Медленно, стараясь продлить удовольствие, доел последний кусок. Тщательно смахнул в горсть с тарелки оставшиеся от хлеба крошки и высыпал их в рот. Обед кончился. Но желудок, в течение двух дней довольствовавшийся жидким чаем и полуфунтом «собачьей радости», взбунтовался. Сорока-копеечный обед не удовлетворял его.
Бирюлев покосился трусливо на официанта. Тот стоял спиной и его лысина, от электрического света, падавшего с потолка, казалась красной и сочной, как хороший бифштекс. Сам стыдясь своего поступка, схватил с соседнего стола кусок черного хлеба и закрывшись газетой, начал есть его, отламывая маленькими кусочками.
Украсть второй кусок не решился, — стыдно и страшно. Бросив газету, вытащил письмо, захватанное и помятое, видимо читанное много раз. Глаза побежали по знакомым уже строкам:
«...Я не удивилась, прочитав в твоем письме, что профессора в восторге от твоей дипломной работы. Я всегда твердо верила и верю в твой талант.
У нас все по старому. Лева, как я уже писала, поправляется, а я не имею возможности купить ему даже молока. Но не думай, что это жалоба. Нет. Не беспокойся. Пробьемся как нибудь. Когда же ты сможешь заглянуть к нам?..
Дальше читать не стал. Бессильно опустил руку с письмом. Мысли тупо жевали мозг.
— Денег! где достать денег? Лева должен иметь молоко!...
Перехватив колюче-презрительный взгляд официанта, понял, что надо уходить. Но так не хотелось вылезать снова на мокрую ленинградскую улицу, под противный весенний дождь.
Брякнув стеклом, распахнулась входная дверь, впустив двоих мужчин. Бирюлев, уже поднявшись было, чтобы уйти, снова oпустился на стул. Как истинный художник, он быстро улавливал все оригинальное и смешное. А вошедшие стоили того, чтобы рассмотреть их повнимательнее.
Один из них был ростом, почти карлик, гном. Хилая, полудетская фигурка его была обезображена сутулой спиной, которая поднимаясь над плечами, делала его почти горбатым. Но что бросалось сразу же в глаза — это его голова, громадная, с высоким, гладким лбом и широким затылком. И когда карлик снял шляпу, чтобы стряхнуть с нее капли дождя, Бирюлева поразила строго шаровидная форма его головы, удивительно напоминавшая глобус. Отсутствие всякой растительности на черепе и круглые мясистые выбритые щеки — дополняли это сходство. А его тщедушная фигурка казалась лишь подставкой для огромной глобуса-головы.
Второй был полной противоположностью карлику. Ростом выше раза в два, худой и тонкий, он имел коротенький корпус, нелепо торчавший на непомерно длинных и сухих ногах. Голова его маленькая, посаженная на узкие плечи, тоже тянулась кверху, напоминая по форме редьку. И когда он, остановившись в нерешительности в дверях, широко расставил свои непомерно длинные ноги, Бирюлеву показалось, что это готовясь описать круг, растопырился циркуль.
— Пройдемте туда, к окну, — оказал Глобус. И когда они опустились на стулья, почти рядом с Бирюлевым, добавил: — Я открыл здесь прекрасное черное пиво, а кроме того, здесь всегда тихо. Нет этого противного кабацкого шума.
Говорил он с eдвa заметным иностранным акцентом, каким-то осторожным шепотком с прихлебкой и голос его сразу вызвал у Бирюлева необъяснимое чувство глухой неприязни.
— Ну, и давайте пробовать ваше знаменитое пиво, — ответил безукоризненно чисто по русски Циркуль.
Они сели настолько близко к Бирюлеву, что он мог paссмотреть их теперь подробно. Но Циркуль сидел к нему спиной, и Бирюлев отдал все свое внимание Глобусу.
Высосав с откровенными удовольствием первый фужер пива, Циркуль тоном, каким возобновляют прерванный разговор, обратился к Глобусу:
— Ну, что же дальше? Продолжайте!
Глобус, к удивлению Бирюлева, ответил по французски. Но говорил он с заметным затруднением, словно мысленно переводил в уме каждое слово, как делают люди не вполне еще овладевшие языком. Благодаря этому Бирюлев также смог почти целиком перевести его ответ.
