В ДЕВЯТНАДЦАТОМ году я, как и всякий уважающий себя человек, имел в Одессе повстанческий полк, В этом полку было все, начиная от десятка походных кухонь и кончая сломанным французским аэропланом, но не было ни одного автомобиля. Этот дефект меня ужасно печалил, так как в те времена машина являлась не столько признаком культурности или средством быстрого передвижения, сколько определенным символом власти.
После ухода белых и интервентов, в Одессе осталось громадное количество различного автоимущества. Оно было брошено по складам, валялось в частных гаражах, кое-кто припрятал целые машины. Комендатура города понемногу разыскивала эти укрытые от советской власти богатства, но все же снабжение воинских частей Одессы автомобилями подвигалось очень медленно, тем более, что все обнаруженные машины, главным образом, шли на снабжение штаба армии: там на автомобилях раз'езжали даже жены помощников заведующих отделами.
Полк наш стоял в бывшем здании института благородных девиц. Однажды, поздно вечером, ко мне явился человек в резиновом пальто с большим шрамом поперек лица. Без всяких предисловий он предложил мне организовать при полку авто-броне-отряд.
— Вы мне мандатик, — а я вам машины, — так он и сказал.
Хотя от человека в резиновом пальто и сильно пахло перегаром, но, тем не менее, мы ему поверили: мало ли от кого в те времена пахло перегаром. Он получил мандат таких размеров, что летней ночью, в случае чего, мог бы спокойно пользоваться им вместо одеяла. Там было сказано, что ему предоставляется право производить обыски на предмет обнаружения и конфискации укрытого авто-имущества. До сих пор точно я не знаю чем этот человек занимался в мирное время: кажется, торговал автомобилями. Во всяком случае нюх у него был поразительный.
Для очистки совести на первую разведку я пошел с ним лично. Так как полковая пролетка имела чрезвычайно непрезентабельный вид, мы предпочли пойти пешком. На одной из центральных улиц человек в резиновом пальто неожиданно остановился против какого то дома и глубоко втянул в себя воздух.
— Товарищ комиссар, — скааал он мне, — вы ничего не чувствуете?
— Нет, — ответил я, — кроме того, что от вас, по обыкновению, пахнет водкой.
Человек в резиновом пальто нисколько не смутился, он в течение последних двух дней привык к моим постоянным замечаниям по одному и тому же поводу.
— Вы ничего не чувствуете? — повторил он. — а я чувствую автомобиль, нестарый автомобиль, клянусь вам честью, и, кажется, даже американской марки. Больше мы с вами пешком ходить не будем.
Мы вошли во двор. Человек в резиновом пальто решительными шагами подошел к дворнику, сидевшему на тумбе и мечтательно ковырявшему в носу. При нашем приближении дворник встал и на всякий случай схватился за метлу.
— А где Абрам Григорьевич? — спросил человек в резиновом пальто.
— Абрам Григорьевич? — переспросил дворник, — А где он может быть в такое время? Конечно в Константинополе.
— Ах, — он в Константинополе, — сказал будущий начальник моего авто-броне-отряда, — а Эпштейн в Одессе. Эпштейн — это я. Откройте мне сейчас же гараж, мы отсюда поедем на Кадильяке, откройте скорей, я вам говорю, потому что я вам сейчас, кажется, оторву 1) голову.
Дворник пошел за ключами, а мы подошли к запертым воротам небольшого гаража. Эпштейн постучал по замку согнутым пальцем.
— Вы ничего не слышите? — спросил он меня.
Я, конечно, ничего не слышал.
— А я слышу две машины, одна Кадильяк, а, другая, кажется, Рено. Рено — хлам, но мы ее возьмем на буксир. Этот Абрам Григорьевич, я вам доложу, жулик первой марки.
Через час мы возвратились в полк на почти новом Кадильяке. Сзади нас, на веревке, плелся изрядно потрепанный Рено, переполненный бидонами, запасными колесами, резиной и разным инвентарем. В Рено за рулем сидел какой-то малый, которого мы встретили во дворе дома, возле гаража.
— Пст, — крикнул ему Эпштейн, — подите сюда, молодой человек, вы, мне кажется, не первый раз видите машину, у вас уже нос заглядывает, как бы отвинтить магнето!
