Н. ЧУЖАК. «Правда о Пугачеве». Опыт литературно-исторического анализа. Изд. Всесоюзн. Об-ства политкаторжан и ссыльнопоселенцев. М. 1926.
Общество политкаторжан, хотя и с опозданием, откликнулось на пугачевский юбилей, выпустив бойко написанную и красиво изданную книжку — скорее брошюру, всего 80 страниц — Н. Чужака, заглавие которой выписало выше.
Цель и задачи книжки определить довольно трудно, так же, как и то, к какому именно роду литературы она относится. Это — не историческое произведение. Не говоря уже о том, что все мировоззрение автора анти-историческое — позже мы это покажем, — в книге нет никакой попытки ни сообщить новые факты, ни дать новую историческую концепцию пугачевщины. Вместо фактов — бесчисленное множество цитат из чужих книжек. Цитаты иногда и фактического характера (взятые из вторых рук отрывки из документов и т. п.), но не всегда поймешь, приведены ли эти факты, как факты, или же для «уличения» и «разоблачения» того или другого автора, то-есть имеют ли эти факты для автора исторический или же историко-литературный интерес.
Неясно даже, различает ли автор эти две задачи, историческую и историко-литературную. Анализируя различные типы Пугачева1), он смешивает в одну кучу и типы, даваемые писателями-художниками (Есенин, Тренев, Каменский, Пушкин), и характеристики Пугачева у авторов-историков (Фирсова, Дубровина, «историков-марксистов»). Между тем, казалось бы, нетрудно догадаться, что подход к сюжету у этих двух групп авторов совершенно различен, и что методы оценки их должны быть разные. От одних можно требовать, чтобы образ был художественно-целен и художественно-правдив, но вовсе необязательно, чтобы этот образ во всех подробностях совпадал с документами; для других же вовсе не обязательна художественность образа, но безусловно обязательна его полная фактическая точность. Очевидно, что и критиковать их нужно поразному. В тех отдельных случаях, когда оба типа авторов совпадают в одном лице — такой случай имеется по отношению к Пушкину, — было бы стоющей задачей сравнить автора-историка и автора-художника. Но Чужак предпочитает сравнивать Пушкина — автора основного текста — и Пушкина — автора примечаний — сочиняет при помощи разных отрывков Пушкина большого и Пушкина маленького, а действительно стоящей перед ним задачи он просто не замечает.
Благодаря такому хаотическому подходу к делу, никакой «Правды о Пугачеве» — и никакой правды о чем бы то ни было — получиться не может. Сколько-нибудь четкого образа Пугачева у автора не выходит, а поскольку просвечивает что-то более или менее определенное, это есть просто отсвет чужой т. Чужаку концепции, курьезным образом концепции именно тех самых историков-марксистов, дискредитированию которых в значительной части посвящена книжка. Я не знаю, что именно хотел написать т. Чужак. Знает ли это он и сам? Но за всеми этими фиоритурами о Пушкиных большом и маленьком, за всеми этими выписками из Дубровина и Фирсова, не спрячешь того основного факта, что получился у автора анти-марксистский памфлет.
Основная мысль книжки вполне определенно сформулирована автором на стр. 66-67. Сводя всю выявившуюся сложность отношений между двумя непримиримыми лагерями XVIII века к простейшим числам, — говорит Чужак, — мы получим два противостоящих выражения сущности (просим читатели не «пужаться» — это обычный стиль нашего автора) не только борющихся, но и взаимно исключающих друг друга философии века: авторитаризм или свобода. Авторитаризм, т.-е. самодержавие всех видов, от построения общества на авторитете единицы до диктатуры единицы в области мысли (!), — или свобода самому народу строить свою жизнь, пока еще в общей, слегка даже анархической трактовке (классовой теории со всеми ее толкованиями тогда еще не было), — вот два столкнувшихся тогда начала, претендовавших каждое на общее признание века.
