"Историк Марксист", №7, 1928 год, стр. 69-85

Эм. Газганов

Исторические взгляды Г. В. Плеханова

Г. В. Плеханов не является специалистом-историком. Активный революционный деятель, лидер политической партии, он, естественно, обращался к истории в той мере, в какой это вызывалось потребностями его политической деятельности. Однако этот утилитарный подход нисколько не предрешает вопроса о характере его исторических знаний. И вот почему. В то время как большинству политических деятелей история представляется чем-то вроде кладовой, где беспорядочной грудой свалены разнообразные факты и любопытные аналогии, которыми можно воспользоваться для внешнего усиления своей политической позиции, но которые сами по себе на ней отразиться не могут, — для Плеханова такой, если можно так выразиться, вульгарно-житейский подход к истории был немыслим.

Глубокий и последовательный ум, он никогда не основывал своей практически-политической позиции только на событиях сегоднешнего дня, но всегда стремился увязать ее с историческим «вчера». И если, что совершенно неизбежно, направление его исторических изысканий определялось, в последнем счете, потребностями его политической деятельности, то и последняя, в свою очередь, в очень многом зависела от тех результатов, которые добывались Плехановым путем обращения к «делам давно минувших дней».

Таким образом, если, с одной стороны, исторические взгляды Плеханова являются неот'емлемой частью его политической биографии, без которой последняя неполна и, смеем думать, неверна, то, с другой стороны, его исторические взгляды могут претендовать на еще большее внимание в научной биографии нашего автора.

Развитые нами соображения целиком сохранили бы свою силу даже в том случае, если бы наше представление об исторических взглядах Плеханова ограничивалось только теми беглыми экскурсами и замечаниями по вопросам истории, которые во множестве рассыпаны на страницах почти всех его работ. Даже в этом случае они имели бы не малое научное значение, и исследователю не потребовалось бы большого труда, чтобы, систематизировав разрозненный материал, это показать. Однако в этом необходимости нет, так как эта задача — систематизация материала — выполнена самим Плехановым.

Как известно, уже в конце своей литературной деятельности Плеханов берется за писание большой работы по «Истории русской общественной мысли», в этом труде, оставшемся, к сожалению, в своей наиболее интересной части, незаконченным, в специальном «Введении» дано наиболее полное, последовательное и систематическое изложение исторических взглядов Плеханова. Не нося, в основном, характера новизны, по сравнению с прежними высказываниями автора, это «Введение», благодаря более широкой и концентрированной аргументации, дает развернутую «формулу» русского исторического процесса, как его понимал Плеханов. С этой стороны оно представляет собой наиболее удобный материал для суждения об его исторической концепции. Вот почему, оставляя для дальнейшего задачу показать, что взгляды, развитые Плехановым во «Введении», в основном и главном, совпадают с тем, что им высказывалось в начале и в разгаре его литературно-политической деятельности, мы сейчас разбор его исторических построений будем вести на основе его «Введения» к «Истории русской общественной мысли».

I.

Основная посылка диалектического материализма гласит: «Бытие определяет сознание». Исходя из этого, истории русской общественной мысли Плеханов предпосылает «несколько соображений о ходе развития русских общественных отношений». К анализу этих «соображений» мы и приступим.

«Похожа ли история России на историю Западной Европы?». Ответу на этот вопрос в значительной части посвящены исторические «соображения» нашего автора.

Известно, что в русской литературе, как исторической, так и публицистической, вопрос этот имеет почтенную давность. В качестве трамплина, оттолкнувшись от которого удобнее всего развить свою точку зрения, Плеханов избирает историка, взгляды которого диаметрально противоположны господствовавшим в нашей историографии воззрениям.

