Я, шоффер Кулик и зоолог Диже изнывали от жары и скуки, когда к палатке подъехал разведчик Тундук. Калмык, не торопясь, слез с верблюда, почесал всей пятерней грудь, поправил на голове войлочную шляпу и, только придав себе таким образом необходимую внешность, протянул мне твердую жилистую руку.
— Здравствуй, товарищ! Инструктор тебе письмо писал! — Калмык говорил, слегка коверкая русские слова.
Он полез за пазуху и извлек оттуда грязный, измятый конверт.
— Читай и ответ давай! — лаконически изрек Тундук, опускаясь на землю возле палатки.
Я быстро пробежал письмо.
Инструктор Манычского участка сообщал о начавшемся отрождении саранчи.
Вести были не особенно утешительные. Саранча вышла из кубышек дней на пять ранее, чем мы все ожидали. Необходимые приготоволения к встрече врага были еще далеко не закончены.
— Много саранчи? — обратился я к Тундуку, сидевшему, поджав под себя ноги.
— Ай, многа, ай, многа, вся земля черный! — запричитал калмык. — Маленький, как комашка, траву кушает. Траву скушает, чем баранов кормить будешь. А потом полетит саранча, у мужиков хлеб скушает. Баран пропал — калмык пропал, хлеб пропал — мужик пропал. Что будешь делать? Всем беда, ох, какая беда!
Тундук все более и более сгущал краски.
— Пpoшлый год саранча тучами летела, все с Астрахани, солнце закрыла, страшно было, часть здесь закрутилась, часть к трухменам1) и русским улетела. А теперь...
Я прервал калмыка. Рассказ о прошлогоднем налете саранчи я слышал от него уже несколько раз.
Тундук глубоко вздохнул.
— Что будет, что будет?
Его круглая голова горестно качнулась несколько раз.
— Тепленький2) нема? — вдруг встрепенулся калмык. — Шибко пить хочется.
— Вишь, чего захотел, да еще в такую жару! — неодобрительно проворчал шоффер. — Не запаслись для такого гостя.
— Нема, так нема! — согласился разведчик. — Пиши скорей письмо, везти будем.
Я написал несколько строк и, запечатав конверт, передал его калмыку.
Конверт исчез за пазухой. Тундук протянул мне руку.
— Прощай, товарищ! Пожалиста приезжай, саранчу давить будем.
Верблюд нехотя поднялся, пронзительна заревел и побежал, далеко отбрасывая назад длинные ноги.
Мы, лениво перебрасываясь словами, долго глядели из палатки вслед удалявшемуся Тундуку, пока и он и его верблюд не слились в одну едва видимую точку.
Солнце заметно клонилось к западу. Жара спадала. Проворно шныряли вокруг палатки суслики. Степь быстро пробуждалась от знойного полуденного сна.
Наш дряхленький полугрузовик «Форд» медленно пробирался по глубокому степному оврагу, направляясь к Манычу. Иногда колеса по самые оси зарывались в мелкий, как пыль, песок. Мы останавливались, шоффер Кулик вставал со своего места, сосредоточенно смотрел на колеса, пробовал рукою радиатор и, обойдя несколько раз вокруг автомобиля, пускал самые заковыристые ругательства по адресу калмыцких дорог.
Наругавшись вволю, Кулик усаживался на свое место и давал машине ход. Автомобиль дрожал, точно готовый взорваться от страшного напряжения и, шурша по песку колесами, медленно двигался с места. Кулик, свесив на бок голову, смотрел на едва двигавшиеся колеса и сокрушенно вздыхал.
Наконец, пески кончились. Ровная степь тянулась перед нами. Теперь наш дрянненький «Форд» несся, как птица. Лицо Кулика просветлело. Oн торжествующе оглянулся на нас и усилил скорость. Плоская, как стол, равнина раздвигалась, убегая назад со своей чахлой травой и пыльной полынью. Чуть заметно обозначились на горизонте зубья курганов.
— Два брата! — ткнул пальцем вперед Кулик.
Два кургана справа, с плоскими, точно срезанными, верхушками, голубовато маячили вдали. Это и были «Два брата», — цель нашей поездки. «Форд» глотал километры. «Два брата» вырастали у нас на глазах. Оба кургана, по своим размерам и очертаниям, были копией один другого. Четко врезалась в пыльно-серое небо высокая мачта, с каким-то обрывком вместо флага на верхушке. Одна круглая палатка и две кибитки у подножия кургана напоминали грибы.
