"Историк Марксист", №5, 1927 год, стр. 49-70

П. Фрелих

Русская революция и Германия

I. Февральская революция

Зимою 1916—17 гг. Германия переживала первый глубокий военный кризис. Германские армии, правда, стояли далеко выдвинутыми на территории противника, но даже у оптимистов сложилось сознание, что игра, в лучшем случае, склоняется к тому, чтобы кончиться в ничью, ибо не исключена и еще худшая для Германии возможность. Приходилось либо прийти к скорому соглашению о сносных условиях мира, либо надо было решиться на чудовищное перенапряжение всех сил, дабы все же добиться империалистических целей войны. В неисповедимой мудрости своей германское правительство пыталось делать ставку сразу и на тот и на другой исход борьбы. Оно посылало президенту Вильсону слезные мольбы о выступлении с посредничеством в мирных переговорах, но 12-го декабря 1916 года выступило само с непосредственным предложением мира. Предложение это при своей двусмысленности не могло не быть практически безрезультатным, но при этом оно еще обидело тщеславного Вильсона. К тому же германская печать, следуя явно выраженному желанию правительства, подняла травлю против предстоящей, вызванной усиленными мольбами Германии мирной инициативы Вильсона, как против самовольного вмешательства в вопросы, которые его не касаются ¹). А 13-го декабря — на завтра после мирного предложения — Вильгельм II произнес в Мюльгаузене речь, в которой он выставил мир победоносный, добытый силою меча, непоколебимой германской целью войны. B довершение всего территория старого царства Польского превращена была 5-го ноября 1916 года в вассальное государство Германии — в королевство Польское, что было явным показателем завоевательных намерений Германии. А через три дня после этого Коронный Совет принял в качестве основы германской политики войны программу аннексий, которая была простой копией безбрежных завоевательных планов германских шовинистов. Наконец, 9-го января 1917 г. постановлено было неограниченное проведение подводной войны. От этой меры ожидали капитуляции Англии в течение полугода, но эта мера должна была иметь своим последствием об’явление войны Соединенными Штатами Сев. Америки. Оно последовало в апреле 1917 г. В этой неустойчивой, противоречивой политике отражается борьба между имперским правительством и Верховным Командованием, между имперским канцлером Бетман-Гольвегом и генералом Людeндopфoм. Борьба эта должна была кончиться победой меча, ибо политическое руководство колебалось между страхом и надеждой и не имело мужества настоять на своем.

Между тем, как верхами овладел империалистический авантюризм, народ переживал ужасы голодной зимы. Пайки значительно снижены были против физиологических минимумов. Место хлеба заняла в народном питании кормовая репа. Жиры отпускались в прямо-таки микроскспических дозах. При ужасном холоде той зимы ощущался недостаток в угле для отопления. Эпидемии уносили тысячи жертв, голодные беспорядки повторялись почти во всех больщих и средних городах. При посредстве закона о вспомогательной службе рабочие поставлены были в положение крепостных. А резкие противоречия между неслыханными страданиями и жертвами рабочего класса и золотым потоком военных прибылей возбуждали массы к недовольству и бунту. При наличии всех этих обстоятельств революционная пропаганда лево-радикальных групп рабочего движения с союзом Спартак во главе, приносила прочные и непрерывно возрастающие результаты. Это заставляло шейдемановцев значительно снизить свои победные вопли и побуждало их выступать в рейхстаге с нотками критики и даже корчить из себя там оппозицию. Публика, окружавшая Гаазе и Каутского, которые во всем своем поведении играли роль правдивого барометра настроений масс, увидела себя вынужденной вести политику, которая — совершенно независимо от ее воли — имела в результате раскол с.-д. партии.

В январе 1917 г. было уже ясно, что раскол этот неизбежен. К началу войны весь немецкий народ, за исключением маленькой кучки рабочих, оставшихся верными социализму, был целиком за политику войны своего правительства. Теперь же правительство целиком перешло в руки германских шовинистов (Alldeutsche), a рабочий класс по мере роста сознания и решимости перекочевывал в лагерь революции.

Таково было в общих чертах положение в Германии в момент февральской революции в России. Каковы были первые непосредственные результаты восстания российского пролетариата? Широкие народные массы, измученные голодом, одураченные еще военным психозом и надеждой на победу Германии, восприняли революцию в России, как освобождение от тяжелого гнета. Массы чувствовали, что Россия должна теперь покинуть вражеский фронт, и они приветствовали возможность обрушиться теперь с всею силою на западные державы и тем самым путем коротких ударов добиться победы. Нельзя отрицать того факта, что отношение огромной части германского пролетариата к русской революции исчерпывалось подобного рода соображениями. У передового отряда рабочего класса, в центрах крупной индустрии, уже увлеченного революционной пропагандой, пример русских товарищей вызвал однако волю к тому, чтобы последовать их примеру и повысил его сознание своей силы и его активности. Это вскоре нашло свое выражение в огромных стачках. На правом крыле буржуазии, в особенности в кругах реакционного юнкерства, которые по традиции всегда вели политику союза с царизмом и которые смотрели на войну, как на эпизодический перерыв в этой политике, первое впечатление русской революции было — глубокое разочарование. Эти круги увидели в русской революции козни Антанты, направленные к тому, чтобы поднять обороноспособность России и порвать те связи, наладившиеся между правительствами Вильгельма и Николая II для заключения сепаратного мира на Востоке. Характерно, что и официальная социал-демократия сначала смотрела на вещи с этой точки зрения. В номере от 16-го марта, в котором сообщалось о победе революции, «Форвертс» писал:

«В сущности вся петербургская революция по всей вероятности означает всего лишь несколько насильственную смену миистерства. Это случай Асквита-Ллойд-Джорджа в русском переводе... В противоположность первым известиям эта революция — не восстание народа, желающего мира, против правительства ведущего войну... Это революция не «людей без отечества», а национальных ультра-патриотов, русских либералов, Милюковых и Родзянко».

Такой взгляд на вещи продержался несколько времени, пока, несмотря на буржуазно-империалистическое правительство, всем не стало ясно, что февральская революция была могучим народным восстанием, во главе которого шел пролетариат. Характерно, однако, что шейдемановцами, этими якобы марксистами, не делалось ни малейшей попытки уяснить себе суть этой революции и сделать из нее соответствующие выводы для германского пролетариата. Ничего подобного. Для социал-демократических вождей существовал один только вопрос — как использовать русскую революцию для германской политики войны. Прежде всего, они вспомнили о тех давно забытых фразах про войну против царизма, при помощи которых они уловляли германских рабочих в сети империализма в августе 1914 тода. Теперь русская революция должна была послужить доказательством, что в полемике левых с социал-шовинистами правы были шейдемановцы, заключив союз с германским милитаризмом и с германской реакцией.

«В течение полувека военная сила Германии пробивала путь буржуазной свободе на Западе и на Востоке. То, что случилось в 1870 году во Франции, повторяется в 1917 голу в России. И подобно тому, как германская социал-демократия 47 лет тому назад во время войны радостно приветствовала молодую французскую республику, так ликует она и сегодня по поводу падения царя. Тем самым достигнута одна из военных целей германской социал-демократии».