«Павлов-Сильванский был совершенно прав, — пишет Плеханов, — когда восстал против «утвердившегося в нашей науке взгляда на полное своеобразие русского исторического процесса». И ему удалось вполне убедительно показать, что не может быть и речи «о коренном несходстве древне-русского строя с феодальным» ¹. Однако этого мало. «Ибо, — продолжает Плеханов, — там, где отсутствует коренное несходство, может быть налицо несходство второстепенное, придающее все-таки достойное замечания «своеобразие» изучаемому процессу. Поэтому отрицательное и, в общем, очень удовлетворительное у Павлова-Сильванского решение старого вопроса о полном своеобразии русского исторического процесса еще отнюдь не исключает вопроса об его относительном своеобразии» ². Мысль Плеханова ясна: отсутствие коренного несходства между Россией и Западом отнюдь не исключает относительного своеобразия русского исторического процесса.

Против этого положения возражать не приходится. Оно бесспорно. Отметим, что не кто иной, как Павлов-Сильванский, наиболее горячо выступивший против «утвердившегося в нашей науке» предрассудка о полной «самобытности» русской истории, был как нельзя более далек от отрицания ее «относительного своеобразия». Полемизируя с Соловьевым и теми историками, которые в этом вопросе разделяли взгляды последнего, Павлов-Сильванский «одно из главных положений» своего исследования и «основной пункт разногласия» изложил следующим образом: «В антитезе Соловьева есть только некоторая доля истины. Природа страны оказала свое влияние на русское историческое развитие, но она не изменила его в корне, до полной противоположности, а только ослабила проявление тех начал средневекового порядка, которые ярче выразились в истории Запада ³. Таким образом, в этом пункте между Плехановым и Павловым-Сильванским разногласия как будто бы нет. Между тем, как это нетрудно видеть из приведенной цитаты, Плеханов не склонен считать решение, данное этому вопросу покойным историком феодализма, вполне удовлетворительным. Очевидно, что признание той или иной степени своеобразия в русском историческом процессе, с точки зрения Плеханова, еще не является искомым решением этого вопроса.

Ошибка всех русских историков, которую разделял и Павлов-Сильванский, заключается, по мнению Плеханова, в том, что они односторонне сравнивали историю России только с историей Запада, не считая нужным сравнить ее с ходом общественного развития древнего Востока. Если бы они эту работу проделали, то несомненно пришли бы к иной, более полной формулировке так занимавшего их вопроса о «своеобразии». И Плеханов обстоятельно развивает эту мысль, которую справедливо можно назвать краеугольным камнем его исторической схемы ⁴. Последуем за ним.

«Павлов-Сильванский, — пишет Плеханов, — как-будто позабыл, что в ходе общественного развития всех западных стран есть черты, значительно отличающие его от хода общественного развития Востока, т.-е., точнее, великих восточных деспотий, например, древнего Египта или Китая» ⁵. Оставляя сейчас в стороне вопрос о том, какое именно различие находит Плеханов в развитии стран Запада и Востока, посмотрим, как в свете этой мысли представляется нашему автору история России.

В истории нашего отечества, — говорит Плеханов, — при наличии в ней особенностей, рознящих ее от истории Запада, существуют и такие особенности, которые роднят ее с процессом развития великих восточных деспотий. Если особенности первого порядка условиться называть элементами европеизма», а особенности второго порядка — элементами «азиатизма», то соотношение между ними, являясь, по мнению Плеханова, величиной переменной, в общем представится в следующем виде: «чем более своеобразным становился ход нашего общественного развития в сравнении с западно-европейским, тем менее своеобразен был он по отношению к ходу развития восточных стран, — и наоборот»⁶.

Это общее положение требует уточнения и конкретизации. Если оно верно, если оно методологически ценно, то необходимо показать, в какой степени оно вытекает из действительного исторического развития нашей страны. Или, иначе выражая эту мысль, задача историка, который руководствуется этим положением, заключается в том, чтобы показать, во-первых, каковы причины вызывавшие в нашей истории столь своеобразное переплетение «европейских» и «азиатских» черт исторического развития и, во-вторых, когда, на каком отрезке нашей исторической жизни в ней господствовали элементы «азиатизма», а когда, в какой другой период, наоборот, преобладали элементы «европеизма».