Все население «противосаранчового» стана высыпало навстречу. Впрочем, население это было невелико. Два десятка рабочих, подводчиков и инструктор станции защиты растений, Холмский.
Инструктор вышел из палатки, не прикрыв даже, по обыкновению, тюбетейкой свою лысину, сделавшуюся здесь в степи предметом его гордости и уважения со стороны степников.
— Лысый человек — мудрый человек! — такова нехитрая логика «сынов степей».
Холмский приложил обе руки к сердцу и сделал приветственныЙ жест.
— Да, будет благословен ваш приезд! Завтра я получаю пять конных аппаратов и начинаю работать. Вы приехали во-время, да поможет вам аллах.
Холмский любил торжественные жесты и витиеватую речь, заимствованную из Шехерезады. Здесь, в степи, она, по его мнению, придавала обстановке особый «воcточный» колорит.
Мы вошли в палатку. Сложенные из ящиков две кровати, покрытые бурками, и такой же ящик посередине, составляли всю меблировку жилища. Полевой бинокль и двуствольное ружье довершали ее убранство.
Закусив зайцем, зажаренным на вертеле и поэтому страшно отдававшим дымом, мы отправились осматривать отродившиеся кулиги саранчи.
Саранча занимала местность метрах в ста от стана.
Отрождение началось дней пять назад, и уже все пространство от курганов до Маныча кишело насекомыми. Саранча оголила порядочное пространство, уничтожив всю зеленую растительность, какая только здесь нашлась, и двигалась на запад, имея, повидимому, намерение перейти через высохший Маныч на противоположную территорию.
На протяжении нескольких верст земля была покрыта слоем маленьких черных насекомых. Их так же легко можно было черпать пригоршнями, как воду из ручья.
— Саранча заняла здесь тысячи две десятин, — рассказывал Холмский, когда мы шли по степи. — Калмыки боятся остаться без сенокосов, туркмены на той стороне тоже побаиваются...
Он нагнулся и, зачерпнув целую пригоршню саранчуков, рассматривал их, медленно процеживая между пальцами.
— Первый и немного второго возраста! — объявил он.
Саранча имеет пять возрастов. Пять раз линяет. После каждой линьки тело саранчука принимает все более яркую окраску. В последнем все еще «пешем» возрасте тело насекомого окрашивается в огненный цвет, иногда, впрочем, с желтоватым отливом.
Саранча растет чрезвычайно быстро и через 35-40 дней по выходе из яйца превращается в солидное крылатое насекомое, сантиметров семи длиною. Тучи крылатой саранчи поднимаются над землею и, гонимые ветром, начинают свои далекие странствования. Тогда меркнет солнце, и зловещая тень движется по земле. Где-нибудь за сотни верст от места своего отрождения над тучными полями разражается туча живым прожорливым дождем. Через несколько часов снова дымным смерчем взметнется саранча над почерневшими, словно выжженными, полями и полетит далее, отмечая свой путь новыми опустошениями.
В начале осени саранча начинает «закручиваться». Самка высверливает в земле цилиндрическое углубление и, вымазав стенки его особой замазкой, выделяемой ее телом, откладывает яички, стопкой одно к одному. Яйца по своему виду напоминают ржаные зерна. Сотня яиц отложена. Отверстие цилиндра заделывается той же быстро застывающей «замазкой».
Кубышка готова и остается зимовать до весны. Совершив свой жизненный цикл, самки погибают естественной смертью или же становятся добычей птиц и разного хищного зверья.
В мае месяце, когда солнце нагреет землю до нужной температуры, начинается отрождение саранчи. Миллиарды молодых саранчуков выходят на поверхность земли и жадно набрасываются на окружающую растительность.
Мы до самой ночи бродилн по степи, обсуждая стратегический план наступления на врага.
Представьте себе большую медную бочку на двух высоких чугунных колесах, с железной четырехметровой штангой позади, и вы будете иметь представление, хотя и грубое, о внешнем виде конного аппарата завода «Верморель» или «Плату», употребляемого для борьбы с саранчой. Остальное все — детали, понятные только для посвященного.
