"Историк Марксист", №6, 1927 год, стр. 3-20

П. Фрелих

Русская революция и Германия

(Окончание)

4. Брестский мир

Мы уже видели, что германское правительство рассматривало российскую революцию исключительно с точки зрения того, как она повлияет на военное положение и представляет ли она возможность заключить сепаратный мир на востоке. В ответ на российские предложения о перемирии и о мире граф Гертлинг в своей программной речи от 30 ноября 1917 года заявлял:

«Я не колеблясь заявляю, что в известных по сей момент пpeдложeниях российского правительства могут быть усмотрены достойные обсуждения основы для начатия переговоров и что я готов вступить в таковые, как только российское правительство пошлет уполномоченных на то представителей. Я надеюсь и желаю, чтобы эти стремления приняли скоро конкретную форму и принесли нам мир».

На следующий день состоялось первое соглашение о перемирии, а 16-го декабря последовало заключение договора о перемирии, определенной целью которого было создание мира. 25-го декабря 1917 года центральные державы опубликовали следующее торжественное заявление:

«Делегации четверного союза согласны на немедленный всеобщий мир без насильственных аннексий и без военных контрибуций. Если российская делегация осуждает продолжение войны с целью завоеваний, то делегации союзников присоединяются к этой точке зрения. Политики союзных правительств в программных своих заявлениях неоднократно подчеркивали, что союзники не продлили бы войны ни на один день в целях завоеваний. Этой точки зрения союзники все время держались неукоснительно. Они торжественно об’являют свое решение немедленно подписать мир, который положил бы конец этой войне на основе приведенных выше условий, справедливых для всех без исключения ведущих войну держав.

Насильственное присоединение занятых во время войны областей не соответствует намерениям союзных правительств».

Таким образом, это было безоговорочным согласием на российское предложение мира без аннексий и контрибуций. Это было очевидным подтверждением того, что наивное толкование резолюции рейхстага о мире было правильно, и что именно в этом смысле правительство дало на нее свое согласие. Но вот два дня спустя, — 27-го декабря 1917 года — появился проект мирного договора, предлагаемый центральными державами, в котором статья 2-я имела совершенно противоположные этому толкованию положения, а именно:

«Статья 2. После того, как российское правительство в согласии со своими принципами провозгласило для всех без исключения живущих на территории Российской империи народов право на самоопределение, идущее вплоть до полного отделения, оно принимает к сведению постановления, в которых выражена воля народа для Польши, а также для Литвы, для Курляндии, частей Эстляндии и Лифляндии воспользоваться полной государственной самостоятельностью и выйти из состава Российского государства.

Российское правительство признает, что при существующих в данный момент условиях эти об’явления надлежит рассматривать, как выражения воли народа, и оно готово сделать вытекающие отсюда выводы».

Как произошло это чудовищное противоречие? Мы уже упоминали о той программе аннексий, которая согласована была между правительством, вepxовным командованием и кайзером, 8-го ноября 1916 года. Пункты, касающиеся востока, гласили там так:

1. Признание королевства польского.

2. Аннексия курляндской и литовской территории таким образом, чтобы, включая сюда и королевство польское, создалась блдгоприятная, идущая с севера на юг, граница с Россией.

3. Торговый договор с Россией или экономические преимущества.

После этих завоевательских планов принята была резолюция рейхстага о мире и последовало согласие на нее Михаэлиса — «как я ее понимаю». Менее чем через месяц после того — 9-го августа 1917 года — заседал в Крейцнахе коронный совет, расширивший старую программу аннексий по крайней мере в отношении Бельгии. Снова через месяц — 11~го сентября 1917 г. — коронный совет в Бельвю отступил в вопросе о Бельгии. Рассматривался ли там также и вопрос о России, неизвестно. Зато Людендорф в своих воспоминаниях говорит о тогдашних планах и указывает: аннексия Курляндии и Литвы под персональной унией с Гогенцоллернами, экономическое присоединение Польши к Германии. Российское предложение мира снова возбудило завоевательные аппетиты. 11-го декабря Гинденбург писал имперскому канцлеру Гертлингу, что соглашения от 11-го сентября приняты были в предположении, что мир заключен будет в том же году.

«Предпосылка, поведшая к этому коронному совету, более не действительна. Так как помимо того наше военное положение сложилось особо благоприятно, я не могу признать необходимости частичного отказа от требований, а должен вновь поддержать их в полном об’еме, как они сформулированы были на совещаниях в Крейцнахе от 23-го апреля и от 9-го августа 1917 г. при согласии всех участников».

Так как требования верховного командования для правительства были законом, то аннексионистская программа, значит, вновь предрешена была заранее для Брест-Литовска. Это и нашло свое отражение в том, что 18-го декабря Bepxoвному Командованию предоставлено было участие в мирных переговорах в Бресте. Как же могло быть сделано 25-го декабря то заявление в пользу мира без аннексий? — Целый клубок соображений и дипломатических уловок был причиной этого заявления. В Австрии нужда и утомление войной достигли такой степеми, что Австрия желала иметь мир при любых обстоятельствах и австрийское правительство готово было сделать советскому пранительству любые уступки. Как рассказывает Людендорф в своей книге «Война и политика», австрийский министр иностранных дел граф Чернин нашел вполне приемлемым «жидовское большевистское требование» мира без аннексий. Следовало, прежде всего, пойти ему навстречу, чтобы удержать его за собой. Точно так же необходим был обманный маневр по отношению к собственному народу, чтобы успокоить его возмущение. Кроме того, статс-секретарь иностранных дел ф.-Кюльман питал скрытую надежду, что ему все же удастся надуть верховное командование и уступить кое-что русским против плана аннексий, чтобы тем самым ускорить заключение мира. Наконец, а это было решающим моментом, предполагали проделать, используя советское правительство, небольшое жульничество. Разве не было оно принуждено заключить мир? Разве могло оно всерьез надеяться провести на самом деле свою программу при данном положении войны? Разве не стояло оно перед величайшей опасностью, если оно принуждено будет вернуться из Бреста без мира или с откровенно-плохим миром, с откровенно-аннексионистским миром? «Политическая мудрость» подсказывала, казалось, советскому правительству согласиться, что дважды два — пять, и дать свою подпись под миром, который об’явлен будет всеми заинтересованными сторонами, миром без аннексий, хотя на самом деле он вовсе не будет таковым. Повод к подобного рода маневру имелся — под ферулой военной диктатуры в Прибалтийском крае образовались так называемые провинциальные представительства, сословные сеймики, бывшие всецело в руках немецких баронов. И эти-о представительства приняли постановления о присоединении их провинций к Германии. Эти постановления должны были быть признаны как осуществление права самоопределения национальностей. Таким образом, Кюльман и Чернин приступили к мирным переговорам bona fide, правда, это была «добрая вера» — вера но отношению к сообщнику.