Старик Монтескье имел обыкновение вставлять в свой текст так называемые «картоны» — отдельные фразы и слова не связанные с его общей аргументацией и с точки зрения этой аргументации лишние, но благонамеренные и могшие обмануть доверчивого цензора насчет общего «духа» книжки. Читая такую тираду как вышеприведенная, невольно вспоминаешь Монтескье (NB: я вовсе не хочу этим сказать, что у т. Чужака есть «кантоны»; Маркс и Энгельс — упаси меня от этого! Просто навязчивое воспоминание, не более...). Об'ективное упоминание об анархической трактовке вздох о том, что «классовой» теории в XVIII в. «еще не было» но, конечно, всякий мало мальски догадливый читатель сразу поймет, что суть дела в «авторитаризме, т.-е самодержавии всех видов... до диктатуры единицы в области мысли» (разр. моя. М. П.) — и в противоположении его свободе, героем которой и является, само собою разумеется. Пугачев. Егo манифесты — это «сплошная апология свободы (стр. 67 внизу). Он сам — апостол прирожденной вольности» (стр. 68: извиняемся за постоянную разрядку, но курсива в таком количестве, как у тов. Чужака, мы ни у кого еще не встречали, кроме Конст. Леонтьева: у того это было специфической особенностью литературной истерии). Историку «прирожденной вольности» и ее «апостолов» поперек дороги прежде всего другого должны были стать историки-марксисты с их «классовой теорией», согласно которой даже и тот или другой «апостол» мог оказаться представителем определенного классового типа». Их нужно было утопить в ложке воды или, на крайний случай, чернил. Но как за это приняться? Прямую атаку на марксизм в наши дни, пожалуй, не проведешь даже и в порядке «литературно-исторического анализа». И вот наш автор начинает с того, что низко раскланивается со своим будущим главным противником (совсем, как жантильомы XVII века перед дуэлью!): «Только длительной работе историков-марксистов обязаны мы, если не полным, то значительным освобождением доподлинного облика мужицкого повстанчества и Пугачева от дворянских привнесений (конечно, опять курсив на все четыре строки).
А затем вынимаются из ножен шпаги и начинается уничтожение противника по всем правилам дуэльного... то бишь газетного, искусства: газетного, а не журнального, потому что для журнала «оружие критики» т. Чужака слишком легковесно. Но старая дуэль знала свои законы. Был «честный» удар и был «нечестный» удар. И нанесший противнику «нечестный» удар навеки терял в своей среде всякую репутацию, как бы грациозно он ни раскланивался перед поединком.
Уложить историков-марксистов «честным» ударом очень трудно. Их концепция пугачевщины стоит в основных чертах совершенно твердо, основана на большом фактическом материале, и, мы уже упоминали, от влияния этой четкой и всесторонне аргументированной концепции не ушел и наш автор. Его «апостол свободы» в целом, конечно, совершенно фантастическая фигура, но когда он пытается конкретизировать эту свою абстракцию, получается некоторая аляповатая утрировка именно марксистского образа: образа крупного народного вождя, стоявшего гораздо выше той массы, которую он за собою вел, но не выше своею времени и своего класса в целом, конечно. Самого главного, что именно натолкнуло его на роль «мужицкого царя» мы не знаем: идеология безграмотного человека — а Пугачев, несомненно, был безграмотен — запечатанная книга. Ни за один пугачевский документ мы не можем ручаться, что это его именно взгляды, его мысль. А может быть Чики? А может быть Почиталина? И это отсутствие не массовой, не классовой, а индивидуальной идеологии, самим вождем выработанной, в выработке которой он принимал бы, во всяком случае, заведомое личное участие — мешает причислить Пугачева к великим вождям. Ибо великие вожди революции, как бы они ни назывались — Кромвель, Робеспьер, Ленин — всегда шли во главе и идеологического движения своего класса. О Пугачеве мы этого сказать не можем, потому что не знаем. А что он умел руководить массами, был талантливым организатором и агитатором — это знаем.
M это одно уже делает совершенно нелепым культ Пугачева, основанию которого (т.-е. культа, а не Пугачева, разумеется) посвящена разбираемая книжка. Марксисты, после того, как они пересмотрели свои взгляды на личность Пугачева при свете новых документов, ранее никому, кроме «специалистов», неизвестных (а «специалисты» умели держать язык за зубами), не изменила своей основной точки зрения на Пугачевщину, как массовое движение, и даже на классовое содержание этого движения. Что движение было не казачье, а рабоче-крестьянское, что это было движение не чисто стихийное, а в известной мере организованное, это было сказано еще в 1911 году, в первой марксистской характеристике Пугачевщины.