Через несколько дней у нас было девять автомобилей, из них два санитарных, принадлежавших ранее греческой армии. Они были снабжены очень мощными моторами и при случае могли служить грузовиками. Эпштейн стянул где-то новый кожаный костюм и носил три револьвера. Он перевез во двор целую походную авто-мастерскую, которую ему удалось вывезти чуть не со склада коменданта города. Мой авто-броне-отряд был в полной боевой готовности, не хватало только брони, но Эпштейн уверял, что за какую-нибудь пару миллионов и это можно оборудовать.
Однажды утром мне сообщили из Губчека,что Эпштейна ночью расстреляли. Не помню точно за что, кажется, он одновременно с формированием авто-броне-отряда продал скупщикам в течение одной недели три цистерны бензина и около пятидесяти магнето, а также целый склад резины. Так как девять автомобилей стояло у меня во дворе, я мало опечалился судьбою Эпштейна, тем более, что он оставил мне в наследство того самого парня, который несколько дней тому назад сидел за рулем испорченного Рено. Этот парень тоже стянул где-то кожаный костюм, носил два револьвера, кинжал и бомбу и превосходно годился для должности начальн. авто-броне-отряда.
Это было мое первое знакомство с автомобилем, как предметом военного снабжения. Сейчас, когда мне приходится ездить на машине, я обычно меньше интересуюсь самой машиной, чем шофером, который ее ведет. В нашем обывательском представлении шофер является машиной, каким-то механизированным человеком, а машина наоборот, сохраняет в себе ряд индивидуальных черт. Ока может быть старой или новой, изящной или неуклюжей, быстроходной или слабосильной, открытой или закрытой. Уже в те далекие времена, машина в автомобильном спорте представлялась мне элементом второстепенным, каждая определенная машина сливалась с представлением о человеке, который на ней ездил.
А Гришка, человек оставленный мне в наследство безвременно погибшим Эпштейном, был, во всяком случае, чрезвычайно интересным человеком. Сейчас он награжден орденом Красного знамени и служит чуть ли не в одном из наших полпредств за границей. Я в точности не знаю его прошлого, он сам о нем никогда не говорил, но было оно, очевидно, в достаточной степени темным. Отец Гришки содержал в Одессе чрезвычайно подозрительного характера частный гараж. Говорят, что из этого гаража машины отпускались одесским налетчикам для специальных целей. Во всяком случае, мне доподлинно известно, что сам Гришка участвовал в целом ряде исключительно смелых экспроприаций уже в эпоху гражданской войны, при белых. Был он очень молчалив и любил стихи. Раз в три месяца он на пять-шесть дней запивал так, что его приходилось вязать и окачивать холодной водой. Так, в обычное время, пил умеренно и, во всяком случае, в пьяном виде никогда не садился за руль. Совершенно бросил пить он в двадцатом году, когда ему пришлось из под огня вывозить штаб нашей бригады. Гришка был пьян, но ему волей-неволей пришлось вести машину, машина разбилась и мы все едва не попали в руки петлюровцам. С тех пор, по-моему, Гришка вовсе перестал пить.
Как боец, он был абсолютно храбр. Он сидел за рулем глядя прямо перед собою и никогда не оборачивался даже если сзади стреляли из пушек. Не один раз я ездил с Гришкой под огнем, и он всегда был одинаково спокоен. Я помню, испытывая его храбрость, Котовский проделывал следующие эксперименты. В совершенно спокойной обстановке, на полном ходу автомобиля, он делал несколько выстрелов из револьвера над самым ухом шофера. Гришка и тут не оборачивался, он даже после приезда на место не спрашивал, что случилось. Если во время стрельбы он получал распоряжение остановиться, он вел себя так, как будто бы окружающая обстановка его совершенно не касается, и никогда не высказывал своего мнения по поводу того, что машине во время не удастся уйти.
Помню я и такой случай. В конце девятнадцатого года на петлюровском фронте мы ехали с Гришкой из штаба бригады в район распололожения одного из полков. По всему фронту шли генеральные бои и соотношение сил в нашем участке менялось по нескольку раз в день. И в этот день, когда мы под'езжали к селу, где должен был стоять наш полк, оказалось, что оно уже занято неприятелем, и нам пришлось повернуть обратно. Петлюровская батарея воспользовавшись тем, что нам пришлось удирать по открытому месту, довольно хорошо к нам пристрелялось и одним из снарядов машина наша была подбита. Кругом отступали наши раз'езды, приближалась ночь и положение становилось довольно опасным.