Буржуазные партии, конечно, ожидали буквально все больших успехов от мирных переговоров. Но в аппетитах по части аннексий были довольно заметные различия. Сторонники так наз. «восточной ориентации» склонны были добиваться сравнительно почетного соглашения с Россией. Сюда прежде всего относились аграрии, которые боялись обострения конкуренции в случае земельных приращений на востоке, и представители тяжелой индустрии, которые вообще рассматривали завоевания на востоке только как возмещение за ожидавшиеся завоевания на Западе. Но именно эти два слоя представляли собою худших аннексионных политиков и при видимо благоприятном вoeнном положении меньше всего от них можно было ожидать апелляции к разуму. Все же пpoфeccop Гетцш (Hoetzsch) — специалист консерваторов по внешней политике — писал во время первых переговоров в Брест-Литовске в «Kreuz-Zeitung», что та манера, с которой Германия практически применяет в Бресте право наций на самоопределение, отнимает у российского государства больше, нежели Германии нужно, и производит бодее аннексистское впечатление, нежели это требуется на востоке из вoeнно-стратегических оснований. Но мнение огромного большинства германской буржуазии высказала "Deutsche Zeitung" вскоре вслед за российским предложением о мире:

«Вообще нельзя усмотреть, почему нам следовало бы вернуть какой бы то ни было кусок завоеванного. Если русские имеют доверие к нашей силе, они заключат с нами мир на всяких условиях... Мир может быть восстановлен единственно и только ледяным холодом выжидания и твердым и целеycтpeмленным языком».

Социал-демократия отливалась в вопросе о мире всеми цветами радуги. Основной отряд вокруг ЦК партии, мнение которого выражалось «Форвертсом», ханжески выступал за «мир без аннексий», чтобы тем самым облегчить правительству его двойную игру. В "Sozialistische Monatshefte" Шиппель, Квессель, Коген, Кранольд и др. защищали восточную ориентацию. Если хотеть побороть Англию, то необходимо соблюдать меру на востоке, заключить мир, основанный на соглашении сторон. Крайнее империалистическое крыло с главными своими представителями — Ленчем, Куновым, Хэнишем, Виннигом — было за аннексии также и на востоке. Они это открыто высказали до революции. Так, например, Эдуард Давид составил в августе 1915 года для соц.-дем. фракции рейхстага и для ЦК партии «тезисы о мире», в которых уже сделаны были большие уступки давлению масс снизу. В этих тезисах имелся следующий пункт: «Образование из зaвoeвaнных районов русской Польши особого, самостоятельного государства, союзного с Германией и Австро-Венгрией». После российской революции аннексионистские идеи уже не смели вылезать в столь бесстыдной форме. Зато они свои желания высказывали в такой форме: «Война разрешает все мечем» или: «Так как на войне все разрешается не дипломатами, не журналистами, а солдатами, то во всяком случае правильнее ставить на гинденбурговскую карту» (Вождь профсоюзов Янссон в «Die Glocke» от 24-го ноября 1917 г.). Более ясное выражение нашли завоевательные аппетиты большинства социал-демократических вождей, когда пошла дискуссия вокруг результатов Бреста.

В своих аннексистских планах Верховное командование имело таким образом одного только серьезного противника — рабочий класс, преданный своими официальными вождями, очень ослабленный фактической потерей своих старых организаций, подавленный военный диктатурой. Так как пролетариат не имел еще мужества к восстанию, то военщина фактически не встречала никакого сопротивления. Она поэтому настояла на своем при брестских пepeговорах. Сначала, правда, переговоры эти шли в такой форме, что можно было ожидать, что мир заключен будет без трений. Кюльман и Чернин прикидывались пока умеренными. Когда они затем выступили с действительными своими намерениями, они тем самым прежде всего взорвали конференцию. Перерыв в переговорах заполнен был на германской стороне новой борьбой за политическое руководство. Поводом послужил польский вопрос. Свой первоначальный план раздела Польши между Австро-Венгрией и Германией германское правительство уже оставило и приняло так называемое австро-польское решение вопроса, согласно которому российское царство польское должно было быть об’единено вместе с Галицией в одно автономное государство и войти в состав Габсбургской монархии. На долю Германии должна была прийтись только полоса якобы для стратегического исправления границы. На совещании от 2-го января 1918 г. в замке Бельвю министерству иностранных дел при поддержке генерала Гофмана удалось добиться у кайзера сужения этой полосы вопреки мнению Верховного командования. Но политическое руководстю совершенно растерялось и струсило по случаю этой своей победы над Людендорфом. А именно, когда Людендорф после этого потребовал своей отставки, канцлер Гертлинг немедленно написал, что вопрос еще решен не окончательно. Из вопроса о пограничной полосе вырос генеральный вопрос — должно ли было Верховное командование существенно влиять на политические решения, а по существу — должно ли оно было овладеть политическим руководством. И в этом вопросе имперское правительство одержало верх, но побоялось использовать эту победу, и таким образом эта победа оказалась на бумаге. На практике оказалось, что Верховное командование, т.-е. Людендорф, добилось своего. Дальнейший ход брестских переговоров доказал это. Ген. Гофман там фактически захватил руководство. После того, как провалилась попытка убедить российских представителей выдать германские аннексии за результаты самоопределения народов, — тактика Кюльмана свелась к тому, чтобы сделать России территориальные уступки. Он готов был оставить России Ригу и о. Эзель. Он вce еще был в полной уверенности, что при этих мирных переговорах происходит обычный торг дипломатов. При таких обстоятельствах, естественно, переговоры не могли подвинуться ни на шаг. Тогда ген. Гофман с военной грубостью заявил, что вопрос не в мире на основе соглашения сторон и еще менее в мире без аннексий и контрибуций, а вопрос в силе. Германия завоевала, Германия готова драться, Германия стоит за теми баронскими собраниями в Прибалтийском крае, которые постановили о присоединении их территорий к Германии, отсюда вывод — либо соглашайся, либо помирай! Одновременно ген. Гофман повел переговоры с появившейся между тем делегацией украинской Рады, сделал ей большие уступки за счет Польши и делал это, несмотря на то, что вполне признавал правильность словечка Троцкого, что единственная территория, на которой могла распоряжаться эта делегация, были ее комнаты в Брест-Литовске. Сделка с делегацией Рады означала уже решение военщины вмешаться в гражданскую войну в России. 10-го февраля Троцкий оборвал переговоры в Бресте своим знаменитым заявлением об окончании войны без мирного договора.