— Вам уже известно, — говорил Глобус, что даже отрицая возможность позднейших подделок, многие полотна мировой известности до сих пор еще находятся под сомнением, — принадлежат ли они кисти именно тех мастеров, авторство которых этим картинам приписывается. Вспомните хотя бы историю с Луврским пopтpeтом «Кондотьера». Ведь целых три года шел спор, — принадлежит ли он действительно кисти Антонелло де Мессина. Точно такой же спор поднимался, даже не раз, и вокруг интересующей вас картины «Христос» Рембрандта.
— Ну, вот видите! — мотнул головой Циркуль. — Значит мои опасения имеют почву.
— Да! — ответил сурово Глобус. — Но я хочу рассеять ваши опасения. А так как до сих пор я вел с вами честную игру, вы должны мне верить!
Официант уже откровенно выталкивал взглядом Бирюлева. Но он решил, даже ценою открытого скандала дождаться конца этого разговора.
— А кто сказал, что я вам не верю? — обиделся Циркуль и от волнения даже заерзал под столом длинными ногами.
— Мне трудно говорить на этом проклятом французском языке, — сказал Глобус. — Я с удовольствием перешел бы на свой родной язык, — но его не знаете вы. А по русски говорить опасно.. Осторожность никогда не мешает. — И вытерев вспотевший лоб, Глобус по прежнему спотыкаясь на каждом слове, продолжал: — Дело в том, что полотна Рембрандта особенно часто бывают предметами ожесточенных споров.
— Почему? — искренне удивился Циркуль.
Глобус растянул в насмешливой улыбке тонкий безгубый рот. — Если вы уже пошли по этой дорожке, вам не мешало бы познакомиться, хотя бы элементарно, с историей живописи. Пригодится!
— Ну? — нетерпеливо подался вперед Циркуль. — Ближе к делу!
— Разве вы никогда не слышали, что Рембрандт не раз подделывал самого себя?
— Самого себя? — откинулся ошеломленно на спинку стула Циркуль.
— Да! Ради денег, в погоне за несколькими сотнями флоринов, он подписывал свои именем работы учеников1). Но «Христос» — лyчшее создание его гениальной кисти. Здесь он выступил уже как вполне зрелый мастер. Судя только по одному этому полотну, можно вполне согласиться с мнением знатoков, говоривших, что Рембрандт сочетал в себе: «ум Тициана, красоту Рафаэля, грацию Корреджио и колорит Рубенса».
— Bы, как из решета сыплете именами, а о деле ни слова, — прервал его Циркуль. И обиженно добавил: - Я вовсе не нуждаюсь в ваших лекциях по истории живописи.
— Не прерывайте меня, — сухо ответил Глобус. — Я говорю то, что нужно. Всякие споры вокруг «Христа» прекращены. Доказано определенно, что картина эта кисти Рембрандта-ван-Дейка и никого больше!
Оба ненадолго замолчали, а потом снова о чем то ожесточенно заспорили. Но Бирюлев уже не вслушивался в их разговор.
Его жгло острое, нестерпимое любопытство: — почему Циркуль так сомневается в том, что украденный из московского музея «Христос», действительно принадлежал кисти Рембрандта? И почему Глобус с таким жаром уверяет его в этом? Любительский ли это только спор?
Любопытство Бирюлева начало переходить уже в неясное, неоформившееся еще подозрение, когда его вывел из задумчивости громкий стук кулаком по столу и голос Циркуля, крикнувшего, видимо в забывчивости, по русски:
— Верю! В Москве похищен действительно Peмбрандт! Факт!
— Конечно! — громко ответил Бирюлев. И в слeдующий же момент сам удивился. Он совсем не хотел ввязываться в их разговор. Это вышло у него, как то подсознательно, против желания.
Но было уже поздно. Тяжелый, липкий взгляд пустых мертвых глаз Глобуса, пытливо обшаривал лицо Бирюлева, вызывая у него неприятную брезгливую дрожь.
— А вы разве поняли наш разговор? Вы говорите по французски? — спросил Глобус, безразличным тоном вопроса прикрывая какое то сложное и сильное чувство.