Но классовое движение определенной эпохи имеет перед собой определенные, данной эпохе свойственные, социальные цели. Целью пугачевского движения было, коротко говоря, стряхнуть барщину, как барщину сельскохозяйственную, в помещичьем имении, так и барщину индустриальную, на заводе. «Вольность, о которой писал Пугачев в своих манифестах, имела определенное конкретное содержание, это была вольность от крепостного права. Самый термин «вечная вольность» есть прямая антитеза «вечной крепости». Крестьяне не только рождались крепостными, но и закрепощались царскими указами. Надо было дать им гарантию, что такого указа впредь никогда не будет.
Такова действительная идеология пугачевщины — идеология класса. Что в ней лично принадлежит Пугачеву, мы не знаем и никогда, можно опасаться, не узнаем. Апостола борьбы с «авторитаризмом» изо всего этого не сошьешь. Французские крестьяне, тотчас после того, как их окончательно освободила от господ великая революция, поставили над собой Наполеона: это ли не воплощение «авторитаризма»?
Повторяю, если марксистская концепция пугачевщины верна, Чужаку ничего не остается, как отправить свою книжку к надлежащему, прирожденному, так сказать, ее читателю, в Прагу или в Париж: смотря, что ему приятнее. Отвергнуть же марксистскую концепцию он не может: для этого недостаточно «глотать книжку за книжкой», а надо итти в архивы и рыться в документах, тех документах, на которых основана марксистская концепция.
Итак, прямым ударом ничего не поделаешь, нельзя ли зайти как-нибудь сбоку? В старом суде был такой прием — назывался он: «подсадить свидетеля». Когда свидетель приводит факты оглушительные, ясные, уничтожающие, нельзя ли заставить его сказать что-нибудь такое, что, хотя к делу отношения и не имеет, но рисует свидетеля в невыгодном свете, морально его компрометирует — тогда и эффект его показания будет очень ослаблен. Вот, например, среди этих историков-марксистов есть Покровский, а у него в прошлом есть грешок по части Пугачева — есть неудачная характеристика Пугачева. Написана она, правда, еще в 1911 г., и Покровский печатно от нее отрекся, после более внимательного изучения дела в 1920-х годах. Но ведь кто же все отречения помнит? Во всяком случае не предполагаемый Чужаком читатель его книжки, — предполагается человек, по части истории вполне невинный. 1911 год дата тоже неудачная: до революции это было, начнут на царскую цензуру ссылаться, да на то, что Октябрь переставил точки зрения в этом вопросе и т. п. Надо бы дату подновить. Наконец, характеристика, хоть и неверная, но ничего особливо одиозного в себе не заключающая: нельзя ли приписать Покровскому то, что творили цитируемые им современники — московский ген.-губернатор князь Волконский, напр., и т. д., — тогда выйдет смачнее и сальное пятно на репутации историков-марксистов гуще. А потом можно изложить и самую концепцию с ужимочками, с насмешечками: вот мол теперь раскаялись, одумались, да уж поздно, голубчики! Выходит, что марксисты-то вовсе не составляют той базы, на которой стоит сам автор, поскольку у него есть какая бы то ни было фактическая база и он не предается свободному замаскированию в воздухе, — а там, плетутся где-то в хвосте. Может быть, в хвосте именно за Н. Чужаком: ежели не весьма внимательный читатель вынесет и такое впечатление, тем лучше.
