«Промчится год, весна настанет,
Вернусь к тебе в наш светлый край»...
— Какой там сумасшедший распевает о весне на сорокаградусном морозе? — раздался грубый голос.
Певец смолк и быстро обернулся.
На границе освещенного костром пространства, стояла высокая темная фигура, за ней выглядывали острые заиндевевшие морды собак и виднелся силуэт саней.
— Привет вам, кто бы вы ни были... Садитесь и грейтесь! — Предложение, несомненно, было сделано от души и под шестидесятым градусом северной широты заключало в cебе особый заманчивый смысл; однако, обладатель грубого голоса не торопился последовать ему; оставаясь сам в тени, он попрежнему пристально рассматривал сидевшего у костра.
Подобный прием, очевидно, пришелся не по вкусу последнему; один прыжком он очутился около незнакомца и в его руке зловеще блеснула сталь револьвера.
Впрочем, голос нападавшего звучал столь же мелодично, когда он с ласковой улыбкой сказал:
— Не сердитесь! Но я не особенно люблю, чтобы меня разглядывали, оставаясь сами в тени... Не угодно ли присесть?
Пришелец, у которого при внезапном нападении не дрогнул ни один мускул в лице, только руки автоматически поднялись вверх, молча прошел к костру и опустился на снег, не переставая всматриваться в своего странного противника.
Тот, в свою очередь, занял прежнюю позицию на поваленном стволе сосны, и, положив револьвер на колени, сказал:
— Можете опустить руки, теперь все хорошо.
Освобожденный, как ни в чем ни бывало, протянул ему руку:
— Вы — настоящий... пожмите руку! Сперва, когда вы горланили, я решил, что это какой-нибудь одуревший от виски промышленник, но вы оседлали меня и я говорю, что вы — настоящий... Пожмите руку! Как вас зовут?
— Франк Гарвей! — ответил хозяин костра с добродушной усмешкой, пожимая сильную, жилистую руку. — А вac как?
— Мельвиль... Инспектор Мельвиль.
— Ого! — в возгласе Франка слышалось радостное изумление.
— Я вижу вы слыхали обо мне?
— Еще бы! От Винипега каждый десятый поминал вас, а в Карибу все толковали о погроме в Ла-Ронже и о том, что инспектор Мельвиль преследует бандитов... Говорили, что от вас еще никто не уходил и что от Ред-Ривера и до Мекензи нет лучшего агента.
Мельвиль усмехнулся себе в бороду.
— Да, мне в общем, везло.
— Вы и теперь на следу?
— След-то следом, но они намного впереди. Подлецы пронюхали, что я послан за ними и удирают во все лопатки.
— Сколько их?
— Трое.
— А вы... один? — В глазах Франка отразилось удивление.
— Один! Скольким же еще быть?
Канадец с таким наивным изумлением вскинул свои серые глаза, что не могло родиться и тени подозрения о похвальбе.
— Район слишком велик, правительство не может eгo обслужить, если станет скучивать наши силы.
— Но не может же правительство требовать, чтобы один агент арестовал троих. Особенно в этом краю, где вообще не люди, а волки.
— Ошибаетесь, может требовать и требует. Мы ведь проходили совершенно особую школу...
— «Особая школа», — Франк кивнул головой.
Ему вспомнились многочисленные, почти легендарные отчеты о подвигах этих людей, сынов суровой снежной страны, об их эпической борьбе с их соотечественниками-преступниками, такими же волчьими сердцами, в борьбе с беспощадной природой их неприглядной родины.
Да, в рядах северо-западной полиции человек проходил совершенно особую школу, необычайную школу!
Франк задумался. Да, вот люди, которые не знают безумных метаний мысли и чувств, железные души, для которых любовь к подвигу ради подвига, к труду ради труда — единственный стимул, для которых психология «солдата на посту» и неукротимая энергия делают самое невероятное возможным; вся их жизнь — борьба и труд, и у них можно научиться борьбе и труду.
Здесь все иное, и природа и люди, и чтобы здесь жить, бороться и выиграть, надо раз навсегда отказаться от привычных понятий о пределах человеческой воли и сил, отказаться от ничтожных масштабов города.
— Впрочем, нынешняя дичь, кажется, не один пот с меня сгонит. Первостатейные мерзавцы; на надо отдать справедливость — настоящие парни.
— Ага! Вы и меня так назвали... что это значит?
Канадец пристально посмотрел на него, над бровями залегла глубокая складка.