Рассмотрение того, в какой степени удалось Плеханову справиться со стоявшей перед ним задачей, нам удобнее начать с рассмотрения второй части формулированной нами задачи.

Указав на то, что Россия «как бы колеблется между Западом и Востоком», Плеханов исторически разворачивает свою схему. Особенности, сближающие историю России с ходом развития стран древнего Востока, говорит он, — «в течение московского периода ее истории... достигают гораздо больших размеров, нежели в течение киевского. А после реформы Петра I они опять уменьшаются, — сначала очень медленно, потом все скорее и скорее. Эта новая фаза русского общественного развития, — фаза сперва медленной и поверхностной, а потом все ускоряющейся и углубляющейся европеизации России, — далеко еще не закончена и в наши дни» ⁷.

Итак, история России в представлении Плеханова может быть разбита на три периода, стержнем которых является колеблющаяся кривая моментов «азиатизма» и «европеизма». Первый — Киевский, с минимумом моментов «восточного» оттенка и значительным приближением к западно-европейскому типу развития; второй — Московский период, когда Россия максимально сближается с Востоком, удаляясь от Запада; и, наконец, третий — Петербургский период, когда Россия медленно и постепенно начинает двигаться в обратном направлении: отрывается от Востока и поворачивается в Западу ⁸.

Оставим в стороне первый период нашего исторического развития — Киевскую Русь. Начнем ближайшее рассмотрение со второго периода — Московской Руси. Присмотримся к тому, как представляется Плеханову итог нашего развития в этот период.

На стр. 88 «Введения» мы находим формулировку очень удобную для нас по своей законченности. Вот она: «Сравнивая общественно-политический строй Московского государства со строем западно-европейских стран, у нас получится следующий итог: государство это отличалось от западных тем, что закрепостило себе не только низший земледельческий, но и высший служилый класс, а от восточных, на которые оно очень походило с этой стороны, тем, что вынуждено было наложить гораздо более тяжелое иго на свое закрепощеное население».

Эта цитата, помимо своего непосредственного смысла, интересна для нас и в том отношении, что показывает, в чем усматривал Плеханов различие социально-политического развития Запада от Востока. В первом — закрепощался только низший, земледельческий класс населения, в последнем — эта участь постигала и высший служилый класс, и это-то всеобщее зaкрепощение и создавало основу для азиатской деспотии.

Приведенной цитатой мы закончим рассмотрение «историософических», если можно употребить этот термин, посылок плехановской схемы русской истории. Разумеется, всякая схема, как и лежащие в ее основе посылочные обобщения, сами по себе не плохи и не хороши. Их достоинство определяется общим для всякого научного познания критерием: соответствием об’ективной действительности ⁹. Поэтому лучшей критикой Плехановской схемы явится критика той фактической основы, которой он, скажем, предваряя дальнейшее, безуспешно пытается ее подпереть.

Приступим прежде всего к уяснению себе той комбинации причин и условий, которая своим воздействием на русский исторический процесс толкнула его в сторону создания на восточно-европейской равнине азиатского строя общественных отношений.

Плеханов не делает из этого тайны и уже с первых строк своей работы знакомит с нею читателя. «Анализ географической обстановки... — пишет он, — привел меня к тому заключению, что под ее влиянием рост производительных сил русского народа происходил очень медленно сравнительно с тем, что мы видим у более счастливых народов Западной Европы». И дальше: «В свою очередь, анализ исторической обстановки показал мне, что она долго усиливала эти обусловленные географической средой особенности...». Таковы общие и, можно сказать, генеральные причины, под воздействием которых «в течение довольно продолжительной эпохи Русь по характеру своего социально-политического строя все более и более удалялась от Запада и сближалась с Востоком» ¹⁰.