Дипломаты в Бресте, в особенности Кюльман и Чернин, быстро согласились между собой принять заявление Троцкого. Практически оно, ведь, означало, что оккупированные области остаются в руках центральных держав, хоть аннексии эти и не признавались российской революцией. Верховное командование, однако, присоединилось к воззрению ген. Гофмана, якобы заявление Троцкого означает отказ от перемирия, которое заключено было со специальной целью заключения мира. В виду того, что заключение этого мира не состоялось, то восьмидневный срок отказа от перемирия надлежит считать с 20-го февраля. Новый конфликт между министерством иностранных дел и Верховным командованием был «улажен» 13-го февраля. Вице-канцлер ф.-Пайер умолял не лишать его средств удержать социал-демократию сторонницей войны на востоке. Они-де не поймут, если война на востоке будет продолжаться из чисто военных соображений ¹. Канцлер Гертлинг не желал отвечать за то, «что мы теперь иэменили политику и стали действовать по-аннексионистски». Но все это несогласие ни к чему не привело, и новое продвижение войск вперед было решено. Советское правительство оказалось вынуждено теперь подписать еще более тяжелые условия мира, по которым Россия разодрана была на клочья, а народы Прибалтийских провинций изнасилованы.

21-го февраля радио советского правитетельства об’являло, почему оно вынуждено было уступить:

«В виду того, что германский рабочий класс оказался в этот грозный час нерешительным и недостаточно сильным, чтобы отвести преступную руку собственного милитаризма, нам не оставалось иного выбора, как принять условия германского империализма вплоть до того момента, как европейская революция их отменит».

В действительности было хуже, нежели здесь сказано о германском рабочем классе: немецкие рабочие с оружием в руках вторгались в революционную Россию и тем самым оказывали палаческие услуги своим господам. Этот позор до тех пор будет тяготеть над германским пролетариатом, пока он не смоет его своим собственным освобождением. Но, несмотря на это, теперь-то именно и сказалось, что Октябрьская революция подняла боевые силы германского рабочего класса. Переговоры в Брест-Литовске, которые велись публично, несмотря на цензуру, показали германскому пролетариату воочию жажду завоеваний господствующих классов, они ему показали, что он должен был своею кровью содействовать покорению и ограблению народов. 14-го января в Вене, которая тогда в буквальном смысле этого слова стояла перед ужасом голодной смерти ², вспыхнула всеобщая забастовка, которая со стихийной силой охватила всю Австрию. Только благодаря столь же ловкой, как и вероломной тактике В. Адлера и Ко удалось, после неопределенных обещаний правительства, 22-го января загнать рабочих снова в предприятия. 28-го января началась забастовка берлинских рабочих военного снаряжения, и эта стачка тоже перебросилась на многие города Германии — Лейпциг, Нюренберг, Мюнхен, Гамбург, Кельн, Брауншвейг, Данциг и т. д. В одном Берлине бастовало 500.000 рабочих. Движение это с самого начала носило политический характер. Возникли рабочие советы. Требоеания гласили: снятие осадного положения и отмена цензуры, восстановление свободы собраний и стачек, освобождение политических заключенных, заключение мира и республика, правительство приняло бой со всею энергией. Предприятия были заняты войсками. Организованы были военные суды. Последовал отказ от каких бы то ни было переговоров с забастовщиками. Сделаны были попытки деморализовать бастующих насильственными мероприятиями. В одном только Берлине забрано было в армию свыше 50.000 забастовщиков. Больше, нежели эти средства, деморализации стачки содействовали социал-демократы. В то время, как профсоюзы с самого начала отказались иметь что бы то ни было общего со стачечниками, Эберт, Шейдеман и Отто Браун ухитрились попасть в стачечный комитет. Они это сделали, чтобы предать стачку. «Я вступил в стачечный комитет с определенной целью довести стачку к скорейшему ее окончанию и воспрепятствовать ей причинить вред стране» (т.-е. империалистической войне) — так заявил Эберт 26-го мая 1924 г., при допросе его на суде. Они в самом деле добились своего — эти «призванные представители интересов германского пролетариата». Союз «Спартак» пытался перевести стачку в вооруженное восстание, но берлинские рабочие шли еще за независимыми революционными старостами, а те были против восстания. Таким образом пришлось, не добившись результатов, отказаться 3-го февраля от борьбы. Борьба эта имела хотя бы тот результат, что рабочий класс, возмущенный этим предательством, широко начал отходить от социал-шовинистов. С этого момента авторитет соц.-дем. вождей у промышленных рабочих крупных центров был подорван. А тысячи рабочих, отправленных в окопы, понесли туда семя возмущения.