— Ну, как это... я, видите, не горазд объяснять, но вот я видел ваши руки, когда вы сняли рукавицы, чтобы пристроить котелок, и понял — ваши руки не знали работы, да и лоб у вас белый такой чистый, как у женщины. Но... вместе... в вас есть мозг и сила. Вот вы пришли в нашу страну, я не знаю зачем, но во всяком случае не за деньгами, это уж верно, и я говорю, вы самый такой, каких нам надо... Многому еще, пожалуй, придется вам научиться. Например, не распевать по ночам у костра, рискуя получить унцию-другую свинца в череп. Многому и другому. Но я говорю, вы справитесь... потому у вас есть закваска... Это я сразу увидел по вашему прыжку ко мне... Вот и сказал вам, чтобы... как и следует быть... настоящий. Зачем вы пришли сюда?
Франк весело поглядел в простое сильное лицо собеседника.
— 3ачем я пришел? За жизнью, Мельвиль, за силой! Затем, чтобы и взаправду сделаться «настоящим». Вот, вроде вас...
— Ну! — тот одобрительно усмехнулся. — Трудновато вам будет... А зачем вам это?
— Долго пожалуй, рассказывать, а впрочем... — и задумчиво обращая лицо свое к холодным северным звездам, он в коротких словах Передал случайному товарищу странную повесть своей жизни.
Тот сосредоточенно слушал.
Видно было, что его мысль непривычно усиленно работала, стараясь понять эту чужую жизнь, понять ее безмерную, нелепую сложность, ее безумные больные причуды.
— Жил юноша, — бoгатый, цветущий, независимый и пробегал свой путь в жизни среди магнатов огромного мирового города, шутя и играя, с гордым презрением к жизни, разбрасывая кругом свое золото, а с ним и все природные сокровища своего духа и тела.
Достойный сын расы праздных... Достойный сын мирового города...
Неуклонно приближался он к той заветной ступени, которая считалась верхом достижения окружавшей его золотой молодежи, ступени, на которой не было бы в душе уже ничего, кроме пустоты, скуки, презрения ко всему в жизни, к самой жизни...
Ничего, кроме пресыщения и его верной тени — цинизма.
Уэнрайты, Уайльды, утонченная пустота и пустая утонченность, наглый нигилизм праздных — вот тот идеал, к которому он шел. А жизнь не прощает тем, кто каждым своим словом клевещет на нее, кто каждым своим делом позорит ее.
В одно жуткое утро он увидел на своем носовом платке кpacноe пятно.
— Кровь! Сперва он был испуган. Потом пришла на помощь изощренная в отрицании жизни логика. Циничная философия денди. Он успокоился и только где-то там, на самом дне души приютился, сжавшись в комок, здоровый ужас живого перед обреченностью.
Но вот на пути eгo стала девушка. Прогулки, катания, игры... Потянулся к солнцу золотой колос любви...
Однажды, утомленные зноем большого зала, они вышли в сад. Легкая беседка над обрывом реки. Ночь... Заглушенные звуки музыки... Вся та вечно старая и вечно властная бутафория, которой природа создает необходимое ей в душе человека, будь он чернорабочий, клерк или почти готовый философский апостол дендизма...
Слова лились сами собой. Простые, славные... Руки сами нашли друг друга. Смешались пряди волос... Протянулись губы к губам... Все существо его напряглось в счастливом порыве, ее головка уже лежала у него на груди и вдруг... он вскочил, задыхаясь, поспешно прижал платок к губам... Поздно!...
Маленькие алые пятна уже легли по его белой бальной рубашке, по ее белому бальному платью... И первое, что он увидел, прежде чем ее мысль, воспитанная поколениями в условных формах сдержанности и сочувствия, бросила ее к нему с возгласом тревоги и сострадания, — первое, что он прочел в ее глазах — был ужас, смертельный ужас здорового животного перед угрозой смертельной заразы.
А его уже бил беспощадный припадок кашля и уже не пятнами, а беспокойной струйкой уходила на носовой платок жизнь из eго отравленных легких. А она уже осилила первый ужас... Снова была близкая, любящая. Прижимала его голову, отирала своим платком смертный пот с его лба. Но уже созрела в нем решимость, решимость отчаянная, рожденная ее первым испуганным взглядом, решимость уйти... Уйти ради нее... юной, здоровой, нетронутой! Уйти и, или вернуться исцеленным, или...
