными. «Цель важнее всего» — успокаивал свою совесть Лапчинский, наколачивая каблуками костлявые бока лошади.
Предположение Лапчинского о возможном уходе поляков из Мизоча было пророческим. Когда он влетел туда, последняя рота легионеров покидала селение, в виду прорыва красной кавалерии в глубокий тыл.
— Ничего не понимаю! — говорил толстенький майор на вопросы Лапчинского. — Отнимают куда-то резервы, и сами облегчают работу противника. Какое-то формальное предательство!
В тот же день, по опросе в корпусной дефендзиве, Лапчинский выехал из Ровны в Варшаву. По мере удаления от фронта, все пережитое теряло свою остроту и не казалось таким ужасным. «Будет, что порассказать», — думал Лапчинский, лежа с папироской в руке и пуская струйки дыма. — «Жаль ксендза, но все равно вдвоем бы не уйти, а против него ничего конкретного нет. Посидит и отпустят». А волны табачного дыма, клубясь и растилаясь, стали принимать какие-то неясные очертания, формы, и вот из сизого тумана выплыло женское личико в рамке кудрей. «Лия! — усмехнулся Лапчинский, — Что-ж, вполне заслуженная награда». И в приятных мечтах о будущем, он заснул.
Варшава встретила его погожим днем и воплями «лабузов»: «Курьер Поранный». Прорыв красной кавалерии. Угроза Варшаве. — Что за чорт! — думал Лапчинский, покупая и пробегая сводку. Он проехал на квартиру, переоделся и отправился в штаб. Там творилось нечто несуразное, чувствовалось, что события настолько серьезны, что правительство растерялось. Люди, еще вчера с олимпийским величием проходившие через канцелярии, сегодня, бледные, с бегающими глазами, торопливо пробегали по лестницам и растерянно разводили руками на вопросы. Пошатнулась «Речь Посполита», а вместе с тем и власть ясновельможных панов. Забегали, засуетились они, как мыши на тонущем корабле, с воем носились по улице автомобили и беспрерывно шли совещания в иностранных миссиях.
Не весело встретил Монкевич вошедшего Лапчинского.
— Что это — предательство? — остановился он перед ним, не подавая руки. — Я говорю о ваших сведениях, присланных с женщиной! — пояснил он на недоумевающий взгляд Лапчинского.
— Какой женщиной? Я никого не посылал!
— А это ваша, рука? — протянул ему Монкевич записку. — Возьмите начальные буквы пятых слов. Что выйдет? «Цель оправдывает средства». Чей это пароль?
Лапчинский дико смотрел на свою записку и совсем не слушал, что говорил генерал. Он был сражен, он отказывался что-либо понимать. Каким образом эта записка попала сюда. Целый ураган догадок завертелся в его мозгу.
— Я жду, отвечайте! — закричал Монкевич. Лапчинский очнулся и, отерев выступивший на лбу пот, хрипло сказал:
— Записка моя, но женщина, передавшая вам ee — не Мазовская. Та арестована почти на моих глазах в Кодне! — И он глухим голосом, поминутно останавливаясь и собираясь с мыслями, изложил ход событий и свои предположения о замене курьера.
— Это не меняет дела! — стукнул кулаком по столу Монкевич. — По собственной инициативе вы остались у красных, вы и несете ответственность за последствия своего поступка, которым вы погубили себя и подвели меня. Считайте себя с этой минуты арестованным! — и он направился к двери.
— А женщина! Где она? — вскочил Лапчинский.
— Она никуда не уйдет! За ней следят и вы ее увидите при очной ставке...
Эта очная cтaвкa состоялась совсем не в той обстановке, на которую расчитывал Монкевич. По дороге на гауптвахту Лапчинскому было разрешено, в сопровождении жандарма, заехать к себе на квартиру, чтобы переодеться и захватить кое-какие вещи. С горьким чувством поднимался Лапчинский по знакомой лестнице. Встреченный приветствиями и улыбками своей хозяйки, он прошел в занимаемые им комнаты, где снял мундир, кинул его с презрительной улыбкой на кровать и стал собирать вещи под бдительным оком жандарма. В это время раздался звонок, и вошедшая хозяйка сказала, что его желает видеть какая-то барышня:
— Барышня? — удивился Лапчинский, так как его квартиру никто не посещал.
— Не могу разрешить! — сказал жандарм на вопросительный взгляд Лапчинского, но в это время дверь распахнулась и... Лапчинский замер: на пороге стояла Лия. Страшен и решителен был взгляд ее синих очей.
— Я бы не стала беспокоить вас своим визитом, пан Рублевский, — усмехнулась она, — но я и есть та женщина, которая испортила вам игру. Это вы бы узнали и на допросе, но тогда я лишена была бы возможности сделать то, что я сделаю сейчас. За отца! — коротко сказала она, вытянув руку.
Бац... бац!.. — треснуло два сухих выстрела, и жизнь Лапчинского оборвалась так же внезапно, как прозвучали они.
Шпик, карауливший Лию у подъезда, при первом выстреле кинулся вверх по лестнице, услыша по дороге еще два. Когда он добежал до двери квартиры, оттуда выскочила обезумевшая хозяйка, лепеча что-то несуразное. Агент, с револьвером на-готове, стал осторожно пробираться по коридору к открытой двери одной из комнат. Боязливо заглянув туда, он увидел убитого Лапчинското и сидящего на полу у окна раненого жандарма. Преступница скрылась.
Выстрелив в пытавшего ее задержать жандарма, Лия выбежала на двор, бросила револьвер и ничего не сознавая, как автомат, вышла на улицу и спокойно пошла по ней. Ею овладела какая-то апатия, нервное напряжение последних дней сменил полный упадок сил. Она машинально шла из улицы в улицу, без цели, без мысли. Инстинкт вел ее туда, где прошло ее детство.
Уж был вечер, когда она очнулась перед древней дверью, ручка которой была стерта от времени. Подняв голову, Лия узнала знакомый фронтон родного дома и, опустившись на порог его, она зарыдала.
А с востока надвигалась гроза, глухо рокотал гром далекой канонады, плескалась зарница орудийных выстрелов и, прорвав все преграды и плотины, в багряной пене алых знамен катился страшный железный поток.