5. Брест-Литовск и социал-демократия

Все же политическое значение социал-демократии было еще велико. Революционная пропаганда почти совершенно не проникла в более мелкие города, и широкие слои мелкой буржуазии шли еще за социал-демократической партией. Ее влияние скорее переоценивалось, нежели недооценивалось правительством. Ее отношение к брестскому миру имело поэтому большое значение для дальнейшего развития событий на востоке и для политики войны и аннексий вообще. С большой ясностью показывает это письмо зам. секретаря ф.-Радовица к представителю имперского канцлера при Верховном командовании — графу Лимбург-Стируму. Верховное командование хотело основательно использовать свою победу над политическим руководством. Оно привлекло на свою cторону Вильгельма II и кронпринца в вопросе о том, что канцлер должен категорически и публично отмежеваться от мирной резолюции рейхстага. По этому поводу ф.-Радовиц писал, что в принципе канцлер совершенно с этим согласен, но что при проведении этого встречаются трудности:

«Заявление, которое было бы желательньм, делает для социал-демократов невозможным сохранение своего лица по отношению к своим сторонникам. Заявление это сразу взорвало бы нынешнее большинство и погнало бы всю социал-демократию, большую часть прогрессистов и, возможно, часть центра в оппозицию правительству, что сделало бы дальнейшее управление невозможным. Стремление канцлера сводится поэтому к тому, чтобы заставить палату (рейхстаг) самое понять, что предпосылок для резолюции уже больше нет, и что должно последовать освобождение Германии от этих добровольно наложенных на себя оков. Если это удастся, то и социал-демократия будет иметь возможность остаться и в дальнейшем в связи и в сотрудничестве с правительством. Это сотрудничество нам нужно, пока продолжается война, ибо социал-демократия, в случае грубого отношения правительства, прекратит свое сотрудничество с ним, она потеряет в тот же момент охоту и возможность выступать в защиту намерений правительства перед своими избирателями и, в особенности, перед профсоюзами. Союзы попадают тогда в руки независимцев, и опасность, что тогда действительно будут происходить стачки и т. п., становится тогда очень велика... Мы должны их поэтому твердо удержать с собой и не должны забывать, что русский пример, несмотря на все, может подействовать и у нас и иметь дурные последствия, если дурные элементы не будут сдерживаться их собственными вожаками... Преобразование правого крыла социал-демократии в национально-настроенную рабочую партию, — к чему необходимо стремиться, — станет навсегда невозможным, если правительство в настоящий момент доведет дело до разрыва».

Этот документ свидетельствует не только о том, как социал-демократические вожди обычно совместно с правительством водили за нос рабочих, но и о тех позициях, которые они занимали по отношению к правительству. Если дело с резолюцией о мире казалось им действительно столь серьезным, как они изображали это на людях, то они вполне могли вогнать правительство из-за Брестского мира в тяжелый кризис и тем самым принудить его к уступкам. Ничего подобного они не сделали. 18-то февраля «Форвертс» констатировал полнейшее крушение кампании за мир. Мирный договор с Украиной обозлил Польшу и сделал ее врагом Германии. Вместо мира началось три новых войны: в Финляндии, в Курляндии и на Украине. Газета ставит в связи с этими вопрос: почему следует после этого вотировать еще военные кредиты. Она дает следующий ответ, показывающий всю степень ее морального падения:

«Оппозиция без действия — бессмыслица и безделье, оппозиционное же действие может быть только антипарламентским. Существует ли возможность изменить путем внепарламентских действий внешнюю политику в направлении, более соответствующем интересам немецкого народа, нежели проводившаяся до сих пор? Только тот, кто дает положительным ответ на этот вопрос и отрицает за рейхстагом право решающим образом влиять на политику, может выступить в защиту тактического поворота, который в таком случае является уже большим, нежели трусливый выход».

Неудача Бреста — результат не политики большинства рейхстага, а вызвана она тем, что политика эта «была нарушена другими силами». А потому:

«Не задача социал-демократии прикрашивать и замазывать ошибки внешней политики. Ее задача, наоборот, — твердо держась защиты страны, неустанно указывать путь, единственно ведущий к миру. Никаких насильственных аннексий и никаких насильственных ампутаций... Искать в рейхстаге четкое и решительное большинство для политики такого рода — вот задача, перед которой стоит социдл-демократия. Если эта попытка потерпит фиаско, вследствие непонимания и слабости буржуазных партий, то тяжелая вина за это падает на них, а не на нее».

Эта жалкая болтовня означала на самом деле следующее: нам будет приятно, если нас изнасилуют. Однако, более того, совершенно ясно, что в это время, когда насилие над Россией вызывало возмущение среди массы германских рабочих, германское правительство инсценировало травлю большевиков. Официоз, "Norddeutsche Allgemeine Zeituпg" нaпeчaтaл статьи о «русской анархии». И сразу же социал-демократическая печать, которая до того добивалась благосклонности большевиков, подхватила эту мелодию. 24-го февраля Фридрих Штампфер опубликовал в «Форвертсе» под заглавием «Большевизм» статью поразительной низости. Он не находил ни слова осуждения против аннексионистского мира германского правительства, но против советского правительства он писал в этом отвратительном бумагомарании:

«Жутко становится, с каким легким сердцем они уступили российскую территорию, как они легким мановением руки отмахивались от одной провинции за другой, как они с непоколебимым равнодушием повторяли выражение — «вплоть до отделения от России». Никогда бы немецкие социал-демократы не действовали подобным образом в аналогичном положении! Эти, мнящие себя очень современными, социалисты не проявили ни малейшего понимания необходимости об’единения бoльших экономических районов. Те германские социал-демократы, которые в балканизации востока видели опасность для всех заинтересованных народов, в том числе и для ближе всего стоящего к ним немецкого народа, доведены были поведением большевиков прямо-таки до отчаяния и тогда можно было сказать: «Да, если большевики и германские аннексионисты об’единились — что можем против этого поделать мы — германские социал-демократы?..

Так выбивали большевики у немецких социал-демократов одно оружие за другим. Мы говорили: Россия все еще представляет собою силу. Нам отвечали: ни один человек не держит фронта. Мы сказали: вы подготовляете новую войну реванша. Нам ответили: Русские — не французы, у них нет развитого национального чувства! Мы говорили: для России потеря балтийских провинций не переносима. Нам отвечали: Русские же ведь сами отказываются от этих провинций. Мы сказали: мы не позволим разрушить достижения российской (революции. Нам отвечали: присмотритесь-ка к этим достижениям, там, ведь, одно социалистическое направление стреляет в другое социалистическое направление.