«Форвертс», писавший это 25-го марта 1917 г., конечно, умолчал, что в 1870 г. германская социал-демократия, руководимая Бебелем и Либкнехтом, своей решительной борьбой против войны завоевала себе право приветствовать французскую революцию 10 сентября 1870 г. Мы, правда, не слышали и о том, чтобы французская республика об’явила Бисмарка и Мольтке своими почетными гражданами — честь, на которую шейдеманонцы заявили претензию своей теорией. Правда, Маркс в 1848 г. проповедывал войну против России и Бебель не раз заявлял, что в войне против России и он возьмет ружье за плечо. Но в обоих случаях речь шла о войне в ответ на контр-революционное вторжение России, либо о народной войне против очага реакции, а в мировой войне речь шла о борьбе обеих империалистических держав — Германии и России — за аннексии. Предательство остается предательством, и потому это пустейшая демагогия, когда и Парвус в своей книжке «Социальный баланс войны» со ссылкой на пример Маркса и Энгельса поднимает следующий победный вой:

«Мы полны уважения к героической борьбе русских революционеров, но падению царизма содействовали также и мы — социал-демократы центральных держав. С этим требованием мы пошли на войну, и мы достигли нашей цели. Без русских поражений невозмомона была бы и победа русской революции. Это несомненно сделали мы, а не те, кто огненными завесами и газовыми бомбами нападали на тыл, в то время, как рабочие Германии и Австро-Венгрии истекали кровью в борьбе с воинской силой царизма, кто с холодной жестокостью обрекал женщин и детей Германии на голодную смерть и тем парализовал энергию мужей».

В ту же точку били социал-демократы, поддерживая в период март-ноябрь политику большевиков. Приведем тому два примера. Уже 17-го марта «Форвертс» выражал свое возмущение по поводу того, что Чхеидзе и Керенский имели намерение принять участие в правительстве кадетов и октябристов. В парвусовском еженедельнике «Die Glocke» (№ 17 за 1917 г.) Кунов видел главную ошибку революции.

«в том, разделяемом также и известною частью социалистических вождей заблуждении, будто положение, создавшееся после успешных дней марта, является уже достаточной базой для новообразования политических взаимоотношений, т.-е. будто формальное соотношение сил между социал-демократическими рабочими и либеральной буржуазией, как оно существовало в те дни и нашло свое выражение в составе Временного пpaвитeльства, может быть рассматриваемо, как фундамент, на котором теперь путем постепенных реформ может быть произведено преобразование государственного порядка».

Революционный пролетариат должен был, по мнению Кунова, сохранять свои силы в боевой готовности.

«Дабы, как только он накопил бы в стране необходимые для того силы, он мог бы свергнуть правительство либеральной буржуазии, создать чисто-социалистическое правительство и установить диктатуру пролетарских масс... Компромиссничанье с либералами может иметь только то последствие, что вследствие открытого и скрытого противодействия буржуазии, неугодные ей реформы... откладываются в долгий ящик, а политические вожди либеральной буржуазии выигрывают время, чтобы при посредстве обиженных революцией реакционных элементов подготовить контр-революционное движение, которое при первой благоприятной нозможности вновь овладело бы государственной властью».

Нарисовав таким образом общую тактику большевиков в качестве своего собственного мнения, Кунов принимал всю тактическую программу наших товарищей — учредительное собрание, скорейшую реформу администрации, рабочее законодательство, аграрную революцию. Все же можно предположить, что он все это не попросту списал, но что его мнение явилось плодом eгo знакомства с историей и экстрактом его марксистских знаний. Но тем самым он только в полной мере иллюстрировал лживость свою и своих собратьев: они знали, что делали, заключая союз не только с либералами, но и с германским империализмом. Только для заграницы и в особенности для России оставляли они про запас свой марксизм. За этой поддержкой большевистской тактики скрывалось тоже нечто иное, как интересы германского империализма. Ход мыслей Кунова сводился к требованию заключения между Россией и Германией сепаратного мира, который позволил бы германскому верховному командованию бросить все требовавшиеся на востоке военные силы на запад, чтобы там добиться победы. Социал-демократические симпатии к русской революции были всего лишь империалистической спекуляцией. Поэтому вожди социал-демократии делали всевозможные усилия придушить пламя русской революции прежде, чем оно перебросилось на германский пролетариат. Так «Форвертс» писал 31-го марта:

«В своем незнакомстве с германскими условиями Антанта обнаружила надежду, что события в России повлияют на Германию в том смысле, что будут способствовать достижению гибельных военных целей Антанты. Социал-демократические ораторы рейхстага и социал-демократическая пресса в Германии единодушно отвергли такое предположение. То же самое заявил от имени «Содружества» депутат Гаазе».

Последняя фраза относительно депутата Гаазе правильна и она характеризует колебания внутри независимой социал-демократии. Надо сказать, что, вообще, говоря, пресса этой партии занимала по отношению к русской революции позицию, какую только и можно было требовать при существовавшей в тогдашних условиях степени информированности. Печать эта пыталась познать исторический смысл революции. Но в выводах применительно к Германии она обнаруживала необычайную неуверенность. Так напр., в берлинском «информационном листке» («Mitteilungsblatt»), выражавшем точку зрения левого крыла независимцев, в номере от 8-го апреля можно было прочесть следующую успокоительную болтовню:

«Старая истина, что революции нельзя делать искусственно. Это относится к нашему времени больше, чем к какому бы то ни было иному. Можно, конечно, подготовлять бунты, но против организованной мощи современного милитаристского государства они осуждены на безнадежность подобно тому, как немедленно могут быть подавлены стихийно вспыхивающие голодные бунты. Как при современной войне, так и при революции будет действовать огромное количество всяких слагаемых, прежде чем целый народ охвачен будет насильственными конвульсиями. Поэтому-то и не правильно схематически переносить революционные явления и революционные средства одной страны на другую, где иная экономическая база, иное историческое развитие, иной народный уклад... Нам приходится считаться с другими условиями, нежели в России, борьба за нашу внутреннюю свободу должна поэтому принять другие формы. Эта борьба началась на этих днях на парламентарной почве под моральным влиянием событий в России».

Эта коллекция общих мест со ссылкой на парламент в конце является не чисто теоретическим соображением. Она имела чисто практическое значение — предостеречь рабочих против настоящей борьбы, к которой они тогда как раз готовились, но о которой мы еще будем говорить ниже.