Как ни в чем не бывало Гришка стал разбирать выведенную из строя машину. Он остановил проезжавшую мимо обывательскую подводу и сложил на нее резину, наиболее ценные части мотора, магнето и всю осветительную систему (мы освещались карбидом), К этому времени стало уже совсем темно и прискакавший раз'езд сообщил нам, что шоссе сзади нас отрезано и лучше всего удирать прямо полем.
Но Гришка не пожелал бросить ценного имущестиа, которое ему удалось спасти. Крестьянин убежал, мы сами сели на подводу. Я взял вожжи в руки, а Гришка зажег оба прожектора и взял резиновую грушу рожка. Обезумевшая от ужаса лошадь понеслась вскачь. Раненый красноармеец, которого мы приняли на свою подводу, беспрерывно стрелял в воздух из винтовки.
Дикий наш экипаж пронесся мимо всех петлюровских застав выходивших в это время на шоссе. Лошадь ставшая мгновенно мокрой, с обезумевшими глазами и задранным кверху хвостом, скакала карьером, ничего не видя перед собою. Ослепительно светили прожекторы, Гришка изо всех сил действовал рожком, а красноармеец пытался удержать мечущиеся во все стороны колеса, покрышки и части мотора. Вероятно, весь вид нашей группы был очень страшен, потому что петлюровские заставы на нашем пути разбежались и мы благополучно возвратились в штаб бригады.
Каждый шофер не любит, когда его машина перегружена. Гришка особенно этого не любил. На фронте, в боях, часто не приходится считаться с возможностями машины, но Гришка из этого положения выходил обычно очень просто. Если, по его мнению, с ним село слишком много народу, он, от'ехав на несколько десятков саженей, неожиданно останавливался, начинал лихорадочно переводить с места на место рычаг скоростей, давал полный газ, пускал из глушителя густую струю дыма и, наконец, разведя руками, заявлял, что машина — "не берет". Волей-неволей лишним пассажирам приходилось слезать.
Однажды Гришка провел и совершенно самостоятельную боевую операцию. Тыловой штаб бригады, при котором следовала наша машина, неожиданно попал в руки одной из крупных банд, орудовавших в это время на Подолии. Обозным удалось разбежаться, те, которые остались были зарублены, но Гришка не хотел покидать свою машину и добровольно сдался в плен, предложив бандитам свои услуги.
Командование бандой решило до первого случая не убивать такого ценного человека, тем более, что никто из бандитов, конечно, не умел обращаться с автомобилем.
В ближайший же день атаман банды пожелал покататься. Гришка безропотно сел за руль, но, выехав на шоссе, развил бешеную скорость и в течение нескольких минут оставил позади себя все бандитские заставы. Атаман вынимал револьвер, произвел несколько выстрелов в воздух, грозил, умолял, но Гришка не остановился. Он, конечно, рисковал очень многим, но бандит не убил его, в одинаковой степени опасаясь как расправы красных, так и бешено мчавшегося автомобиля, услугами которого он пользовался первый раз в жизни. Около двенадцати часов дня в село, в котором мы стояли, влетел на всем ходу автомобиль. Еще у первой нашей заставы бандитский атаман поднял руки вверх, демонстрируя этим полную покорность судьбе. И мы его взяли голыми руками, без всяких хлопот. А Гришка был награжден орденом Красного знамени.
Я знал много шоферов гражданской войны и все они по-своему были интересны. Я сейчас сам умею управлять машиной и она не представляет для меня ничего замечательного, как в те далекие времена. Но замечательных шоферов я помню до сих пор, и даже сейчас, когда я куда-нибудь приезжаю на автомобиле и меня спрашивают про мою поездку, я всегда отвечаю, думая о своем:
— Какая машина была, — не заметил. Но шофер — блондин, еще не старый человек, очень веселый парень.
А. Гарри
1) В тексте рассказа эта часть фразы напечатана так: "потому что я вам сейчас, кажется, открою голову." (стр. 18.)