Большевики же все еще не замечают, что они оказали содействие германскому империализму, затруднили всякую борьбу против него. Они все еще цепляются за одно только иллюзорное и непригодное средство — за революционную всеобщую забастовку.

Германская социал-демократия никогда не видела во всеобщей забастовке средства одним ударом провести революцию, и еще менее — средство закончить начатую войну. На международных социалистических конгрессах не раз говорилось: так как революционная всеобщая забастовка не может вспыхнуть во всех странах одновременно и с одинаковой силой, она представляет наибольшую угрозу для той страны, где она подействует раньше всего и сильнее всего. На примере России подтвердилась правильность этого утверждения.

Немецкий народ не имеет охоты быть следующим на этом пути».

26-го февраля «Форвертс» ликует по поводу своего предательства: «Таким образом, различие между социал-демократической политикой и большевистской становится ясно. Мы хотим прежде всего защитить отечество, а потом уже сделать его социалистическим, а большевики хотят сначала сделать его социалистическим, а потом защищать его. О том, который из обоих методов более правилен, спор шел долгие годы. Теперь же этот вопрос разрешила история.

При господствующей ныне чудовищной военной нужде всякий мир воспринимается как облегчение. Можно ли считать благополучным концом мир, заключаемый с Россией, должно показать будущее».

27-го февраля «Форвертс» с заметным облегчением констатирует: «Как последствие этою мирного договора можно предвидеть падение правительства большевиков».

Но все это превзойдено было в статье члена ЦК Отто Брауна, нынешнего прусского премьер-министра, напечатанной в «Форвертсе» от 15-го февраля. В ней впервые применены были методы, которыми впоследствии социал-демократия так виртуозно сумела пользоваться в союзе с антибольшевистской лигой. Там говорилось:

«Они убивают демократию и заменяют ее энергией и грубой силой. Способами, которые должны вызвать зависть даже грубых царских холопов, они подавляют общественное мнение и заключают в тюрьмы даже многих своих, расходящихся с ними тактически, товарищей.

Все им сопротивляющееся они подавляют вооруженной силой покорных им еще солдат. Это господство необузданной большевистско-социалистической солдатчины следует так же отвергнуть, как насильническое господство царской солдатчины. Оно тоже не сможет быть длительным и прочным. Хаос на экономическом и политическом поприще должен стать все больше, и должен в конце концов повести к крушению этого неестественного социалистического господства меча.

То, что творят большевики в России — это ни социализм, ни демократия, это насильнические бунтарство и анархия.

Поэто<му мы должны провести между большевизмом и нами толстую, видимую разделительную черту».

Даже родной сестре «Форвертс» — венской "Arbeiter Zeitung" — это уже показалось чересчур. Oна писала, что суждение социал-демократа Брауна едва ли чем отличается от суждения любого ограниченного буржуа и реакционера. «Его «толстая черта» поэтому тоже показатель морального и умственного состояния известного числа товарищей в Германии». Травля в социал-демократической печати пpoдoлжaлась. Но она прекратилась в тот самый день, как советское правительство подписало мирный договор. Тогда снова началась драка с независимцами из-за того, кто ближе стоит к большевикам. Это антибольшевистское интермеццо было таким образом походом, направленным к реабилитации германского правительства, в тот момент, как оно собиралось возобновить поход против советской России.

Была, правда, парочка последних могикан, которые склонны были принять всерьез «мирную политику» социал-демократии, и они вступили в резкую словесную перепалку с большинством соц.-дем. вождей. Полемика началась, когда Штампфер в марте 1917 г. высказался за ратификацию грабительского брестского мира с.-д. фракцией рейхстага с мотивировкой, что русские не должны делать того вывода, что могут снова начинать войну. Это говорил тот самый человек, который пару недель спустя установил в «Форвертсе», что германская политика в три решительные момента пошла иным путем, нежели того желали социал-демократы, и который далее продолжал:

«Эти три момента были — австрийский ультиматум Сербии, об’явление неограниченной подводной войны и заключение мира в Брест-Литовске. В результате этой политики, против которой мы боролись, создалось то положение, в котором мы находимся сейчас. Из него, правда, нет иного выхода, как силой. Нам обещали, что доведут этот путь успешно до конца, и нам сказали, что конец близок... Мы участвуем в походе, мы участвуем в расходах, мы разделяем надежды, мы, однако, устанавливаем, что ответственность за успех лежит на тех, которые приняли на себя руководство империей».

Пропаганда Штампфера в защиту аннексионистского мира все же вызвала на возражения несколько человек. Старый реформист Кампфмейер собирался ответить на это в редактируемой им газете "Münchener Post", но при этом у него возник столь острый конфликт с товарищами по редакции, что он отказался от поста редактора. Он ответил Штампферу в «Фopвepтce», но при этом оказалось, что и он не добивался борьбы с политикой аннексий, а желал только красивого жеста. Русские должны знать, что социал-демократия не может ничего изменить в этом договоре. Договор будет, значит, ратифицирован, и большевики менее всего будут обнадежены к возобновлению войны. На иных струнах играл во "Frankfurter Volksstimme" Германн Вендель, который научился в свое время у Меринга выражаться энергичным языком. Он заявил, что в вотировании кредитов социал-демократами он всегда вндел из’ян:

«Последние же события — положа руку на сердце и высказывая, что есть — означают полнейшую катастрофу социал-демократической политики мира. После этого мирного договора, подписанного петербургскими парламентерами с закрытыми глазами, отвернув лицо в сторону, после этого мира с Румынией, к которому принудили изнемогающего, схватив его за глотку, — что остается еще от всех этих цветистых фраз, кроме мира, основанного на соглашении сторон, и права на самоопределение, разоружения и лиги наций... Политика насилия торжествует, отечественная партия поднимает знамена, граф Ревентлов одержал верх — мы же стоим перед грудой черепков. Выводы отсюда ясны!

...Есть однако люди, которые думают, что черепки можно склеить (они не хотят потерять своего влияния. Но то, что достигнуто, по мнению Венделя, — дело второстепенное).

Неужели мы из-за этих мелочей должны вотировать военные кредиты, чтобы германские полки могли — славная задача! — подавлять революцию в Финляндии? Неужели мы ради такой чечевичной похлебки должны продать свою честь, свою душу и свое будущее?..