Совершенно иначе, чем вильгельмовские социалисты и чем независимцы, подходили к проблеме русской революции оба левых течения рабочего движения. Союз «Спартак», правда, не проявил с самого начала должной остроты критики, по отношению к меньшевикам и социал-революционерам. Причиной тому были воспоминания вождей — Розы Люксембург и Лео Иогихеса о старой фракционной борьбе в российской партии. У Франца Меринга и других играло роль еще и то обстоятельство, что у них не было ясности об эволюции меньшевиков. Мы имеем здесь дело с явлением, аналогичным тому, что и Ленин в первых боях левых радикалов против Каутского в довоенное время проявлял еще очень сдержанное отношение. Несмотря на эти осторожные симпатии, которые обнаруживали сначала «Письма Спартака» по отношению к Чхеидзе и Керенскому, они с революционной точки зрения критиковали невыдержанность, а затем предательскую роль их политики и требовали от них разрыва с буржуазией. Свою позицию по отношению к русосой революции Роза Люксембург изложила в «Письме Спартака» от августа 1917 г. (которое вероятно написано было до июльских событий. Предыдущий номер «Писем Спартака» вышел в мае 1917 г.). Из пространной статьи мы цитируем следующее место:

«Свержение царского режима, представлявшееся для либepaльного понимания действительным и исчерпывающим содержанием русской peвoлюции, является, конечно, только ее прологом. Как продукт всего капиталистического развития, революция и не помышляет о том, чтобы остановиться в своем дальнейшем логическом развитии у тех завоеваний, у которых ее хотел бы задержать кретинизм «общественного мнения» Европы, включая сюда и социал-демократическое. Ее естественные тенденции ведут ко всеобщему размежеванию классов в недрах русского общества, при чем главная роль, естественно, должна была выпасть на долю наиболее передового, революционного класса — промышленного пролетариата. Цель, к которой ведет это развитие неминуемо, диктатура социалистического пролетариата. Именно потому, что борьба против империализма и за мир с первого момента стала осью политической революции, знаменосец этой борьбы — социалистический пролетариат — немедленно выступил на авансцену и уже в коалиционном министерcтве наполовину овладел управлением государства.

Но коалиционное министерство само по себе половинчато. Оно взваливает на социализм всю ответственность, далеко не предоставляя ему возможность всех возможностей для осуществления своей программы. Это компромисс, который подобно всем компромиссам, осужден на неудачу. Новое коалиционное министерство рано или поздно, в силу внутренней логики развития событий, должно будет уступить место чисто социалистическому правительству, т.-е. действительной и формальной диктатуре пролетариата. Тут, однако, начинается рок русской революции. Диктатура пролетариата осуждена в России — если международная пролетарская революция не окажет ей своевременной поддержки, — на оглушительное поражение, по сравнению с которым судьба парижской коммуны покажется детской игрушкой».

Это место показывает очень ясно манеру, в которой Роза Люксембург критиковала меньшевиков — снисходительно и в надежде, что меньшевики обретут путь пролетарской диктатуры, если указать им этот путь. Но эта диктатура, как задача рабочего класса, является решающим пунктом всего ее отношения к российской революции. В конце приведенной цитаты она подчеркивает мысль, которая занимала и тревожила ее в течение 1917 и 1918 гг. все в большей степени: российская революция обречена на гибель, если ей на помощь не поспешит европейский пролетариат. В германской компартии в свое время развернулась дискуссия, во время которой выставлено было, утверждение, будто своими, столь определенно выраженными опасениямм Роза Люксембург доказала, что стоит на троцкистской точке зрения, из чего далее делался вывод, что традиции ГСП вообще троцкистские. Последний вопрос мы здесь можем совершенно оставить в стороне. Весь вопрос в том, какое значение эта мысль имела у Розы Люксембург. Тут прежде всего следует сугубо подчеркнуть тот факт, что Ленин вплоть до 1918 г. придерживался того же воззрения. И оно было правильно! Это становится очевидным, если мы услышим, как продолжает Роза Люксембург в том месте, где мы ранее остановились:

Прежде всего русская революция развертывает социальные и политические проблемы, из которых каждая не может быть разрешена иначе, как в международном об'еме. Неизбежное потрясение форм буржуазной собственности предстоящим разрешением аграрного вопроса, потрясение капиталистических форм эксплоатации коренным изменением условий труда, к которому должен стремиться русский пролетариат, потрясение буржуазного государства путем создания действительного народовластия — все это никоим образом не может уложиться в рамки современной Европы, в рамки ожесточеннейшей милитаристской реакции, какая с начала мировой войны бесцеремонно и неограниченно воцарилась во всех странах».

Попытки исторических предсказаний всегда делаются в одном направлении, а не в том и другом, как это возможно при арифметических задачах. История постольку оправдала утверждения Розы Люксембург, и Ленина, поскольку мировая война кончилась революцией в центральных державах и поскольку и державы-победительницы поставлены были в столь тяжелое положение, что российский пролетариат получил передышку, позволившую ему подвести столь прочные основания под свою диктатуру и под организацию своего хозяйства, что вся проблема получила совершенно иные основания. Рядом с победоносными центральными державами, в которых государство буржуазного класса и юнкерства осталось непоколебленным, пролетарская диктатура в России не смогла бы удержаться. В дальнейшем ходе нашего изложения это станет еще яснее. Если это верно, то для оценки Розы Люксембург и союза «Спартак» решающим будет вопрос, из каких политических мотивов и с какими политическими целями Роза все снова и снова с такой настойчивостью повторяла эту мысль. Меньше всего это делалось для того, чтобы запугать пролетариат. Мотивы и цели эти не были пораженческими. Перед ней стояла задача с полной четкостью и убедительностью нарисовать перед германским рабочим классом ту неимоверную ответственность, какую он должен нести по отношению к российскому пролетариату. С момента начала революции в России каждое «Письмо Спартака» становится мощным, взбудораживающим призывом к германскому пролетариату к революционной борьбе. Применяются все средства, начиная от об’ективного раз’яснения положения и критики половинчатости и нерешительности, вплоть до использования всей нищеты и нужды и до едкой иронии над тем, насколько жалок пролетариат, который позволяет злoyпoтpeбить, собою для борьбы против своих борющихся братьёв по классу — все это делается для того, чтобы закалить мужество и волю германского пролетариата. А союз «Спартак» использует всякий случай, чтобы самому затеять революционные бои. В этом отношении несомненно руководство авангарда находилось в его руках.

Группа левых радикалов со своим легальным еженедельником «Arbeiterpolitik» с самого начала была в тесном контакте с большевиками, В противоположность союзу «Спартак» группа эта с самого начала пpимкнyла к циммервальдской левой. Через Карла Радека — главного сотрудника журнала — симпатии вождей большевиков и многих товарищей из левых партий и течений Интернационала были на стороне журнала. С самого начала «Arbeiterpolitik» провела резкую грань по отношению к меньшевикам. С момента начала русской революции здесь внимательно следили за всеми ее фазами и давали им оценку с точки зрения большевиков. Можно сказать, что наряду с «Вестником русской революции» («Bote der russischen Revolution»), который смог быть распространен в Германии лишь в сравнительно незначительном количестве, «Arbeiterpolitik» была рупором большевиков для Германии. Этот журнал, будучи легальным и подверженным цензуре, хоть и не мог непосредственно призывать к революционным боям, но все же сумел, ловко трактуя вопросы, касающиеся как Германии, так и России, достаточно ясно сказать рабочим, что им следует сделать. К «Arbeiterpolitik» и к «Письмам Спартака» присоединялись еще многочисленные листовки этих обоих направлений, которые способствовали революционизированию германского рабочего класса.