Чутье, неясный инстинкт подсказали Бирюлеву, что правду надо скрыть. И он деланно простодушно ответил: — Ни слова я не понял. Я по французски и знаю то только «пардон» да «мерси». А ответил я на последнюю фразу, сказанную по русски.
Бритое лицо Глобуса распустилось в довольной улыбке.
— Ах, вот как! А вы разве тоже уверены в том, что «Христос» — работа Рембрандта?
— Да кто же теперь в этом сомневается? — улыбнулся снисходительно Бирюлев.
— А почему? — спросил быстро Циркуль, бросив на Бирюлева косой взгляд, не поворачивая головы.
— Видите ли, — начал менторски, невольно копируя своего профессора, Бирюлев, — когда эта картина была еще у Орлова-Давыдова, осматривавшие ее лица заявили, что это не Рембрандт. Граф самодур хотел в бешенстве ее сжечь. Но к счастью не сжег. После этого она нeoднокpaтно подвергалась экспертизам и, наконец, неоспоримо было доказано, что это подлинный Рембрандт. За это говорит также и сумма стоимости картины.
— Какая же это сумма? — спросил Циркуль.
— По довоенной оценке 400 тысяч рублей! — ответил Бирюлев.
— О боже, — простонал Глобус. — 400 тысяч рублей! — повторил он, каким то особенным, ласкающим, вкрадчивым шепотком и замкнулся в благоговейном молчании.
— А вы, повидимому, художник? — поинтересовался Циркуль.
— Почти, — улыбнулся застенчиво Бирюлев. — Без пяти минут. В этом году кончаю.
— А ваша фамилия? — оживился вдруг Глобус.
Бирюлев секунду колебался, — не соврать ли опять. Но решившись, назвал свою настоящую фамилию.
— Так, так, — пробарабанил задумчиво по столу пальцами Глобус. — Я интересуюсь молодежью и я слышал о вас, как о подающем большие надежды. Ваша дипломная работа, кажется, «Город»? Большое саженное полотно?
— Да! — не без гордости ответил Бирюлев. — Но откуда вы это знаете?
— Я знаю все, что мне нужно знать, — ответил загадочно Глобус и, повернувшись уже к Циркулю, зашептал с прихлебцем, не скрывая своего возбуждения: — Прекрасная картина, сочная кисть, твердая рука! Наверняка будущая знаменитость! Вообразите, на первом плане типичный русский ландшафт, — чахлый перелесок, какое то корявое болотце, плешивый бугор. На бугре пастухи, двое: — седой старик и мальчик — ребенок. Оба приложив к глазам козырьками ладони, смотрят пристально вдаль. А вдали, на горизонте, силуэт гиганта-города, — трубы, громады домов, какие то купола. Солнце село за город и небо над ним горит пожаром. И не поймешь, — то ли это закат, то ли зарево огней гиганта-города. Очень, очень хорошо, — даже причмокнул языком Глобус. — Масса, как это по русски... ах, да, — настроения!
И вдруг повернувшись круто к Бирюлеву, сказал коротко:
— Продайте вашу картину заграницу.
— Нет, — резко ответил Бирюлев, — Мой «Город» останется в России.
— Дело ваше, — подтянул кисло рот Глобус. — Смотрите не прогадайте.
Во время всего предыдущего разговора Глобус и Циркуль перекидывались быстрыми, короткими взглядами. И Бирюлев, исподтишка следивший за ними, готов был поклясться, что они сигнализировали о чем то друг другу этими взглядами. Пауза, наступившая после резкого ответа Бирюлева, начала уже переходить в неловкое, гнетущее молчание. Как вдруг Глобус встал и поклонившись Бирюлеву, сказал вежливо:
— Может быть вы окажете честь присесть к нашему столику. Мы хотели бы познакомиться с вами поближе. Нам кажется, что у нас найдется к вам дело.
Официант, забывший недавнюю свою презрительность, услужливо подставил стул. Бирюлев сел и когда церемония знакомства была окончена, он узнал, что карлик носил такую же коротенькую, как и он сам фамилию — Пина, а у Циркуля фамилия оказалась длинной и несуразной — Делажинблай. Теперь же Бирюлев смог более подробно рассмотреть и Циркуля. У него было маленькое сморщенное личико, сквозная редкая бороденка и мокрый насморочный нос. Весь он был какой то жалкенький и растерянный.