Франк смолк и подбросил хворосту в огонь. Eму казалось, что жуткие воспоминания прошлого сдвинули темное кольцо ночи вокруг крошечного светлого круга его настоящего.
Мельвиль долго, молча, набивал и раскуривал свою трубку, с мрачным, негодующим видом. Наконец, его резкие черты смягчились и, уставясь на Франка с выражением добродушного юмора, он спросил:
— И маленькая белая девочка победила в вашем мозгу всех философов... Уайльдов или как их там?
— Победила, Мельвиль!
— Так вот, взяла вас со всей вашей хваленой мудростью проходных лодырей, взяла на руки, прижала на груди и вся эта ваша циничная галиматья пошла туда, куда ей и надо, к чертям?
Густая краска залила лицо юноши, он было задорно поднял голову, но глянул в честные серые глаза, светившиеся необычайным внутренним светом бодрого смеха и понял, что всякая обида была бы лишь глупо-смешной.
— Да... пригрела... укачала... спасла!
Канадец мотнул головой.
— Нет, не понимаю я вашей породы. Вам все дано, не вы у жизни в когтях, а жизнь в ваших руках... А вы? Вы пакостите ее, себя самих... становитесь страшной заразой для духа и тела всякого здорового существа, которое осмелится приблизиться к вам... Не понимаю я вашу породу и чувствую, если столкнусь с ней когда, буду ненавидеть и презирать ее со всей ее праздной гнилью и грязью...
Он несколько времени сердито сопел.
— Но вы — молодец! Вы ушли.... Вы показали, что в вас есть еще сила! Не в легких, не в мускулах, а та... другая. И это главное. А остальное придет! Придет вместе с трудом и борьбой новой вашей жизни.
— Давно вы в Канаде?
— Тридцатый месяц.
— И болезни, конечно, нет и следа, раз вы позволяете себе петь на таком морозе?
— Уже месяцев восемь, как и намека на боль не было.
— И на душе, ясно?
— Ясно, Мельвиль!
— Значит, пришла жизнь, пришла сила?
— Пришла, Мельвиль!
Оба смолкли, только костер славно потрескивал, да собаки ворчали порой одна на другую.
Канадец стал укладываться, но перед тем, как убраться с головой в свой мешок, он вытянул руку и сказал:
— Доброй ночи... вы — молодец и я рад, что встретился с вами!
Красивая седоватая голова исчезла и Франк остался наедине со своими думами. Бодрые были думы и к бледной морозной заре родилось из них бодрое молодое решение.
Далеко к северу от реки Мира, к востоку от медлительных величавых истоков могучего Мекензи, до самых вечных льдов Северного Океана, тянутся мертвенные каменистые пустыни, страна снега и мрака, грозный Баррен-Граундс.
Северный олень, муз и песец лишь порой оживляют безлесные, увитые белым саваном равнины, но настоящий царь этих безотрадных пустынь — волк.
Худой и свирепый,с внутренностями, раздираемыми вечным голодом, с горящими, налитыми кровью глазами, рыщет серый зверь среди тьмы и стужи своей жестокой родины, с бесконечной жадностью и бесконечным терпением пробегает он огромные пространства в поисках мяса, и особенно крови, теплой крови.
Олень перестал слизывать сухой лишейник и тревожно втянул в себя воздух. Он не нуждался в анализе для своих ощущений, вековой опыт поколений жил в его узком черепе и, внимая голосу крови, он знал несомненно, что опасность близка. Надо было только распознать, откуда она надвигалась.
Из-за небольшого снежного возвышения высунулось серое оскаленное рыло. Волк прыгнул, олень не видел прыжка, но, повинуясь мгновенному внутреннему сигналу, быстро и с силой ударил задними ногами и серый хищник со злобным и в то же время жалобным воем, ткнулся мордой в снег.
Волк вскочил, ринулся было снова, но он был слишком стар и слишком долго голодал и потому опять рухнул... Присел и с горестным повизгиванием отчаянно смотрел вслед мясу, которое, заложив огромные рога на спину, вихрем мчалось в снежную даль, преследуемое еще несколькими серыми тенями.
Поглощенный своим бедственным промахом и разбитой челюстью, волк не заметил, как из-за соседней каменистой гряды появился человек. Грянул выстрел и кончены страдания волка. Странно ковыляя, человек подбежал, припал и жадно стал тянуть горячую кровь. Наконец, оторвался и глубоко удовлетворенно вздохнул:
По привычке одиноких заговорил сам с собой...