Эта работа, а также и прямой пример русской революции не остались безрезультатными. До 1917 г. гражданский мир в Германии нарушался в чрезвычайно немногих случаях. Экономические забастовки, возникавшие против воли вождей профсоюзов, имели лишь очень незначительный об’ем и очень быстро заканчивались. Цензура подавляла всякие известия об этих стачках, так что единству движения было легко воспрепятствовать в то время. Демонстративные политические забастовки имели место в целом ряде больших городов впервые только после осуждения Карла Либкнехта в июле 1916 г. Сразу после начала российской революции сознание своей силы окрепло у германских рабочих, до такой степени, что они приняли бой на более широкой базе. Последней толчек к тому дало новое сокращение хлебного пайка, в ответ на что последовали забастовки работавших на оборону рабочих Берлина и ряда других городов. В Берлине забастовкой руководили «революционные старосты» («revolutionäre Obleute») металлопромышленности. Это были профсоюзные уполномоченные на предприятиях, где рабочие в огромной своей части считались сторонниками левого крыла независимцев. По постановлению этих «революционных старост» около 300.000 берлинских рабочих преимущественно оружейных заводов и заводов военного снаряжения бросили 16-го апреля 1917 года работу. Вождям профсоюза металлистов — Когенам, Керстенам, Зирингам и прочим — удалось однако, овладеть руководством этой забастовкой и фальсифицировать ее смысл. Они до такой степени выдвинули на первый план вопрос о хлебном пайке, что политический характер забастовки почти совершенно затушевался. К тому же правительство, захваченное врасплох, достаточно научено было опытом русской революции, чтобы в срочном порядке успокоить рабочих обещаниями и мнимыми уступками (созданием постоянной комиссии для обсуждения с властями продовольственного вопроса). Тем самым забастовка в Берлине была улажена через пару дней. На сколько можно в настоящее время установить, политические требования при этих забастовках выставлены были только в Лейпциге, а именно:

1. Достаточное обеспечение населения дешевыми с’естными припасами и углем.

2. Заявление правительства о немедленной готовности заключить мир отказе от всяких открытых и скрытых аннексий.

3. Отмена осадного положения и цензуры.

4. Немедленная отмена всех ограничений права союзов и собраний.

5. Немедленная отмена позорного закона о принудительном труде.

6. Немедленное освобождение всех арестованных или осужденных за политические проступки. Прекращение всех политических дел.

7. Полная гражданская свобода, всеобщее, равное и прямое избирательное право при выборах в имперские, союзные и коммунальные представительства.

... Для действительного представительства рабочих интересов собрание (металлистов) призывает рабочих всех профессий послать своих представителей, которые совместно с представителями рабочих-металлистов и независимой соц.-дем. партии образовали бы рабочий совет.

Мы видим, что эти требования еще не колебали основ господствовавшего строя. Нет еще даже требования республики. И все же выставление этой программы и попытка добиться ее осуществления путем забастовки означало огромный шаг вперед в революционном сознании рабочего класса. Если рабочие и вернулись к работе с пустыми руками, то все же они имели положительный выигрыш, который у них нельзя было уже отнять — рост сознания своей силы. После забастовки правительство предприняло обширные мероприятия для предупреждения и подавления новых забастовок. Оно пыталось и морально воздействовать на рабочих, но словечко генерала Гревера — «сукины сыны — забастовщики» — только усилило возмущение рабочих, а отправка многочисленных руководителей забастовки и революционно-настроенных рабочих на фронт только способствовала успехам революционной пропаганды в армии.

О планомерной работе в армии до того не могло быть и речи. Слишком велики были трудности, слишком велики были также и задачи, стоящие перед сравнительно малыми революционными группами в тылу. Литература на фронт посылалась товарищами преимущественно их родственникам и друзьям. «Arbeiterpolitik» регулярно посылалось на фронт прямо из типографии около 1000 экземпляров. Это делалось и после того, как журнал этот был запрещен к распространению в армии. Но при миллионных армиях результаты, конечно, не могли быть велики. Тайных групп в армии имелось очень немного, да и у них почти совершенно не было связи между собой и с революционными организациями на родине. После апрельских забастовок пропаганда в армии сделала значительные успехи, при чем помимо упомянутой мобилизации забастовщиков на Востоке этому способствовало еше и непосредственное соприкосновение с российской армией. Неделями шло в окопах братание между русскими и немецкими солдатами. Даже и когда германское командование это cтpoгo-нacтpогo запретило, скопления между обеими сторонами продолжали поддерживаться. Наиболее обширна и успешна была революционная пропаганда во флоте. Слишком мало известно о том, что уже в 1905 году в непосредственной связи с первой русской революцией и по примеру черноморского флота дело при большом флотском параде в присутствии Вильгельма II дошло до революционной демонстрации — на одном из судов поднято было красное знамя. И во время мировой войны удалось образовать революционные группы на судах, которые под воздействием русской революции к августу 1917 г. сплотились в прочную организацию, насчитывавшую в одном только немецком море тысячи матросов в числе своих членов (назывались цифры 5—10.000 чел.). К сожалению, только у бременских товарищей имелись связи с Вильгельмсгаеном, да и тe вследствие строгой охраны морской крепости были не особенно прочны. В Киле организация возникла среди матросов и кочегаров почти без всякого воздействия извне. Ее руководители завязали связи с «независимым» — Гаазе, Диттманом, Луизой Циц и другими. С их стороны они не могли получить особого содействия, ибо у них не хватало храбрости создать на судах что-либо иное, кроме избирательных ячеек независимой партии. Зато матросы были достаточно активны. Их интересы были направлены преимущественно в сторону Стокгольмской конференции, истинного характера коей они не понимали и которую они считали революционным предприятием. Они были готовы добиться силой вплоть до вoеннoй стачки осуществления ее решений — немедленного заключения мира. Они давали друг другу обязательства ни при каких условиях не стрелять в революционных рабочих. Происходили собрания, на которых матросы обсуждали вопросы военного положения, русской революции и партийной организации. Организация эта была, однако, разрушена флотским командованием, как только дело дошло до первых бунтов во флоте. Это было в первых числах августа 1917 г. Военные суды неистовствовали. На ряду с тяжкими каторжными приговорами, шесть человек приговорено было к смертной казни. Две из этих казней приведены были в исполнение: товарищи Рейхнич и Кёбис были первыми мучениками германской революции. Революционное движение матросов имело еще эпилог в германском рейхстаге, и при этом независимая партия показала себя во всем своем ореоле. Диттман и Гаазе отреклись от мужественного поступка матросов. Союз же «Спартак», обращаясь к рабочим и солдатам, провозгласил: «следуйте их примеру!» На время организация во флоте была разрушена, благодаря террору военных судов, но затем она при соблюдении большей конспирации образовалась вновь, и она была в полной готовности в тот момент, когда пришло время действовать.

II. Февральская революция и политика германского правительства

Чем более критическое собственное положение, тем более любят господствующие клики революцию — революцию у других. Германские милитаристы еще по опыту Бисмарка знали, что развязывание революционных движений во вражеской стране — хороший военный прием. Уже при занятии русской территории в 1914 году они прибегали к этому методу в самой смехотворной форме — генерал и истинно-прусский юнкер обещал «своим милым жидам» свободу. В особенности старались центральные империи всемерно использовать польское национальное движение, и основание королевства Польского прежде всего имело целью выставить еще несколько дивизий против России. Правда, поляки вскоре почувствовали горечь этой их свободы и самостоятельности.