В этой политике войны партия не может более соучаствовать. На этот мир она не может дать своего согласия! Новых военных кредитов она не может вотировать.

Если же она все-таки это сделает, то пусть она будет честна, снимет свою нынешнюю вывеску и пусть она вычеркнет свою старую фирму, как ликвидированную, в регистрах истории».

Нечего говорить о том, что этот лев рыкающий очень скоро превратился в ручного котенка. Отклики на эти голоса были... социал-демократическими. В «Форвертсе» говорилось, что конгломерат народов, не является неприкосновенным, "Hamburger Echo" ругало литераторов, бросающих палки под ноги партии и заявляло: «Если русские и румыны согласились на этот мир в виду невозможности лучшего, каким образом стали бы мы его отвергать?». Август Виннинг, который тогда не был еще фашистом, писал 6-го апреля 1918 г.:

«Лозунг, которым управители царского наследия хотят спасти свою страну от гибели, мы сделали своим и приняли формулу: мир без аннексий и контрибуций по отношению к территории, которая на четыре пятых состоит из аннектированных областей. Но переговоры становятся комедией. Не мира хотят добиться, а путем переговоров хотят разжечь революцию в Германии. Правительство видит то, что ясно всякому ребенку, и кладет конец комедии. Оно предупреждает их уловки и ставит повелителей России в безвыходное положение. Оно предоставляет им условия мира, все еще без аннексий и контрибуций. Оно требует от них всего лишь признания, что отделение некоторых окраинных народов из рамок российского государства, предоставленное уже российским правительством этим народам, было стабилизировано и желает обеспечить себе решающее влияние на эти государства».

Близкий Виннингу по духу Роберт Бреуер писал 21-го марта в "Weltbüne":

«Новая перестановка империалистических целей. Сквозь духовную вуаль самоопределения народов мы ясно видим, как удовлетворяются потребности Германии в экспансии на восток. К чему тут лишние фразы? Совершается необходимое. Финляндия, Аландские острова, Рига с перевезенной на хранение в Берлин герцогской короной и, в зависимости oт этого, Лифляндия, Эстляндия и Литва вплоть до Одессы на юге: положение как будто ясно и не должно затемняться даже польскими затруднениями».

Мы могли бы привести еще цитат. Но довольно показывать этих холопов, хвастающих в своем опьянении злодеяниями своих господ! В соц.-дем. фракции переголосовали вопрос о брестском договоре. 25 голосов было за ратификацию, 29 — за воздержание и всего 12 голосов за отклонение. В конце концов соц.-дем. фракция решила воздержаться от голосования. Она голосовала за мирный договор с Украинской Радой.

6. Поход против революционной России

Брестский мир только по видимости принес германскому империализму расширение его власти на востоке. Для всего политического положения Германии он был роковым. Он снова заставил народы Антанты упорнее держаться в якобы оборонительной войне, ибо мир на востоке со всею ясностью показал жадность гepмaнского империализма. В большинстве нейтральных стран настроение было неблагоприятно с самого начала. Теперь противоречия обострились по всей линии, ибо никто уже больше не считал себя гарантированным от этой своры ландскнехтов. Голландия и Дания не без серьезных оснований считали себя под угрозой — ведь были же разработаны стратегические планы нападения на них. Со Швецией дело дошло до конфликта из-за Аландских островов.

Даже в рядах самих союзников мирные договоры вызвали кризисы. Болгары считали себя обманутыми договором с Румынией, заключенным вскоре после Бреста. Поляки, которые с самого начала примкнули к союзникам с намерением их обмануть, были обижены уступкой Холмщины Украине. В середине февраля польский вспомогател;ьный корпус покинул германский фронт. Одна бригада была усмирена и разоружена, а бригада Галлера пробилась до Архангельска и оттуда попала на Западный фронт в армии Антанты. Германский империализм мог теперь держаться в Польше — этой дружественной стране — только силою самой жесткой диктатуры. Ко всему этому прибавился еще безрассудный поход против русской революции. Он существенно способствовал окончательному крушению военной мощи Германии.

Брестский мир на самом деле не привел к действительному миру на востоке. Мирный договор с Украиной был с самого начала фикцией. Будучи заключен с правительством, которое фактически было уже сметено народным восстанием, он первоначально служил только для того, чтобы поставить в тяжелое положение российских парламентеров и понудить их к уступкам. Но, не довольствуясь этим, ненавидящий революцию германский империализм захотел вырезать огромную территорию из советской республики. Поводом для этого должен был послужить договор с Радой. Для этой марионетки германской военщины завоевывалась теперь территория. В Германии организовано было несколько дивизий из украинцев-военнопленных, которые должны были поддержать немецкий завоевательный поход. Когда они попадали на фронт, то таяли под воздействием солнца коммунистической пропаганды, и в конце концов их пришлось расформировать. Война на Украине велась со всею жестокостью, которая является отличительной чертой белых во всякой гражданской войне. То же самое происходило в прибалтийском крае. Оттуда имеется приказ главнокомандующего германских войск в Лифляндии и Эстляндии — генерала ф.-Кирхбаха, в котором говорилось:

«Я приказываю держать всех арестованных большевистских агитаторов и командиров красной гвардии под строгой охраной в качестве заложников и строжайшим образом мстить за смерть каждого латыша, эстонца или немца.

Большевистское правительство опубликовало воззвание с призывом организовать партизанские выступления в тылу германских войск. Я приказываю немилосердно подавлять организацию партизанских отрядов. Подобные банды не пользуются защитой международного права, они должны быть искоренены. На таких воров и разбойников жаль тратить порох, для них — веревка».

Разумеется, пока не организована была красная армия, пока гражданская война с чехословаками и прочими белогвардейцами отвлекала силы советской республики, революционные бойцы не могли противостоять организованной военной мощи немцев. Но завоевать Украину на самом деле не удалось и германскому империализму. Власть Рады кончалась там, куда не достигали пули германских винтовок. А возмущение против «освободителей» росло так сильно, что даже сама Рада попадала во все большие противоречия с германскими завоевателями. Это привело 1-го мая 1918 г. к государственному перевороту ген. Эйхгорна, сместившего правительство Рады, посадившего его в тюрьму и назначившего гетмана Скоропадского диктатором.