Скрытые внутри медного резервуара или расположенные сбоку насосы гонят ядовитую жидкость по резиновым распределительным шлангам. Четырнадцать медных распылителей выбрасывают ее водяным туманом. Ядовитой росой покрывается растительность. Пара лошадей или верблюд тянут аппарат. Рабочий шагает позади машины, наблюдая за исправным действием распылителей.
Саранча погибает через несколько часов, иногда через день или два после того, как попробует отравленного корма. Мышьяковисто-кислый натр, раствором которого наполняют аппараты, действует верно.
Для приготовления раствора необходима вода. Колоссальное количество воды. Вода в калмыцких и туркменских степях — большая редкость. Воду можно добыть только в редких «копанях». Чтобы добраться до воды, нужно рыть очень глубоко. Трижды начинали мы рыть копани и трижды бросали. Мокрый песок, — это было все, что удалось найти на глубине восьми метров.
Наконец, вода была обнаружена в двух метрах от поверхности земли. Кoпань пришлось рыть в высохшем русле Маныча. Вода была горько-соленая, совершенно негодная для питья. Даже невзыскательные верблюды пили ее, повидимому, с отвращением. Но и эта находка нас страшно обрадовала. Через два дня три копани были готовы.
Саранча переходила во второй возраст. Надо было торопиться уничтожить врага.
Утром, едва только южным пурпуром окрасился восток, пять конных аппаратов, выстроившись за кypгaном, готовы были приступить к работе. На правом фланге верблюд «Галсуп» пережевывал что-то своими отвислыми губами. На левом фланге расположился, со своей парой вороных, вихраcтый Стецько из Рагулей.
— Двигай! — скомандовал Холмский.
Машины двинулись, слегка дребезжа металлическими частями. Водяной туман легким облаком поплыл над землею.
Саранча, облепившая ковыль и кусты полыни, вспугнутая ногами верблюдов и лошадей, дождем посыпалась на землю. Машины проходили далее, и насекомые снова облепляли растительность. Вся степь, насколько только мог охватить глаз, представлялась совершeнно черной.
Когда пригрело солнце, степь снова приняла свой обычный вид. Саранчуки спустились вниз и живой корой покрыли землю. Кора двигалась, то обнажая серый песок, то покрывая eгo черным слоем.
Часам к двенадцати невыносимым становится степной зной. Огнем дышит раскаленная земля. Песoк обжигает босые ноги. Люди обливаются потом. Животные понуро тянут тяжелые машины.
Черная кора на земле утолщается, стягивается в редкую тень серебристых кустов полыни. Огненные лучи заставляют даже саранчу искать тени.
Лошадей и верблюдов выпрягают. Oдин из возчиков наблюдает, чтобы животные случайно не схватили отравленной травы.
Oтдых. Под натянутым на колья брезентом использован каждый вершок тeни. Кому не хватило места под брезентом, расположился между колесами машин, завесившись рогожами.
Полуденный сон не освежает. Люди просыпаются, когда солнце начинает быстро катиться к западу. Первым просыпается Стецько. Он долго чешет всей пятерней взлохмаченную голову и вытирает рукавом обильный пот. Потом идет к боченку с водой, зачерпывает полную кружку теплой солоноватой воды и пьет, не отрываясь. Кружка громадная, предназначена для отмеривания мышьяка и извести.
Стецько выпивает всю кружку, сплевывает в сторону и сворачивает «козью ножку».
Один за другим выползают рабочие из-под брезента и идут к боченку. Едкий запах махорки виснет в неподвижном воздухе. Лениво налаживают машины.
Черная кора, покрывающая землю, делается тоньше по мере того, как солнце все ниже и ниже клонится к западу. Саранчуки цeпoчкой ползут на верхушки растений. Черные грозди виснут на полыни.
Наступает время вечерней «кормежки» саранчи. Слышится легкий треск. Это «работают» прожорливые челюсти насекомых.
— Кушай! Кушай! — злорадствует Стецько, огда eго «Плату» № 5 проезжает через затравленный участок. — Кушай! Кушай, чтоб ты сдохла!
Солнце быстро клонится к черной черте горизонта. Потянуло прохладой. Люди и животные приободрились. Работа пошла успешнее.
Стецько из Рагулей с нетерпением ожидал гибели саранчи. Хитрый хохол хотя и соглашался по долгу службы, что «сарана обязательно подохне», но в глубине своего сердца, как и его односельчане в Рагулях, сомневался в «приспалках». Он хотя и не совсем верил в возможность «стребить тварюку», но тем не менее, был в числе первых, подписавших в сельсовете «кондракт» работать на «саране».