Что можно сказать по поводу приведенных соображений? Прежде всего нам представляется целесообразным отметить, что они отнюдь не являются оригинальными. Плеханову не зачем было самостоятельно «анализировать» географическую обстановку и историческую среду, чтобы притти к выводу об их неблагоприятном влиянии на развитие нашего отечества. Для того, чтобы сделать указанный вывод, нашему автору достаточно было заглянуть в писания одного историка, достаточно известного вообще, а Плеханову в особенности. Мы имеем ввиду С. М. Соловьева.

«Природа — писал этот историк, строя свою антитезу, — для Западной Европы, для ее народов была мать; для Восточной, для народов, которым суждено было здесь действовать — мачеха». Однако Соловьев не ограничивался констатацией неблагоприятных условий естественно-географической подкладки русской истории. Столь же, а быть может еще более, энергично отмечал он и те препятствия, которые ставились «полнокровному» развитию Руси ее историческим окружением. Соседство с «азиатами», обусловленное пограничным положением России, а затем и оборона от «латинства», — таковы основные мотивы исторической схемы Соловьева, оказавшей могущественное влияние на всю последующую историографию ¹¹. Что от этого влияния не ушел и Плеханов — этого, после сделанного сопоставления, нельзя не видеть. Ведь совершенно очевидно, что приведенные соображения Плеханова представляют собой не что мное, как парафраз соответственных мыслей Соловьева.

Отнюдь не ново и то сближение, которое Плеханов на анализе географической и исторической обстановки нашего развития проводит между историей России и ходом развития Востока, хотя, конечно, заранее оговоримся, никто до него не подчеркивал так сильно этого момента, не пытался на нем построить все понимание исторического процесса и, главное, не вкладывал в него того смысла и содержания, как это сделал Плеханов.

Возьмем такого историка, как Костомаров, который не мог не быть известным нашему автору. «Татарское завоевание — писал Костомаров — совершенно сбило Русь с той, хотя и своеобразной, но по духу истории все-таки средневековой европейской дороги, по которой она шла до половины XIII века» ¹².

Куда же «сбило» татарское завоевание Русь, шедшую по «европейской дороге»? Варварство было и до татарской Руси, — отвечает Костомаров, — «но это было варварство европейское, тогда как, после татарского завоевания, Русь погрузилась в варварство азиатское» ¹³. Соответственно этому ходу развития Московской Руси трансформировалась и власть московского князя. После падения власти хана, — говорит наш историк-федералист, — московские князья «последовали за тем образцом, который был им близок от отца и деда, за образцом восточного деспота» ¹⁴.

Повторим еще раз. Не может быть и речи о тождестве приведенных мыслей Костомарова и Соловьева с аналогичными писаниями Плеханова. Но отсутствие тождества еще не исключает известного сходства. А поскольку последнее имеется, поскольку после сказанного несомненна связь разбираемой нами важнейшей стороны плехановской схемы с предшествующей историографией, постольку мы считали необходимым ее не только отметить, но и подчеркнуть.

А теперь несколько замечаний по существу.

Верно ли, что под влиянием географической обстановки нашего исторического процесса «рост производительных сил русского народа происходил очень медленно сравнительно с тем, что мы видели у более счастливых в этом отношении народов Западной Европы»? С этим положением, выставленным в такой общей форме, мы позволим себе не согласиться.

Прежде всего методологически недопустимо брать за одни скобки все народы Западной Европы, На этот счет поучительную мысль мы находим у самого Плеханова. «Сравнивая Россию с Западом Европы, надо помнить, — говорит он, — что и на Западе ход развития социально-политических отношений, совершался не всегда одинаково в различных странах. Одно дело Франция, а другое дело, например, Пруссия. Социально-политические отношения Пруссии развивались подчас в порядке, который может показаться «обратным» сравнительно с тем, какой имел место во Франции ¹⁵. Все это, как нельзя более верно, как верно и то, что об этом «надо помнить». К сожалению, именно это забывает Плеханов на протяжении всего своего исторического анализа. Сплошное противопоставление географических условий развития Западной Европы географической обстановке северо-восточной России не выдерживает критики и не соответствует общеизвестным фактам.