Борьба на Украине велась немцами совместно с австрийцами. Вместе с тем турки сразу после Брестского мира двинули при поддержке германских войск свои силы с юга против Закавказья. В апреле заняли они Батум. В мае грузинские меньшевики взорвали закавказскую федерацию, об'явили войну Азербайджану и Армении и призвали себе на помощь немцев. 25-го мая германские войска высадились в Поти, а 28-го мая меньшевик Чхенкели подписал соглашение с генералом Лоссовым — вождем монархического военного бунта в Баварии в 1923 г., — по которому железные дороги и флот Грузии на время войны переходили в руки немцев, на самом же деле меньшевистское правительство отдавалось под опеку немецких генералов. Последние компенсировали меньшевиков тем, что вели совместно с ними гражданскую войну. Баку, где власть большевиков продержалась еще несколько месяцев, занят был в середине сентября турками. С Кавказа германские войска сделали набег на северную Персию и заняли Тавриз. Верховное командование в своей мании величия задумало даже подход в Индию, чтобы свергнуть там власть Англии.

Не довольствуясь этими авантюрами, германский империализм предпринял поход против красной Финляндии. Еще в царское время финские активисты вступали в германскую армию. Из них образована была отдельная воинская часть, которая и обучена была на случай борьбы в Финляндии. Когда зимою 1917—18 г.г. власть в Финляндии перешла в руки рабочих и крестьян, германская армия снабжала белых, руководимых Маннергеймом и Свинхувудом, военными припасами и оружием. В их распоряжение предоставлено было две дивизии, включая и подготовленные финские кадры. В начале апреля они перебрались через Финский залив и в жестоком карательном походе подавили красную гвардию. Германские военные подумывали уже совместно с финскими белогвардейцами о том, чтобы отправить пленных красногвардейцев, для которых не хватало в Финляндии «голодных» лагерей и которые недостаточно скоро вымирали, в Германию для подневольной работы на тамошних заводах или на Западном фронте. От этих намерений отказались потому, что побоялись перенесения большевистской заразы на немецких рабочих и солдат.

Во время всех этих кровавых походов от Финляндии до Персии германское правительство, как ни в чем не бывало, все еще поддерживало внешне любезные отношения с советским правительством. После покушения левых эс-эров на посла Мирбаха имперский канцлер Гертлинг в своей речи от 11-го июля в рейхстаге говорил:

«Мы стоим на почве брест-литовского мира и желаем лойяльного выполнения этого договора. Это — воля германского правительства и в этом его поддерживает и германское верховное командование... Мы отнюдь не желаем создавать трудностей нынешнему российскому правительству. Мы становимся на лойяльную почву брестского мира и делаем, что можем, для выполнения этого мира. Но при том положении дел, как оно есть, бывают постоянные осложнения, постоянные трения в пограничных областях, постяннные самовольные действия той или иной группы войск. Но принцип наш — я повторяю: мы стоим на почве брестского мира и желаем выполнять договор совершенно лойяльно. Мы желаем вести лойяльные переговоры с нынешним правительством. Все вы, милостивые государи, находитесь под влиянием ужасного преступления в Москве... Мы не желаем новой войны с Россией. Мы держимся того, чтобы вести лойяльные переговоры с нынешним российским правительством, чтобы не предпринимать ничего, что могло бы повредить нынешнему poccийскому праштельству, имея, однако, открытые глаза и уши, чтобы при внезапном изменении тамошних обстоятельств не оказаться в невыгодном положении и не быть застигнутыми врасплох».

Что скрывалось за этим, столь стилизованным заявлением? До тошноты повторяющиеся уверения в лойяльной миролюбивости должны были заслонить те потоки крови, которые проливал германский империализм в гражданской войне против революции. Если г. Гертлинг говорил о глазах и ушах, которые держатся открытыми, чтобы не быть застигнутыми врасплох переворотом в России, то он упустил сказать о тех руках, которыми договорно связались уже с российской контр-революцией. И что это были за своеобразные переговоры, о которых говорилось столь туманными намеками? — Подготовлялся новый Брест. Стесненное положение советского правительства использовывалось для нового грабежа. Отторгались Лифляндия и Эстляндия, принадлежность которых определенно гарантировалась брестским миром, вымогались у Советской России 6 миллиардов золотых марок и возлагались на нее еще и другие тяготы. 27-го августа 1918 г. подписано было это дополнительное соглашение.

Каковы были цели этой проклятой политики? Наступление на Украину должно было открыть центральным державам житницу России. Рада обещала золотые потоки продовольствия. На деле эти надежды оказались сильно преувеличенными. Лишь в августе 1918 г., т.-е. как раз в тот момент, когда началось военное крушение центральных держав, двинулись туда партии продовольствия. Для питания летом 1918 г. они не имели значения. «Контрабандным путем получена была из прежней России половина того количества, что и посредством военното чиновничьего аппарата. Путем поддержанной всеми средствами свободной торговли и контрабанды могли быть достигнуты те же результаты, какие были достигнуты до нового урожая, путем оккупации, особенно в смысле поставки скота и лошадей (депутат Дерман в комиссии рейхстага по расследованию вопросов, связанных с войной). В этом отношении поход на Украину был таким образом абсолютной ошибкой ³. С Кавказа собирались получить вооруженной силой керосин и бензин. Лишь в сентябре удалось занять Баку. Ни одна капля нефти не пошла впрок германской военной машине. Намерение путем новой войны против страны революции накормить свою военную машину обанкротилось полностью.