— Так, волк выследил оленя, олень убежал. Человек выследил волка — волк мертв. Волк хотел съесть меня, человек съест волка. Человека выслеживает другой человек, так... и если человек не сумеет уйти, как олень... Тот, другой, убьет его, как волка. Так.., все правильно. Это закон!
Он принялся с помощью большого ножа сдирать с волка шкуру, продолжая бормотать:
— Было трое людей и девять собак. Шли быстро... К северу. Везли золото. Холод... еды не стало... один слег... одна собака... две собаки... пять собак. Идем дальше... холод... другой слег. Идем дальше... холод... Иду один. Быстро... съел собаку... вторую... Две убежали... Убил волка. Съел и... дальше не пойду. Издохну на этом проклятом золоте, а не пойду!
Он смолк и тревожно прислушался.
— Дьявол! — он погрозил кулаком по направлению к югу. — Дьявол, когда бы не ты шел за мной. Пусть хоть трое, но не ты! Я бы пошел навстречу всякому... но тебе — нет. Я слишком старый волк, чтобы не знать, какое мясо мне по зубам.
Снова смутная тревога заставила его смолкнуть и насторожиться.
Это не был обычный страх смерти или хотя бы предчувствие ее. Нет, просто на его волю легла тень другого, сильнейшего. Так чувствует себя тигр, загнанный в угол клетки властью человеческого взора.
— Нет, так нельзя! Что я дрожу, словно рудокоп, напавший на «гнездо».
Он поднялся, ковыляя на отмороженных ногах, добрался до каменистого холмика и стал взбираться на вершину. Огромная белая равнина уходила в мглистую немую даль и в ее великом спокойствии, казалось, не было и не могло быть ничего, что напоминало бы жизнь и движение.
Однако, изнуренный тревогoй, взор человека скоро открыл в ней маленькую темную точку... Вот она исчезла и снова появилась; снова исчезла. Он продолжал неподвижно стоять; не чувствуя холода, не отрываясь, смотрел он как точка медленно увеличивалась...
Он знал, что это шла смерть. Смерть шла в лице другого, сильнейшего и уйти от нее не было сил. Еще месяц назад, он не подумал бы сдаться без боя. Но теперь?
— Да, старина, пришла пора! — Он иронически подмигнул самому себе.
Север сломил его. Сел на камень и, подперев голову руками, неотступно следил, как медленно, но неуклонно подползала смерть.
Теперь уже можно было различить очертания саней, собак и... людей.
— Да их двое! — он вскочил со всей быстpoтой, на какую были способны еще его истощенные мускулы.
Он знал, что «тот» должен притти один. Значит это другие... Не смерть, а спасение!
Мгновенно проснулось никогда не умирающее совершенно в здоровом животном желание жить.
— Сюда! Ко мне! — стоя на вершине холма во весь рост, он махал шапкой, сорванной в порыве восторга. Бросился вниз и с отчаянным напряжением последних сил побежал, стоная от боли в отмороженных ногах. Еще несколько мгновений назад, наедине с собой, перед лицом беспощадной пустыни этот человек с усмешкой, не сморгнув глазом, готовился встретить глухую, безвестную смерть. Теперь же, задыхаясь, он рвался к людям, к тем, кто мог вырвать его из когтей гибели.
Споткнулся, упал. Подняться уже не было сил и на руках и коленях он полз вперед, объятый одной смертной тревогой, как бы они не прошли стороной, не исчезли. Все полз вперед, рвался к последней надежде и в извечном безмолвии полярной страны дико звучал его вопль, последний призыв погибающей жизни.
Из-за снежной гряды показались две фигуры, человек рванулся к ним из последних сил, глянул в обветренное бритое лицо инспектора, вскрикнул и истерзанным бессильным комком упал на руки Мельвиля..
— Наша охота кончена, но, кажется, мы сами попались! — Мельвиль сумрачно посмотрел в свою пустую кружку.
Франк вопросительно взглянул на него.
— То есть?
— Да так! До форта Нормэн на Мекензи добрых двадцать дней пути и это ближайший населенный пункт, но припасов не cтaнeт через пять дней, а считая собак, через двенадцать, а там...
Их взоры встретились, одна и та же сталь сверкнула и в серых глазах старого служаки и в голyбых глазах его добровольного спутника. В безмолвном взаимном одобрении они протянули друг другу руки.
Пленный тревожно заворочался, но тотчас же затих.
Мельвиль прикурнул около костра.
— Как сморитесь, растолкайте меня.