Второе возражение, которое мы собираемся сделать приведенному аргументу Плеханова, заключается в напоминании того элементарного для марксиста положения, что сама-то «географическая обстановка» является фактором в высшей степени переменным. Окружающая данный народ естественно-географическая среда «не есть вовсе какая-то непосредственная от века данная, всегда самой себе равная вещь, а продукт промышленности и общественного состояния» (Маркс). Иллюстрацией этого положения может служить история человечества.

Что рост производительных сил русского народа происходил в общем медленно — здесь Плеханов прав. Но этот общий замедленный темп развития сам имел в различные эпохи различный темп: конец XV — первая половина XVI в.в. и вторая половина XVI в. — начало XVII, 70—80-е г.г. XIX века и 00-е годы этого же века. И в том и в другом случае, т.-е. и при замедлении и при ускорении темпа развития производительных сил, дело было не просто в «географии», а в целом комплексе экономических и социально-политических причин. Это, во-первых. Во-вторых, если мы и решаемся утверждать в общем медленный ход развития производительных сил России, то это не по отношению ко всем странам Западной Европы, а только по отношению к ее передовым странам, в первую очередь Англии и Франции. Но и здесь было бы смешно сводить различие в темпе к различию одной географической обстановки ¹⁶.

Однако Плеханов не ограничивается простым утверждением неблагоприятности географической среды русской истории. Преувеличенно резко подчеркнув также и неблагоприятность ее исторического окружения, он на этом основании делает вывод первостепенной важности: «Русь по характеру своего политического строя все более удалялась от Запада и сближалась с Востоком».

Оставим в стороне наши разногласия с автором по вопросу о степени и характере влияния географической среды и исторической обстановки на наше общественное развитие. Согласимся с тем, что и та и другая были крайне неблагоприятны и должны были в очень сильной степени замедлить развитие производительных сил. Но можно ли, даже в этом случае, сделать тот вывод, который, как мы видели, с легким сердцем делает Плеханов. Можно ли, даже признав вслед за Плехановым крайне медленный рост производительных сил в истории нашего отечества, согласиться с тем, что поэтому оно развивалось по типу восточных азиатских деспотий. Или иначе говоря: почему из первого (относительной медленности развития) неизбежно следует второе (развитие по типу азиатских деспотий)? Нам кажется, что это ни откуда не следует и что, следовательно, Плеханов совершает грубейшую логическую ошибку, когда делает указанный вывод, который, как нетрудно заметить, гораздо шире, чем лежащие в его основе посылки.

Только в одном случае был бы прав Плеханов. Это тогда, если бы было доказано, что своим складом общественных отношений, а, следовательно, и своей политической системой, восточные азиатские «общества» обязаны неблагоприятному сочетанию географических условий и исторической обстановки, замедливших темп развития их производительных сил. Но этого не только нельзя доказать, но с большим правом можно утверждать, что в общем и целом и географические условия и исторические обстоятельства были благоприятны для развития древних деспотий Востока ¹⁷. Если же они развивались именно в этом, а не в каком-нибудь другом направлении, то это происходило благодаря тому особому, специфическому типу развития производительных сил — и вырастающей на его основе экономической структуре, — который Маркс счел нужным выделить, как самостоятельную «эпоху экономического формирования общества» и обозначил его термином «азиатский способ производства» ¹⁸. Последнее замечание вводит нас в существо ошибки Плеханова и позволяет подвести итог затронутым вопросам.

Общеизвестно, что исторический процесс складывается из взаимодействия трех основных факторов; географической обстановки, в рамках которой он протекает, развития производительных сил, тип и уровень которых составляет его движущую причину и дает ему качественную характеристику исторической обстановки, понимая под последней сумму связей, а, следовательно, и влияний со стороны других исторических народов. Однако, хотя исторический процесс и является результатом взаимодействия указанных факторов, хотя сами по себе последние, действительно, являются «основными», они играют далеко не одинаковую роль. И в этом вся суть.