Стецько быстро изучил назначение разных «крантов» и отлично управлял аппаратом. Но у парня были и свои слабости. Стецько не любил двигаться, и в этом отношении проявлял жесточайшую экономию. Он совершенно игнорировал инструкцию, предписывавшую пульверизаторщику шагать позади своего аппарата, а предпочитал передвигаться, прицепившись как-нибудь к машине. После нескольких замечаний, Холмский махнул на него рукой. С тех пор Стецько, никем не тревожимый, гордо восседал на медном резервуаре позади возчика, своим видом сильно напоминая большую лохматую птицу.
Через день, вместе со Стецьком, я осматривал затравленные участки. Мертвая саранча слоем устилала землю и забила трупами все трещины и неровности почвы. Стецько более не мог сдерживать своего восторга.
Он пустился отплясывать какой-то невероятный танец.
— Звиняйте мене, це я з радости, у мене двi десятины пшеницы у Рагулях! — сказал он.
Мы работали двaдцaть дней. Уже работа подходила к концу, когда волны саранчи потоком хлынули из высоких камышевых зарослей Маныча. О присутствии в этих безлюдных местах саранчовых кубышек никто не знал.
Саранча спокойно сидела в камышах, успев облинять три раза. Когда, наконец, камыши были съедены, густые колонны насекомых широким десятиверстным фронтом двинулись в степь.
Широколицые, закопченные пастухи привезли нам это известие. Немногочисленные степные колодцы, которые встретились на пути этой грандиозной саранчовой армии, были буквально до самого верха забиты трупами насекомых.
Саранча в колодцах разлагалась, делая воду непригодной даже для неприхотливого степного скота.
Поток насекомых мощной волной разливался по степи, уничтожая всякую растительность, какая только встречалась ему на пути. Позади оставалось пространство, черное, точно после пожара, да толстый слой саранчового помета, напоминавшего ржаные эерна.
Все силы были брошены на новый саранчовый фронт. Через 7-8 дней саранча начнет окрыляться, и тогда бесполезна будет вся наша химия. Тучи крылатых насекомых ринутся за Маныч, где желтеют тучные посевы Ставрополья.
Из Рагулей привезли двадцать подвод отрубей.
Ночью готовили «приманки». В широкие деревянные корыта насыпали отруби, смачивали их ядовитым раствором мышьяка и вымешивали, как вымешивает крестьянин «мешку» для скота. На рассвете высевали приманку густыми длинными лентами. Когда поднималось солнце, саранча жадно набрасывалась на отравленный корм. Следующую порцию приманки высевали вечером, когда обыкновенно саранча опять останавливается для кормежки.
Дни наступили знойные. Жгучий восточный ветер нес целые тучи песку. Песчинки больно кололи лицо, засыпали глаза. Люди ходили с потрескавшимися, сочащимися кровью губами и красными, воспаленными глазами.
Работать аппаратами стало невозможно. Ветер относил ядовитую водяную пыль в сторону, обдавая ею людей, работавших при машинах. Раствор насквозь промачивал одежду и обжигал вспотевшее тело. Работали только приманками.
Никто не жаловался на трудности работы.
Кулиги саранчи быстро редели. На десяток верст кругом устлалась степь толстым слоем мертвых насекомых. К вечеру, когда утихал ветер, густой запах гнили наполнял воздух.
— Смердит як мертвяк! — крутил носом Стецько.
У нас появились союзники. Это были розовые скворцы. Они налетели тучей.
Дождем разражалась эта туча над саранчовыми стаями. Птицы усаживались на землю и принимались добросовестно долбить саранчу.
Симпатичные птички с удивительным проворством уничтожали саранчуков, отрывая им головы и выклевывая из насекомых лакомые кусочки жира.
Скворцы «работали» по несколько часов в день. Обычно они прилетали перед вечером и улетали роем, точно по команде.
Химия и скворцы победили. Через несколько дней разведчик Тундук сообщил, что саранчи в степи нет.
1) Остатки кочевого народа, живут в Ставропольском округе. (стр. 1)
2) «Тепленькой» калмыки называют хмельной напиток, выделываемый из молока. Местный самогон. (стр. 1)