Как только выяснилось, что русская революция была чем-то большим, нежели простой сменой министров, приведшей к власти октябристов и кадетов, германское правительство, изо всех сил принялось использовывать ее для своих военных целей. Прежде всего оно приостановило все военные действия на фронте, чтобы не мешать тяжбе классов внутри России. Правительственные органы зааплодировали русской революции в тот самый момент, как приветствия французской и английской военной печати перешли в вопль возмущения.

«Северо-Германская Всеобщая газета» («Norddeutche Aligemeine Zeitung») — правительственный официоз — возвестила в своем номере от 14-го апреля, что германское правительство не имеет ни своей целью, ни малейшим интересом унизить русский народ или поколебать его жизненные условия. Германский народ и не помышляет о том, чтобы вмешиваться во внутренние дела России и тем более не думает угрожать России извне в момент рождения русской свободы.

Надеясь усугубить хаос в России и тем самым легче добиться осуществления германских планов завоеваний, германское правительство предоставило вождям большевиков возможность проезда через Германию в знаменитом запломбированном вагоне. О взглядах, какими руководилось германское правительствю при этом шаге, генерал Гофман — пропагандист европейской интервенции в СССР — рассказал позднее следующее («8-Unr-Abehdblau» от 29-го сентября 1925 г.).

«Когда весною 1917 года посреди мировой войны германское правительство разрешило некоторым проживавшим тогда в Швейцарии вожакам большевизма проехать через Германию в Россию, положение Германии было в высшей степени серьезное. Армии Антанты, подавлявшие германскую непрерывным возрастанием своего снаряжения, напирали тогда во Франции на германский западный фронт. Стоящие на востоке — в России — германские войска настоятельно требовались поэтому на германском западном фронте.

Первая русская революция не принесла германскому правительству мира на Востоке. Керенский продолжал войну. На вожаков большевизма тогда смотрели только как на крайних социалистических фантазеров. Германское правительство надеялось, что, прибыв в Россию, эти большевистские вожаки тем только усилят всеобщий хаос и что вследствие этого Россия в короткое время принуждена будет заключить мир.

Никто не считал возможным, чтобы большевистские вожаки могли на сколько-нибудь значительное время овладеть властью над российской империей. Человеческая мудрость не могла предвидеть, что эти лишенные средств революционеры, которых можно было встретить в швейцарских кафе, в состоянии будут овладеть Российской Империей».

Боязнь господствующих классов Германии, чтобы искра революции не перескочила через фронт, была все же столь велика, что они вынуждены были пойти на некоторые уступки, вернее — обещания. 30-го марта рейхстаг постановил создать конституционную комиссию. Она должна была провести превращение германского полуабсолютизма в государство с парламентарным управлением. Вся работа этой комиссии свелась, однако, к тому, что она отменила исключительный закон против иезуитов и уничтожила один пункт закона о союзах, направленный против иностранцев. Эти смехотворные зачатки так называемой «демократизации» воистину опьянили социал-демократов. Они видели себя уже вознагражденными министерскими портфелями за свою измену, но мысль о подобном золотом будущем сразу же заставила их озаботиться, не уйдет ли от них эта награда, если они не заверят власть имущих в своей лойяльности. И вот «Форвертс» поспешил высказать свою приверженность монархии. Такая услужливость, конечно, вовсе не могла способствовать тому, чтобы принудить господствующие классы к демократическим уступкам, столь необходимым самой же социал-демократии для обеспечения ее собственной буржуазной политики. Пока само правительстве, было eщe в очень тяжелом положении. Об'явление войны Соединенными Штатами, ужасное положение на рынке пищевых продуктов и брожение среди рабочих масс вынудили у правительства императорский манифест, так наз. «пасхальное послание», в котором говорилось:

«После огромного напряжения всего народа в этой ужасной войне по моему убеждению нет больше места для поразрядного избирательного права в Пруссии».

Одновременно обещано было преобразование прусской верхней палаты в форме, допускавшей разного рода толкования. 12-го июля последовал новый императорский манифест, который выражался еще определеннее:

«Вследствие доклада, сделанного мне министерством в порядке выполнения моего манифеста от 7-го апреля с/г., я в дополнение к означенному манифесту предписываю, чтобы имеющий быть предложенным ландтагу королевства проект закона об изменении избирательного права в ландтаг, основан был на всеобщем избирательном праве. Проект этот должен быть внесен настолько своевременно, чтобы следующие выборы могли уже производиться на основе нового избирательного права».

Это был чрезвычайно ловкий ход со стороны правительства. За все время своего существования германская социал-демократия провела одну только крупную наступатетьную кампанию — именно за всеобщее избирательное право в Пруссии, и это движение угрожало уже в 1910 году принять революционные формы. Огромная масса германских рабочих сжилась поэтому с представлением, что всеобщее и равное избирательное право в Пруссии означает свержение власти юнкерства вообще и равносильно демократическому развитию Германии. Обещания Вильгельма II, казалось, приносили все это и при том без насильственного переворота на основе органического развития. Вдобавок ко всему этому в рейхстаге образовался левый блок большинства, который при своем возникновении произвел на свет свою программу мира. Она принята была 19-го июля i917 г. 214 голосами против 116. Социал-демократы, партия центра и прогрессисты (теперешние демократы) голосовали за эту программу, независимцы воздержались. Программа гласила:

«Рейхстаг заявляет:

как и 4-10 августа 1914 г., девизом немецкого народа и на пороге четвертого года войны являются слова тронной речи: «Нас побуждает не жажда завоеваний». Для защиты своей свободы и самостоятельности, для обеспечения неприкосновенности своей территории Германия взялась за оружие.

Рейхстаг стремится к миру путем соглашения и длительного примирения народов. С таким миром несовместимы вынужденные территориальные приобретения и политические, экономические и финансовые насилия.

Рейхстаг поэтому отвергает все планы, направленные к экономической блокаде или к враждебности народов после войны. Свобода морей должна быть обеспечена. Только экономический мир подготовит почву для дружественного сожительства народов.

Рейхстаг будет всемерно способствовать созданию международныx правовых организаций.

До тех пор, однако, пока правительства наших врагов не соглашаются на такой мир, пока они угрожают Германии завоеванием и насилиями, немецкий народ будет сплоченной стеной — как один человек — непоколебимо противостоять и бороться, пока ему и его союзникам не будет обеспечено право на жизнь и на развитие.

В своем единстве немецкий народ непреодолим. Рейхстаг сознает полное единодушие свое с теми мужами, которые в героической борьбе защищают свое отечество. Неувядаемая благодарность всего народа им обеспечена».

Весь этот манифест был чистейшей демагогией. Никто из его авторов не верил тому, что в нем говорится. Все участвовавпше в его принятии партии надеялись, что к концу войны военная мощь Германии будет достаточно сильна, чтобы добиться аннексий на Западе и на Востоке — и все они были готовы дать себя тогда «изнасиловать» крайним империалистическим партиям и правительству. Они это доказали при переговорах о брестском мире.

Более того — один из авторов манифеста поспешил подтвердить, что манифест этот отнюдь не исключает аннексии и контрибуции, как доказывала уже двусмысленность его формулировок. Несколько недель спустя официальный орган партии прогрессистов — «Либеральная Корреспонденция» («Liberale Korrespondenz») вскрыла всю эту махинацию, заявив, что все три мира, заключенные Бисмарком в 1864, 1860 и 1871 гг., были чистейшими договорами соглашения, т.-е. идеалами этой самой резолюции рейхстага.