И вот стряпня начинается. Появляется целый раздел книжки, озаглавленный: «Пугачев Покровского 1920 года». Что такое я писал о Пугачеве в 1920 году? Писал в «Сжатом очерке»: первые две части, с Пугачевщиной, вышли в этом именно году. В имеющемся у меня под руками издании, 1924 года (где это место напечатано без перемен), характеристика Пугачевщины приходится на 162-168 страницы. Личной характеристики Пугачева там нет; — что характеристика 1911 года неудовлетворительна, я уже тогда понимал, но для новой характеристики у меня не было материала. Есть, правда, очень неудобная для Н. Чужака цитата из одного пугачевского манифеста, где говорится, что освобождаемые крестьяне имеют стать «верноподданными рабами собственно нашей короны»: т.-е, совершенно отсюда ясно, что Пугачевщина ставила своею целью уничтожение только крепостного права, но отнюдь не самодержавия. Дальше, в этом смысле манифест и комментируется (на стр. 165 по изд. 1924 г.). Приводить все это в своей главе «Пугачев Покровского 1920 года» Чужак, разумеется, тщательно стерегся.
Но в том же 1920 году, оказывается, вышла 3-м изданием и старая моя книжка «Русская история с древнейших времен», выпускавшаяся 1-м изданием в 1910—1912 годах. При новых изданиях было предисловие, подчеркивавшее, что книжка не только старая, но и порядочно устаревшая, но что перепечатывается она потому, что другого общего курса нет (и посейчас нет). Значит, имеет значение только, как общий курс, а за отдельные места автор не ручается. А в 1925 году, за полтора, примерно, года до появления книжки Н. Чужака, на стр. 220 «Вестника Коммунистической Академии», т. XII, мною формально аннулировано то именно место этого общего курса, где я говорю о личности Пугачева. О личности Пугачева, а не о Пугачевщине. Характеристику Пугачевщины в «Русской истории с древнейших времен» я считаю в общем и целом и теперь приемлемой — хотя, опять-таки, не во всех частностях. Наука русской истории двигается вперед и я с нею.
Итак, я не имел никакой нужды в Н. Чужаке и его теориях, не подозревал даже о существовании как первого, так и последних, когда я сам, в результате моих собственных исторических изысканий, пришел к убеждению в неверности моей первоначальной характеристики Пугачева 1911, а не 1920 года, и заявил об этом сначала публично, на открытом заседании Общества Историков-Марксистов, а потом печатно, на страницах XII тома «Вестника Коммунистической Академии». Подсовывать это, отвергнутое самим автором, мнение в качестве чего-то актуального, о чем стоит говорить и сейчас не только в литературной биoграфии Покровского (этому, как будто, книжка Н. Чужака не посвящена?), но в общей дискуссии о личности Пугачева, — этот прием иначе, как подтасовкой и передержкой, назвать нельзя.
И совершенно естественно, что большая передержка тянет за собою маленькие: снявши голову, по волосам не плачут. Этих маленьких передержек без конца: перечислять их все — значило бы без меры злоупотреблять терпением читателя. Первую мы уже видели — 1911 год замазан и налеплено «1920». Почему, однако, не 1926? Кажется, Русская история с древнейших времен» и в этом году перепечатывалась. Далее, мне приписываются слова об уральских горнорабочих — «эти типы». Этих слов, взятых Н. Чужаком в ковычки (стр. 27, повторено на стр. 45), у меня нет и не может быть не только по отношению к горнорабочим, но по отношению к кому бы то ни было, ибо я слово «тип» в понимании парижской проститутки не употребляю. Слова «люди этого типа» у меня есть в характеристике самого Пугачева, и с этим ничего уничижительного для последнего, конечно, не связано. Далее, я цитирую отзыв о Пугачеве московского главнокомандующего Волконского, назвавшего Пугачева «бродягой», а потом, двумя строками дальше, повторяю это слово, разумеется, в ковычках («Рус. история с древнейших времен», изд. 4-е, стр. 170 III тома). Н. Чужак это слово Волконского приписывает мне, для чего, в противность предыдущему пассажу, освобождает это слово от ковычек и, по своему обычаю, подчеркивает («Правда о Пугачеве», стр. 28). Далее...