Война против революции сыграла однако решающую роль. Прусские военные и бюрократы имели достаточно политического понимания и, прежде всего, классового самосознания, чтобы понять, что юнкерская Германия после пробы сил мировой войны не могла остаться существовать рядом с революционной Россией. Борьба с большевизмом была двигающим стимулом. Генерал Гофман еще весною 1918 года завязал связь с Дурново — зятем великого князя Павла. Шли переговоры с другими монархическими группами, а также с донским правительством ген. Каледина, которому оказывалась военная помощь. План ген. Гофмана сводился, как он сам рассказывает, к тому, чтобы двинуть войска по линии Петербург — Смоленск, прокламировать новое правительство и посадить великого князя Павла верховным правителем от имени царевича Алексея. Гофман думает, что его войск хватило бы для этой операции. Вероятно, к выполнению этого плана не приступлено было из-за другого плана — двинуть войска в Индию. Проекты вооруженной интервенции нe исчерпывались походами в Финляндию и т. д. вплоть до вторжения в Персию. Замыслы интервенции для свержения рабоче-крестьянского правительства этим не ограничивались. В июле 1918 г. в ставке Верховного Командования усиленно занимались проектами, какие формы придать новой, монархической России. Имелось в виду придать новой царской России польские территории, дабы с самого начала создать там очаг борьбы за независимость и тем самым заранее ослабить Россию. В августе 1918 г., когда германский империализм начинал уже задыхаться, Верховное командование подготовляло поход на Петроград с целью свержения советской власти — вот уже доподлинно: кого боги хотят наказать, у того они отнимают разум. Генерал ф.-дер-Гольц, диктатор Финляндии, пишет об этом в своей книге — «Моя миссия в Финляндии и прибалтийском крае»:

«Оглядываясь назад, приходится очень пожалеть, что задуманное в августе по приказу Верховного командования предприятие против Петербурга по обеим сторонам Финского залива и при содействии флота против Кронштадта отложено было по желанию министерства иностранных дел, ибо добавочное соглашение к брестскому миру должно было принести нам 6 миллиардов золота — которые нам потом в свою очередь пришлось уступить. — За презренные деньги отказались от будущих интересов Германии на Востоке. Но это наступление подняло бы дух 8-ой армии, которая оказалась столь ненадежной во время революции и, обладая всем прибалтийским краем, включая Петербург, мы после удаления Иоффе из Берлина, в союзе с правыми русскими кругами, имели бы в октябре и ноябре 1918 года совершенно иное внутреннее и внешнее политическое положение.

О предприятии было сговорено с генерал-лейтенантом ф.-Эсторфом, командующим войсками южного побережья Финского залива, команде которого впоследствии должны были быть подчинены также и мои части, и вице-адмиралом Бедекером. На местах всюду произведена была соответствующая разведка, и все было настолько подготовлено, что по команде можно было сразу приступить к наступлению пешком и по железной дороге. Изо дня в день я, совместно с моим тогдашним прекрасным первым офицером генерального штаба ф.-Фалькенгорстом, ожидал телеграфного приказа вступить в поход — к сожалению тщетно.

Переговоры с вождями русских правых партий начались в июне с прежнего председателя ⁴ Гос. Думы, князя Волконского, который на основании докладной записки, представленной царю в феврале 1914 г., доказывал, что русские правые были против войны с Германией.

С ведома Верховного Командования и министерства иностранных дел переговоры велись в необязательной форме с князем Волконским, с бывшим русским министром Александром Треповым и продолжались при моем участии с великим князем Кириллом и его супругой. Кроме того, некоторые офицеры моего штаба поддерживали связи со многими русскими монархистами и офицерами».

Новый поход против России сразу после брестского мира начался в то самое время, как Людендорф подготовлял свое наступление против Франции, которое затем кончилось, как известно, полным поражением. Эти, вызванные отчаянием, наступления, не могли повести к победе центральных держав. Но несомненный факт, что контрреволюционные походы против Советской России существенно способствовали военному крушению. К началу наступления на западе в марте 1918 г. в России находилось еще значительно больше миллиона германских войск. К этому надо добавить еще австрийские части. Почти треть конского состава германской армии связана была на востоке. Еще в октябре германских войск насчитывалось 600.000 чел. Правда, этим дивизиям, состоявшим из запасных и ополченцев, не под силу была бы борьба на западе, но они могли бы cocтавить там существенную тыловую опору для фронта. Неоднократно велись между правительством и Верховным командованием пepeговоры об упразднении в России фронта, но без успеха. Даже в октябре, когда крушение центральных держав было на носу, не могли решиться эвакуировать территории России. Боязнь большевизма мешала всякому разумному решению вопроса. К тому же прибавилось «разрыхление» германских частей в самой России. Большевизм — заразная болезнь, от котopoй не гарантирована ни одна императорская армия, с ним соприкасающаяся. Чем дольше длился поход против России, тем «ненадежнее» становились войска. Дивизии, переброшенные с востока на запад, оказывались непригодными. Не помогло и создание особых карантинов, в которых солдаты должны были подвергаться дезинфекции от бацилл большевизма — они приносили с собой этот яд на родину и на западный фронт. Все эти обстоятельства сыграли существенную роль в том, что военная машина рухнула. Таким образом контр-революционные предприятия на территории российской рабочей революции сломили шею германскому империализму.

А каково было отношение ко всему этому вождей социал-демократии? Они подвержены были самым резким колебаниям. Когда положение было скверное, они вопили о неразумности брестского мира и о преступлении по отношению к российской революции. Если же где-нибудь имелась победа, то волны патриотизма подымались, как в "Internazionale Korrespondenz" в феврале 1918 г. после срыва мирных переговоров:

«С молниеносной быстротой проникают германские войска после возобновления военных действий на восток. Предсказание, что российские армии стали совершенно неспособны к сопротивлению, подтверждается в полной мере. Почти без боя нам достаются тысячи орудий и огромные количества других военных припасов, которые военное командование с пользой сможет использовать на западном фронте».

Вильгельм Янсон втравливал в "Die Сlоске" в интервенцию в Финляндии и усиленно приветствовал эту интервенцию. Когда война была закончена и речь шла о том, чтобы спасти буржуазную Германию, то не кто иной, как г. Шейдеман, внушил германскому правительству мысль о том, чтобы вскрыть курьерский багаж российского посольства в Берлине. Последним шагом правительства кайзера был разрыв с Советской Россией. Первым шагом социалистического правительства — Эберта-Шейдемана-Гаазе — была ориентация против страны революции, за Вильсона и против Ленина.

(Перев. с немецкой рукописи Фр. Штурм.).