Эта мирная программа была уступкой дaвлeнию снизу, попыткой удержать за собой широкие массы. «Откройте отдушины»! — таков был лозунг. Кроме того, думали внести смущение в ряды врагов. В августе 1917 г., первый социал-демократ — Август Мюллер — вошел в состав правительства.

Конституционная комиссия, избирательная реформа, программа мира, министр — социал-демократ, — все это составляло первую демократически-пацифистскую эру, отражение февральской революции в России на германский парламент. «Мировая революция» — с ликованием возвещал «Форвертс». «Революция сверху» — писали либеральные газеты. При всеобщем брожении народных масс большинство рейхстага в самом деле могло бы выжать у реакции значительные уступки. Но чего можно было ожидать от этих клерикальных, прогрессистских и социал-шовинистских «революционеров», которые даже не решались потребовать упразднения диктатуры генералов в виде осадного положения, которые менее всего думали о том, чтобы нажать на правительство угрозой отказа в отпуске кредитов и которые имели одну только мысль — успокоить рабочих. Надежды на реформы растаяли, как снег на весеннем солнце. С парламентаризацией ²) дело не выгорело. Юнкерский парламент (прусская палата) бесконечно долго корпел над проектом избирательного права и родил в конце концов уродца — плюральное избирательное право, от которого не было никакого толка. Случилось в самом деле так, как предсказывал в своих опасениях в весеннюю пору домократизации полный предчувствий Штампфер:

«Неужели будущий сатирик сможет сказать: после того, как весь мир об’ят пламенем почти три года, и после того, как даже Россия проснулась к свободе, немцы назначили комиссию, но из этого дела ничего не вышло?!».

Даже жалкой буржуазной демократии, формы господства класса капиталистов, рабочий класс должен был еще добиваться, в борьбе, перешагнув через буржуазные партии и через германскую социал-демократию.

Между тем, как мещанство yбaюкивaлo себя упоительными мечтами о мире и свободе, откровенные аннексионистские политики занимали действительные политические позиции. Их носителем была тяжелая индустрия, их тараном было верховное командование. Когда военное руководство находилось в руках ф. Мольтке, а затем ф. Фалькенгайма, имперское правительство, хоть и принуждено было уступить военщине значительную часть функций управления, но все же сумело сохранить значительную дозу самостоятельности в области общего политического руководства и в области внешней политики. Когда во главе армии стал Людендорф, дело изменилось, т.-е. стало явным реальное соотношение сил в милитаристском прусско-германском государстве, в стране империалистического полуабсолютизма во время войны. Пока военное положение Германии казалось благоприятным, как тяжелая индустрия, так и военная клика могли спокойно предоставить, бюрократии делать соответствующие политические выводы из карты военных действий. Когда перспективы полной победы испарились, сгинула также и согласованность сил. В конечном счете у дипломатов и бюрократов все же было несколько более широкое поле зрения в области международных отношений, нежели у узколобых, политически неопытных ремесленников военного дела, и, втиснутые посреди борющихся между собой классовых сил, они не отваживались на крупные, решительные дела, а спокойно прозябали, плывя по течению. Уже замена ф. Фалькенгайма Людендорфом летом 1916 г. было признанием, что колесница войны сбилась с дороги, и вслед за этим последовала борьба за власть.

В январе 1917 г. Людендорф взял первую позицию, навязав правительству неограниченное проведение подводной войны. Второй шаг вперед последовал летом 1917 г., когда «пораженческий» канцлер Бетман-Гольвег кокетничал с резолюцией о мире трех левых партий. Затеян был заговор, в который дали себя вовлечь социал-демократы, пошедшие на это в своей слепой вере в гений Людендорфа и в уверенности, что наступил, наконец, момент дня столь чаянной ими парламентаризации. Бетман был свергнут. Шейдемановцы к немалому своему изумлению увидели на политической арене совершенно неизвестного им канцлера — Михаэлиса, святошу и бюрократа, по-мужицки хитрого, но без всякого политического понимания. В тот самый день, как появилась на сцену резолюция о мире, появился этот Михаэлис с двусмысленной правительственной программой, которая по прусскому девизу давала каждому свое. По поводу резолюции о мире он заявил, что он совершенно с нею согласен: «как он ее понимает». В письме к кронпринцу он писал: «Моей интерпретацией резолюции о мире я отнял у нее наибольшую ее опасность. В конце концов можно с этой резолюцией заключить любой мир, какой только ни захотеть». Этим испорчена была вся каша клерикальных и социал-демократических демагогов, ибо теперь многим рабочим становилось уже ясно, какую шутку над ними пошутили, а аннексионистские политики, с другой стороны, имели подтверждение, какое им требовалось. Михаэлис был простым орудием в руках Людендорфа. На своем примере он однако скоро показал, что и с этом министерством, которое не имело никаких разногласий с верховным командованием, дело тоже не пoшлo на лад. Адмирал Каппеле пал вследствие матросских бунтов, а Михаэлис споткнулся вслед за ним. Eгo преемником был клерикальный граф Гертлинг — старец безо всякой энергии. Оба эти канцлера назначены были по старому абсолютическому обычаю. Надежды на парламентаризацию уничтожены были самым жалким образом.

III. Октябрьская революция

Февральская революция в России имела своим последствием в Германии большие забастовки, зачатки революционного восстания во флоте и недвусмысленное отступление пpaвитeльcтвa. Переход власти к российскому пролетариату не имел подобного рода непосредственных результатов.

Почему так случилось?

Февральская революция дала революционному движению в Германии столь сильный толчок вперед, что он повел к трагическим в некотором роде движениям. Они потерпели поражение вследствие еще не поколебленной внутренней крепости милитаризма и вследствие блока социал-демократов с буржуазией. Между тем начался период органического роста движения. Независимая партия завоевывала большую часть членов старой с.-д. партии, а союз «Спартак» сеял на этой почве семя революции. Решающим для отсутствия пока активности было, повидимому, то, что рабочий класс еще не познал полностью всесокрушающее мировое значение Октябрьской революции. Первоначально видели только переход власти из рук одной партии в руки другой и еще не понимали, что дело в данном случае не шло о смене у власти партий, а классов. Известия о внутренней бopьбe пробудили сомнения в прочности революционного движения, и это не могло способствовать особой активности. Для широких действий было необходимо, чтобы рабочие массы Германии путем их действий прониклись доверием к большевикам и кроме того нужен был особый еще внешний повод — его дал Брестский мир.