Основой исторического процесса является второй член указанной нами формулы. Он детерминирует, в последнем счете, относительное значение и роль двух крайних членов формулы, в свою очередь испытывая их влияние. «Один и тот же экономический базис — говорит Маркс, — один и тот же со стороны главных условий — благодаря бесконечным эмпирическим обстоятельствам, естественным условиям, расовым отношениям, действующим извне историческим влияниям и т. д. — может обнаруживать в своем проявлении бесконечные вариации и градации, которые возможно понять лишь при помощи анализа этих эмпирических данных обстоятельств ¹⁹.

Все это весьма простые и элементарные с точки зрения марксизма вещи. Немало прекрасных страниц на эту тему написано и самим Плехановым. И, однако, нам пришлось об этом так обстоятельно говорить потому, что в забвении этих элементарных вещей, корень ошибок Плеханова в его исследовании русского исторического процесса. В своем анализе Плеханов упустил малость: выяснение развития производительных сил на северо-восточной равнине ²⁰. Вместо этого центром тяжести своего анализа Плеханов сделал разбор географических и внешне-исторических условий развития, т.-е. говоря словами Маркса, вместо анализа экономического базиса со стороны его главных условий, он пытается построить свое понимание русского исторического процесса на анализе «бесконечных эмпирических обстоятельств», которые сами по себе, оторванные от «экономического базиса», выросли у Плеханова в какие-то абсолютные сущности, целиком и полностью определившие ход и направление нашего исторического развития.

Эту коренную методологическую ошибку Плеханова, выразившуюся в забвении им «азбуки марксизма», которая привела его к совершенно неверному пониманию хода русской истории вообще и ее отдельных деталей, в частности, в свое время очень метко и остроумно вскрыл М. Н. Покровский. «О развитии производительных сил России читатель от него (Г. В. Плеханова) ничего не узнает, если не считать беглых попутных замечаний по поводу «поистине замечательного труда» В. А. Келтуялы... Тенденция — подальше от экономики, поближе к политике — чувствуется все определеннее. Скоро она окончательно берет верх. Ни мало не смущаясь фактом, что «производительные силы» попрежнему для него и его читателя остаются иксом, Плеханов все свое внимание сосредоточивает на вопросах: какие политические причины задерживали развитие этого икса и какие политические последствия эта задержка имела» ²¹.

II.

До сих пор мы находились в пределах исторической «алгебры» Плеханова. Теперь нам необходимо перейти к его исторической «арифметике», в которой отвлеченные формулы получают свое конкретное выражение и расшифровку. Мы уже знаем, что «алгебраическая» формула Плеханова неверна, как знаем и в чем ее коренной из’ян. Нетрудно предвидеть, что от «арифметического» раскрытия она не станет правильной. И это даже в том случае, если предположить, что Плеханов будет правильно подставлять под алгебраические «знаки» определенные арифметические «величины». К сожалению, и здесь Плеханов оказывается не на высоте своей задачи.

Чтобы не слишком расширять рамки статьи, мы оставляем в стороне взгляды Плеханова относящиеся к Киевской Руси, затрагивая их лишь в той мере, в какой это потребуется ходом изложения. Начнем непосредственно с Руси Московской и попытаемся выяснить тот переплет и взаимодействие географических и исторических факторов, которые, как нам известно, привели к столь необычному результату — «азиатизации» всего строя наших общественных отношений.

Указав, что «в конце-концов, кочевники, в лице татар, совсем остановили развитие юго-западной Руси и вызвали передвижение центра тяжести русской исторической жизни на северо-восток»..., Плеханов переходит к анализу той новой обстановки, в рамках которой с этих пор развивалась русская историческая жизнь. Как и следует, этот анализ он начинает с анализа экономики. Однако анализ последней Плеханов ведет с несколько неожиданного конца: главное, что его занимает, это выяснение тяжести расходов по выполнению государством его общественно-политических функций, которую несло колонизировавшее северо-восток население.