Но не довольно ли этого, чтобы притти к совершенно достаточно обоснованному «социологическому» выводу: менее добросовестной трактовки цитируемого и критикуемого автора, чем это сделано Н. Чужаком по отношению к Покровскому «1920-го» (читай: «1911-го» ) года, представить себе нельзя. Между тем, эта трактовка является увертюрой ко всей характеристике «историков-марксистов» на стр. 44 и следующих, где цитируется опять один Покровский, хотя о Пугачевщине писали и Меерсон, и Томсинский. Правда, они писали о Пугачевщине, а не о Пугачеве, о массе, а не о личностях, — а для нашего апостола чистой свободы массы не существует, есть только личность вождя. По крайней мере, никакой попытки подвергнуть анализу оценки движения у него нет, а в данном специальном пункте это было бы для Н. Чужака и крайне невыгодно, ибо никакого разрыва в трактовке массового движения у марксистов не было. Сосредоточив все внимание читателя исключительно на личности Пугачева, Чужак получает возможность осветить разрыв весьма эффектно. Следующая глава, посвященная марксистам, называется «Покаяния двери...» Картина дается, примерно, такая: марксисты повторяли «наобумные, со школьной скамейки усвоенные ими2) оценки Пугачева», пока Октябрьская революция (с которой Чужак обращается совсем за панибрата) не взяла и не потащила их за шиворот: на колени перед Пугачевым!
Я никогда не отрицал, что обе революции, и 1905 и 1917 года, имели огромное влияние на развитие моего миросозерцания, — но это выражалось в изменении точек зрения. Что же касается фактических характеристик, то таковые я пересматриваю лишь тогда, когда в поле моего зрения попадают новые факты, со старыми характеристиками не согласные. Оттого в 1920 году, через три года после Октябрьской революции, когда новых фактов в моем распоряжении еще не было, я не дал новой характеристики Пугачева, ограничившись тем, что не повторил старую. К 1925 году эти факты накопились — я дал новую, иную характеристику: но как в старой характеристике не было никакого «наобумного» повторения старых учебников истории, — ни в каком старом учебнике не говорилось, что Пугачев не играл лично никакой роли в движении, был лишь случайным его поводом, а суть и ошибка моей старой характеристики именно в этом, — так в новой нет никакого «падам до ног» перед Пугачевым. В юбилейной статье «Правды» есть несколько «юбилейных» фраз, к которым может, пожалуй, привязаться иной литературный наездник. Но ведь от наездника не обережешься, тем более, что, как мы видели, если нет подходящей ему фразы у автора, он и свою не затруднится сочинить и поставить в ковычки. В общем же и целом это статья чисто фактическая, характеризующая не Пугачева, а Пугачевщину, развертывая и углубляя те моменты, которые были намечены уже и характеристике 1911 года. Больше внимания самой личности Пугачева я уделяю места в своем докладе в Обществе историков-марксистов (которого Н. Чужак почему-то не цитирует), но и там я определенно намечаю в качестве руководителя движением не одно лицо, а определенный слой, и в выявлении этого слоя я вижу, между прочим, одну из главных своих заслуг. У нас слишком мало занимались вопросом о роли дворовых крепостной России, — а заинтересованные современники не даром в дворовых видели главную «опасность».
Кончаю. Мы, марксисты, никаких культов не создаем, и к созданию охочими людьми культа Пугачева никакого отношения иметь не можем. Просим избавить нас от фамильярных похлопываний по плечу со стороны служителей этого культа. Обращаем эту просьбу, конечно, не к Н. Чужаку — приемы и физиономия вообще этого «автора», кажется, достаточно ясны — а к Обществу политкаторжан и ссыльно-поселенцев. До сих пор мы имели все основания считать это общество, идеологически, хотя и не вполне нашим, но вполне нам дружественным. Неужели нам придется пересматривать и эту «фактическую характеристику», как пришлось сделать со старой характеристикой Пугачева?
М. Покровский
1) Очень извиняемся пеpед тов. Чужаком, что употребляем по отношению к Пугачеву слово «тип», но можем его уверить, что в этом слове нет ровно ничего обидного, и что вовсе необязательно понимать его так, как понимают парижские проститутки. Для тех «la un type!», действительно, есть ругательство, но напрасно Чужак думает, что такое словоупотребление единственное в мире. (назад)
2) В подлиннике «им», ибо Н. Чужак, повторяю, цитирует только меня. (назад)