— Извините, но я буду откровенен, — заговорил своим шепотком Пина, — когда все расселись по своим стульям. — Судя по вашему лицу и костюму, вы нуждаетесь в средствах?
Бирюлев бледно улыбнулся: — Да, я сейчас остро нуждаюсь в деньгах. Мой сын серьезно болел и...
— Довольно, — мягко перебил его Пина, — мы можем предложить вам хорошо оплачиваемую работу.
— Какую? — насторожился Бирюлев.
— Конечно, по вашей специальности, — успокаивающе ответил Пина. — Нам нужно снять копию с одной картины.
— Дело подходящее!
— И чем ближе ваша копия будет к оригиналу, тем больше будет оплата.
— Согласен! — обрадованно вскрикнул Бирюлев.
— Погодите, — опять перебил его Пина. — Мы должны выставить еще некоторые условия, на наш взгляд может быть и несколько необычайные.
— А ну-ка? — беззаботно сказал Бирюлев.
— Туда, где вы будете работать, мы отвезем вас с завязанными глазами. Вы не покинете помещения до тех пор, пока не кончите работу, получая все необходимое на месте, но не имея буквально никакого сообщения с внешним миром. А затем мы доставим вас в любое место по вашему указанию. Конечно, незачем добавлять, что лично вам не грозит никакая опасность.
— Но зачем же эти штуки из дешевого романа? Завязывание глаз и т. д.? — забеспокоился Бирюлев.
— Я забыл еще добавить, что чем меньше вы будете задавать вопросов, тем больше вы получите за свою работу, — скупо процедил Пина.
Бирюлев почувствовал неясную тревогу. Стало тоскливо и тяжело, как от предчувствия какого-то несчастья. Задумавшись опустил руку в карман пальто, нащупал письмо жены и словно обжегшись выдернул руку обратно:
— Сколько времени продлится моя работа? — деловито и без всякой уже тревоги спросил он.
Пина задумчиво пососал губу: — Это будет зависеть от вас самих. Но думаю, что никак не больше двух недель.
— Завязывайте глаза, eдем! — громыхнув отодвигаемым стулом решительно поднялся Бирюлев.
Судя по возне Делажинблая, дверь имела массу запоров. Щелкал бесчисленное количество раз замок, звенела цепочка, скрипели ржаво крючки. И когда наконец, все стихло, Бирюлев почувствовал на своем плече чью то руку, а на лице дыхание вплотную подошедшего человека.
И в тот короткий момент, когда падала повязка с глаз Бирюлева, он услышал легкий, как дыхание, шепот Пины.
— Задержите его здесь, пока я... Понимаете?
Моргая уставшими глазами, Бирюлев осмотрелся. Небольшая квадратная комната, скромные серые обои. На стенах масса крупных фотографий.
— Обратите внимание! — ткнул на фотографии пальцем Делажинблай. — Для вас интересно. Снимки лучших мировых полотен. Здесь Лувр, Люксембургский музей, Дрезденская галлерея...
Бирюлев на это улыбнулся иронически, — вспомнив шепот Пины: — «задержите его здесь».
Но Пина уже сам показался в дверях, жестом пригласив Бирюлева пройти.
Следующая комната показалась бесстенной и громадной, как зал музея. Бирюлев, ошеломленный, застыл в дверях. Это была, буквально, комната сокровищ. Глаза разбегались, не зная на чем остановиться, что обласкать сначала любовным и восхищенным взором.
Стены в тяжелых гpомадных коврах. Французские гобелены, перемешались с фламандскими коврами. В промежутках между коврами, картины и без конца картины: — масло, акварель, пастель, темпера. Поверхностного, быстрого взгляда достаточно было для Бирюлева, чтобы убедиться в громадной ценности большинства картин. Элегический левитановский пейзаж висел над утонченным импрессионистом Клодом Монэ, а скорбный пафос гравюр революционерки Кэт Кольвиц причудливо перемешался с неземными ликами нежных врубелевских богородиц. Над картинами арматура из оружия. Варяжский меч, с широким клинком и рукоятью обделанной серебром, перекрещивался с тонкой рапирой галантного французского маркиза; негритянский щит из толстой кожи был соседом рыцарского шлема филигранной чеканки с пенящимся страусовым пером, а на ржавых суданских стрелах, вбитых прямо в стену, висел койн — бубен вогулского шамана. В углах же комнаты, словно стоячие гробы, громоздились деревянные футляры, в щели которых глядел белый мрамор статуй.