И теперь социал-демократия была решительно «за» большевиков. Причина была ясна и проста. Большевики должны были заключить мир. Это должен был по положению дел быть сепаратный мир, и тем самым, глядя со стороны, уже наполовину это должна была быть победа германского империализма. К этому прибавлялись еще надежды на воздействие революции в странах Антанты. Германская цензура позволяла себе при опубликовании знаменитых воззваний Советского правительства «всем, всем, всем» неуклюжую проделку, всегда делая перерывы вследствие «порчи» радио в тех местах, которые обращены были к германским рабочим. Это был напрасный труд, ибо настолько авангард германских рабочих уже навострился, чтобы читать между строк и чтобы из тех мест советских радио, которые были обращены к рабочим Франции и Англии, сделать соответствующие выводы применительно к себе. Социал-демократия покорно следовала примеру правительства. Так, напр., Гейльман писал в еженедельнике «Die Glocke» (от 17-го ноября 1917 г.), что, если пример России найдет подражание, то это — он надеется — прежде всего будет иметь место в Англии. Подобного рода надежды особенно высказывались аннексионистским крылом социал-демократии. Осторожен был «Форвертс». Он всегда отмечал разницу между тем, что, быть может и необходимо в России и применением большевистских методов В Германии. Сразу же при первых известиях о победе большевиков он писал (10 ноября 1917 г.):

«Большевистская теория ошибочно трактует законы развития, если она пытается шаблонно применить одинаковые методы ко всем странам. Социальный переворот прогрессирует всюду, но не всюду это происходит в российском ритме. В стране насквозь индустриальной в роде Германии, население которой вследствие этого политически более грамотно, переворот этот естественно должен иметь другие формы, нежели в стране, подобной России, где преобладают сельское хозяйство и неграмотность. В тылу победоносных армий революция эта принимает другие формы, нежели позади рвущихся фронтов... Поэтому мы не берем на себя роли судей между большевиками и меньшевиками, хоть мы и опасаемся, что этот раскол — огромное несчастье для российской революции. Но от нынешних руководителей России мы требуем, чтобы они рассматривали Германию, не исходя из своих пожеланий, а чтобы они видели вещи, как они есть. Окончание войны народов гражданской войной — утопия. А откладывать заключение мира до окончательной победы социалистического пролетариата — это значит затягивать войну еще дольше, нежели хотели продолжатели войны с их всегерманскими аннексистсжими целями или с их окончательной победой Антанты».

Пару дней спустя, «Форвертс» об'явил, что он видит в лице большевиков — социалистов и собратьев по классу и что их первые действия после захвата власти вполне достойны социализма. А 31-го декабря 1917 г. «Форвертс» писал:

«Как бы к ним ни относиться, но исторической заслугой большевиков является, что они проявили мужество к действию. И страстным желанием рабочих и социалистов является, чтобы русскому народу и всему миру это действие пошло на пользу».

Можно таким образом установить, что важнейшие органы социал-демократии занимали безусловно благоприятную большевикам позицию. Более того — они подчас взапуски с независимцами соперничали за благосклонные отношения к большевикам. И это отношение продолжается до осени 1918 года с очень короткими, но тем более характерными для всей их роли и их мотивов перерывами. К этому мы еще вернемся в дальнейшем. В общем социал-демократия избегала принципиальной полемики с теорией и политикой большевиков. Но и тут имеется ряд документов, в которых видные вожди социал-демократии признавали правильности большевистской теории и их практики. Так напр., Вильгельм Блос в статье «Новое российское государство» («Neue Zeit»}oT 25-го января 1918 г. писал, что российская практика вполне соответствует учению Маркса. Статья Кунова в «Neue Zeit» от 12-го октября 1917 г. берет под свою защиту большевиков против социал-революционеров и меньшевиков, предавших по его мнению революцию тем, что вошли в коалиционное правительство. Парвус в этот период в статьях и брошюрах неоднократно защищал политику большевиков. Даже еще в октябре 1918 г., когда германская революция была уже на носу и боязнь большевизма тяжко угнетала шейдемановцев, в «Neue Zeit» напечатана была статья Н. Е. Верова, из которой приведем следующие места:

«Мало понятным является тот факт, что и часть социалистической печати, основываясь на пристрастно окрашенной информации, присоединяется к хору вопящих против социалистической партии, несомненно представляющей массу российских рабочих и российских марксистов и ныне делающей в борьбе с бесстыжей контр-революционной коалицией попытку перестроить распадающуюся буржуазную Россию в социалистическое общество...

В самом деле, все разговоры о несовместимости большевистской диктатуры пролетариата с демократией показывают только, до какой степени даже так называемые марксисты находятся под влиянием радикально-либеральных воззрений и до какой степени мало они поняли марксистскую теорию классовой борьбы и государства».

Какие побуждения вызывали подобную позицию германской социал-демократии? — Прежде всего та поддержка, которую, как казалось этим близоруким, живущим только текущим днем политикам, российская революция оказывала германскому военному командованию. Дальнейшим основанием было, что партия эта считала разумным казаться массам радикальной там, где это повидимому ничего не стоило. И, наконец, тут сыграла роль собственная неясность с.-д. партии в принципиальных вопросах.

Иное было положение у независимцев. Их оба руководяьцих органа — «Лейпцигская Народная Газета» {«Leipziger Volkszeitung») и берлинский «Информационный листок» («Mitteilungsblatt») в общем относились к большевикам с большой симпатией, и они старались понять большевистскую тактику. Тут сказалось непосредственное влияние рабочих масс на руководителей партии. Каждое слово против большевиков усиливало недоверие к революционной воле вождей независимцев. Но в этой партии — в отличие от шейдемановцев — вопросы большевистской тактики имели вполне практическое значение. Эти вопросы были решающими для их собственной тактики. Боязнь перед логическими выводами уже давно делала отдельных независимиев противниками большевиков. К этому прибавились еще старые связи с меньшевиками и их пропаганда. На официальную социал-демократическую партию меньшевики долгое время не имели сколько-нибудь заметного влияния. Это и понятно, ибо они были сторонниками сохранения союза России с Антантой. Кроме того, значительная их часть принадлежала к правому крылу Циммервальда и, следовательно, и тут были противниками шейдемановцев и собратьями каутскианцев. Вследствие этого в независимой социал-демократии завязалась оживленная полемика о проблемах большевизма. Эта полемика преимущественно велась на столбцах «Leipziger Volkszeitung». Карл Каутский открыл дискуссию 15-го ноября 1917 г. Он был еще очень осторожен и сдержан, он больше ставил вопросы, нежели их разрешал. Он сомневался в том, может ли уже Россия заменить капиталистическое хозяйство социалистическим. «Существует опасение, что пролетарский режим будет стремиться уничтожить государственную власть вместо того, чтобы ее завоевать и переделать». Таким путем диктатура пролетариата угрожает повести к хаосу, к банкротству революции. «Если бы удалось преодолеть трудности, то случится нечто грандиозное. Начнется новая эпоха мировой истории. Пока же ничего определенного установить не удается». Это не должно однако означать, что следует быть пассивными зрителями — следует облегчить положение российского пролетариата путем борьбы за ... демократизацию!

Мы видим таким образом, что Каутский еще не выступает принципиально против диктатуры. Но он был глубоким скептиком и ослиное копыто он показал в своем практическом выводе, в смешном, мещанском призыве к демократизации — парламентарное знахарство над полуабсолютистским буржуазным государством.