Франк молча кивнул.
Скоро все стихло.
Временами то одна, то другая собака слабо поовизгивая во сне, временами осыпался с какого-нибудь уступа снег, потрескивал горящий костер, но мгновенно таяли все все эти слабые шорохи жизни в великом безмолвии.
Несколько раз Франк поднимался и прохаживался взад и вперед, стараясь прогнать свое гнетущее чувство, но постепенно ночь, холод и тоска взяли свое, смутный ряд образов окружил его, потом эти виденья исчезли. Далекая, дивная, белая девушка склонилась над ним и, с ее поцелуем, голова его бессильно упала и он крепко уснул. Сильный удар заставил его сразу вскочить. Мельвиль стоял над ним, но ни саней, ни собак, ни пленника не было.
Не тратя времени на бесполезные упреки, канадец устремился по узкому следу полозьев, Франк не отставая мчался за ним.
Это была удивительная погоня при странном миражном свете снега и звезд.
И они никогда не догнали бы его, если бы при спуске в небольшую лощину, сани не опрокинулись бы.
И пока беглец, ошеломленный нападением, пришел в себя и израненными полузамерзшими руками переворачивал сани и распутывал постромки, они настигли его..
Мельвиль мчался первым.
Беглец присел за санями и стал тщательно целиться.
Франк видел, как вслед за выстрелом канадца около саней сверкнула огненная змейка и канадец, взметнув на бегу обеими руками, рухнул лицом вниз. Не останавливаясь, на вскидку, Франк выпустил три заряда, глухой стон и собачий вой доказали, что его пули легли метко.
Около тела канадца он остановился, но в то же время человек, упавший у саней, привстал на колени. Не давая ему времени поднять оружие, Франк снова выстрелил и тот тихо опустился на снег.
Боясь ловушки, юноша осторожно приблизился, тот был неподвижен; но едва Франк нагнулся над ним, как у его горла сверкнул нож. Соперничая в быстроте с противником, он опустил свой тяжелый револьвер на голову врага — с тем было кончено и юноша вернулся к канадцу.
Тот без стона с открытыми глазами лежал, перевернувшись, на окровавленном снегу.
— Что вы? — Франк нагнулся к нему.
— Баста! Моя песня спета. А вы... целы?
— Совершенно! Дайте осмотреть рану.
— Не стоит! Мне уже не подняться! Вот что: забирайте собак, сани и уходите.
— Оставить вас? Ни за что. Ведь по моей же вине...
— Бросьте! К чему пустые слова. Вам повезло, не искушайте судьбу. Уходите!
— Но я не могу бросить вас так!
— Слушайте! — раненый даже приподнялся. — Я вам говорю уходите! Я могу прожить еще день, два... натура железная! А для вас каждый час дорог. Пользуйтесь тем, что за вашим костром теперь двумя ртами меньше. Может еще и хватит дойти до Нормэна.
— Нет! Я увезу вас...
И он повез этого умирающего, чья жизнь стала ему дорогой, близкой, повез рискуя не дойти сам до спасательного форта. Однако, на второй день пути Мельвилю стало так плохо, что пришлось остановиться. Его била лихорадка, но он был в сознании.
Часам к трем ночи он успокоился и затих. Изнуренный дорогой и бессоницей, Франк тоже забылся около него. Гром выстрела над самым ухом заставил его в испуге вскочить. Перед ним с пулей в виске и с дымящимся револьвером под боком лежал его верный товарищ. В оцепененении1) стоял юноша над трупом, когда его взор упал на озаренный костром снег.
«Ищите В мешке» —канадец написал это мундштуком своей трубки, торчавшей в снегу. Франк запустил руку в его меховую постель и... невольные слезы брызнули у него из глаз — в мешке лежала нетронутой двухдневная порция бравого канадца.
Он умер, освобождая путь к жизни для своего молодого друга.
«Промчится год, весна настанет,
Вернусь к тебе в наш светлый край»...
Худой, бледный, но бодрый Франк быстро подвигался, управляя санями. Темные холодные ночи бесплодных метаний остались далеко и навсегда позади, а впереди он видел долгий тяжелый путь, путь труда, борь6ы и подвига, путь человека. Этот путь для него начинался среди царства мрака, холода и смерти, от безвестного снежного холмика, под которым покоился тот, кто самой смертью утверждал жизнь.
1) В оригинале рассказа это предложение напечатано так: "В оцепленении стоял юноша над трупом". (прим. составителя) (стр. 19.)