Бирюлева охватила буквально чувственная радость от такого обилия красоты, в самых разнообразных ее проявлениях. Он то бросался к картинам, то останавливался перед благородной бронзой и перебегая к столу пергаментов благоговейно гладил старые фолианты, над причудливой накипью строк которых слепили глаза средневековые монахи.
Пина, заметив восторг Бирюлева, широким жестом, как властелин, показывающий свои владения, обвел комнату:
— Что кучи бриллиантов перед этими сокровищами? Слепая шутка слепой природы. А это?.. Монтень сказал: — «Мы не живем, нас уносит». Наша жизнь — это эпизодик на экране. Короткий треск аппарата и... ваш сеанс окончен, уступите место другим. Но человек не умирает совсем, без следа, если он оставил после себя что либо, похожее на это!..
Бирюлев, заметивший дверь, полузакрытую зелеными портьерами, потянул ручку. Не запертая, она подалась.
— Стойте, куда вы? — испуганно крикнул Пина, резко оборвав свою тираду. Бирюлев обернулся yдивленно: — Разве сюда нельзя?
Пина нагнулся к замку и щелкнул два раза ключем. Потрогал, действительно ли заперто и выпрямившись поглядел в упор на Бирюлева:
— Ничего интересного там нет. Пойдемте, я покажу вам вашу комнату, где вы будете жить и работать. Посмотрите также и картину, с которой вам надо снять копию.
Бирюлев, оскорбленно и непонимающе пожимая плечами, пошел за ним.
В дальнем конце зала он увидел дверь еще в одну комнату. Войдя удивился. Это было настоящее ателье художника. Три громадных окна наверное нe скупясь, лили днем свет.
Пина щелкнул выключателем и под потолком вспыхнули лампы по силе света не уступающие юпитерам.
— А теперь посмотрите картину!
Это был Ушаковский триптих. Бирюлев почувствовал разочарование. Он почему то вообразил (он еще сам не мог понять — почему?), что работа его будет другая, более трудная. Ему казалась даже, что его заставят снять копию с... Но он не докончил мысль, настолько чудовищна и неправдоподобна она была.
Держась за ручку двери, Пина сказал: — Надеюсь, завтра с утра вы приметесь за работу. А пока, спокойной ночи.
Бирюлев погасил все лампы, оставив лишь матовый ночничек. Опустился в низкое кресло, против картины. Вместо мыслей какой то дикий ералаш. — Почему там, в пивной, Пина и Делажинблай так ожесточенно спорили о «Христе» Рембрандта? Что значит фраза Пины: «я до сих пор вел с вами честную игру и теперь вы должны мне верить»? Зачем привезли его сюда с завязанными глазами? И, наконец, что это за таинственная комната, в которую не хотел его пустить Пина?
Безусловно, во всем этом есть логика. Все странности сегодняшнего дня чем то оправданы. Но чем? В чем дело? Где найти кончик, по которому размотается весь этoт клубок?
— Лучше обдумать все это завтра, со свежей головой, — решил Бирюлев. Подошел к кровати, протянул руку, чтобы откинуть одеяло и тут только заметил причудливые формы своего ложа, — высокие спинки из белого клена, веночки и античные профили черного дерева — бесспорно Бидермайер. Эта кровать стоила не малых денег. А вместо одеяла громадный кусок красного бархата, и на нем вышит золотом венецианский лев св. Марка. Золото вышивки уже позеленело от времени и кое-где вылезали из под него нитки подбивки.
Бирюлев улыбнулся зло: — Надеюсь, хоть подушки и простыни не имеют здесь столетней древности и на них до меня не спал фараон египетский, или по крайней мере Ричард Львиное сердце.
Но улегшись, он укрылся этим странным одеялом не без робости.
1) Факт — доказанный экспертами. (стр. 6)