За этим следовало 17-го дек. грузное нападение меньшевика Александра Штейна — «Демократия или диктатура», которое «Leipziger Volkszeitung» напечатала с редакционной оговоркой, что штейновская критика большевиков идет-де слишком далеко. Штейн исходил из заявлений, направленных против захвата власти и против политики большевиков диссидентами — Зиновьевым, Каменевым, Милютиным, Ногиным, Рязановым и Лозовским. Он рассматривал затем мероприятия против петербургской городской думы и «все более неприкрыто высказываемую угрозу» вовсе не созвать Учредительное Собрание. Это-де дорога в бездну. Никакие, даже и самые якобы важные интересы революции не могут оправдать подобную политику, воскрешающую методы Столыпина.

«Если сейчас, временно дорвавшаяся до власти, партия хочет удержать свою диктатуру тем, что нагло нарушает принципы демократии, если руководящая группа этой партии в сектантском опьянении властью считает себя в праве фальсифицировать Учредительное Собрание или даже взорвать его, то тем самым она уничтожает и последнюю возможность найти выход из запутанного внутреннего положения России».

На статью Штейна отвечал 19-го декабря 1917 г. Франц Меринт. Он считал, что проблема, подлежащая разрешению большевиков, вовсе не укладывается в краткую формулу — демократия или диктатура, а скорее — трагедия или безрассудство. Или иными словами:

«Потеряли ли Ленин и Троцкий, которые показали себя в течение ряда лет и даже десятилетий мужественными, вдумчивыми и испытанными вождями пролетариата, внезапно свой разум или же они, как раз в силу революционной энергии своей и своих сторонников, очутились в трагическом положении, вынуждающем их делать кое-что и отказаться делать кое-что, чего они не делали бы и от чего они не отказывались бы, будь они вольны в своих решениях. Но вот А. Штейн цитирует заявление Лозовского, в котором дословно говорится, что Ленин и Троцкий действуют-де «наперекор всякому рассудку» и что они-де, несмотря на то, что они марксисты, не желают считаться с об'ективными условиями, которые при наличности опасности крушения обязывают их немедленно прекратить борьбу внутри лагеря революционной демократии ради совместной борьбы против контр-революции. Марксисты, однако, припомнят, что аналогичные упреки в аналогичных условиях направлены были против... самого Маркса. В 1848 году Маркс и Энгельс возглавляли революционную партию в стране значительно более земледельческой, а успех их партии связан был с развитой крупной индустрией и с современным массовым пролетариатом. Но и они были глухи к требованиям вести борьбу против общего врага, слившись с другими демократическими или социалистическими партиями. И хоть они и не добились власти, но все же они на случай победы — это доказывает каждый номер «Рейнской газеты» — имели в виду «одно только средство, чтобы убийственные муки смерти умирающего общества и муки рождения нового общества сократить, упростить и сосредоточить — революционный терроризм».

Разве отсюда не следует, что они не умели «считаться с об’ективными условиями», если уже пользоваться оборотом, имеющим подозрительный привкус буржуазной идеологии? О, они прекрасно умели учитывать условия, но они знали, что с революцией не так легко и не «просто производить расчеты», как с таблицей умножения».

Меринг цитирует знаменитое письмо Энгельса к Вейдемейеру, в котором трактуется возможность, что революционная партия придет к власти прежде, чем условия окажутся достаточно для того созревшими. После этого он в заключение пишет:

«Эти исходные точки зрения нам не следовало бы упускать, если мы при недостаточном знакомстве с положением судим о действиях большевиков, кажущихся нам неправильными, несвоевременными и даже гибельными, и, которые может быть, и являются таковыми. Возможно, что их победа означает собой лишь апогей трагедии. Несомненно, что их революционные бои не закончатся мещанской шуткой».

В решающем вопросе Меринг попал в самую точку. Но его статья показывает, как трудно было понять политику большевиков даже лучшим марксистам. Люди, которые стояли ближе к событиям, которые внимательно следили за всем ходом русской революции, судили более решительно. Несколько дней спустя, помещена была в «Leipziger Volkszeitung» статья тов. А. Амалина, который разоблачил демагогическую фальсификацию фактов Штейном, изобразил политику меньшевиков во всей ее беспомощности и в ее, доходящем до предательства, бессилии и закончил свою статью следующими словами:

«Вместо красивых декламаций о мире большевики выступили с борьбой за мир, вместо революционных речей у них — революционные действия. И что значит против этого пара цитат из заявлений и протестов нескольких запутавшихся членов партии, испугавшихся величия подлежащих решению задач, трусливо опустивших доверенное им знамя?».

А Штейн отвечал 24-го декабря: «Великий народ не позволит ни удержать себя кнутом в состоянии политической отсталости, ни насильственно вести себя в социалистическое государство будущего. Поэтому все желающие спасти понятие диктатуры пролетариата от компрометации, подымают свой голос». В последующей статье против Меринга он, основываясь на меньшевистских цитатах, заявляет, что так называемая диктатура пролетариата на самом деле — диктатура штыка и что она наносит смертельный удар не капиталу, а народному хозяйству и всей общественной жизни. Центр тяжести не в критике террористических методов, а всей политики, не имеющей права на существование. Часть вины падает, правда, на трагическое положение, но повинна и тактика господствующей группы большевиков, которая накануне созыва Учредительного Собрания ввергла страну в гражданскую войну. Тут имеется «и трагедия, и безрассудство».

Против разлагающего воздействия меньшевиков со всею энергией выступила Клара Цеткин. С самого начала она с пламенным воодушевлением высказывалась за большевиков и радостно приветствовала разгон Учредительного Собрания, как решительный удар по парламентскому кретинизму. Ее статьи, однако, очень уродовались военной цензурой, а также цензурой самой редакции. Позднее тов. Цеткин в письме к конференции независимцев защищала политику большевиков во всех спорных вопросах с огромным темпераментом и с глубочайшим марксистским обоснованием. Этот ценный, об’емистый документ, скрытый тогда ЦК независимцев от партии, впервые опубликован в сборнике, изданном недавно ко дню 70-летия К. Цеткиной (русский перевод в издании «Прибой», Ленинград).

Здесь, таким образом, вожди союза Спартак решительно выступили против вождей независимцев и меньшевиков и в защиту большевиков. Тем самым они выражали точку зрения всех спартаковцев за одним, тем более, правда, существенным исключением. Роза Люксембург опубликовала в «Письмах Спартака» рад статей, в которых она с недвусмысленной резкостью отклоняла тактику меньшевиков и отрицала ее революционность. Одновременно она, однако, горячо критиковала большевистскую политику: роспуск Учредительного Собрания, политику в национальном вопросе, Брестский мир, террор. Эту критику она позднее собрала в незаконченной своей работе — «Русская революция», которую выпустил в свет Пауль Леви после своего уходе от коммунизма ³). Это была критика резкая, но не враждебная, внушенная опасениями за судьбы российской и мировой революции и преисполненная восхищения мужеством и активностью большевиков. Несомненно, на воззрениях Розы Люксембург существенно отразилось ее оторванность в тюремном заключении. Она очень скоро справилась с большей частью своих сомнений и заблуждений, как показывает спартаковская программа («Чего добивается «Спартак?»), а равно и вся ее политика в германской революции 1918 года. Невозможно здесь подробнее останавливаться на критике Розы Люксембург. Мы отсылаем к прекрасной книжке тов. Клары Цеткин — «Рози Люксембург и русская революция» ⁴)

(Окончание следует).

Пер. с немецкой рукописи Фр. Штурм.