В Киевской Руси, по мнению Плеханова, «необходимость торговли определилась общественной функцией князя...». Это странно звучащее в устах марксиста утверждение должно означать, что в Киевской Руси расходы по выполнению князем «общественно-полезных» функций покрывались торговлей. А так как источником последней являлись, главным образом, продукты охоты и лесных промыслов, т.-е., как говорит Плеханов, «побочных и второстепенных отраслей народного труда», то издержки государственного управления не были столь ощутительны для населения юго-западной Руси.

Иначе, и во всех отношениях к худшему, складывалось положение дел на северо-востоке. Здесь торговля потеряла то значение, которое она имела на пути «из Варяг в Греки»; почти исключительным занятием населения стало земледелие. «Прогресс это или регресс?» спрашивает Плеханов. И отвечает: «Вообще говоря, это — несомненнейший шаг вперед. Земледельческий труд много производительнее охотничьего». Однако пусть не спешит читатель делать свои заключения. Это только «вообще говоря». Говоря же в частности о северо-восточной Руси, мы узнаем, что в ней земледельческий труд был менее производительным, чем на юго-западе. И это потому, что почва «на северо-востоке была не так плодотворна, как на юго-западе» ²².

Сводя воедино все рассуждения Плеханова по этому вопросу, мы получаем любопытную цепочку умозаключений. Отлив населения в Суздальскую, а затем и Московскую Русь, ставит его в новые, отличные от юго-запада условия, которые выражаются: 1) в возросшем преобладании земледельческого труда над другими видами народно-хозяйственной деятельности, 2) в падении торговли, 3) в отходе на задний план охоты и лесных промыслов, 4) в падении производительности, благодаря скверным почвенным условиям возросшего в своем значении земледельческого труда. Совокупность этих перемен приводит, по мнению Плеханова, к относительному падению прибавочного продукта. И так как расходы по содержанию аппарата государственного управления не только не уменьшились, но даже возросли, то следствием этого явилось то, что «бо́льшая чем прежде часть прибавочного труда земледельца должна была отбираться от него на покрытие государственных расходов».

Его итоговое обобщение гласит: «новые географичские условия вынудили (обращаем внимание на этот оборот. Э. Г.) государство пред’являть земледельцу требования более тяжелые, нежели те, которые оно пред’являло ему в южной Руси. А чтобы обеспечить себе исполнение этих требований, ему нужно было увеличить размеры своей непосредственной власти над населением. История этого населения в бассейне Волги есть процесс постепенного закрепощения его государством» ²³. Прежде, чем перейти к разбору этого положения, остановим внимание читателя на одной интересной черте во всех приведенных нами рассуждениях Плеханова.

Что в них поражает прежде всего, так это то, что здесь исчезают совершенно или, в лучшем случае, фигурируют в виде бледной тени экономика и классовая борьба. Почему погибла Киевская Русь? Быть может, не последнюю роль в причинах гибели сыграли самм князья, ходившие в «полюдье» и разорявшие постоянными усобицами население, не брезгая даже помощью половцев, князья, облагавшие непосильными данями и вирами подвластных им смердов ²⁴, постепенная экспроприация и закабаление боярством самостоятельных земледельцев и организация на этой основе крупных рабовладельческих хозяйств, широкий рост ростовщического капитала, паразитического по своей природе, и т. д. Наконец, не малое значение в запустении Киевской Руси задолго до татар должно было иметь и изменение торговых путей, переместившее с XIII века центр торговой деятельности в Новгород и Балтику.

Ничего этого не хочет видеть и знать Плеханов, хотя он сам же, например, замечает, что смерды бежали с плодородного юга в волжско-окский бассейн, спасаясь от боярской эксплоатации. Он прямо загипнотизирован «многовековым натиском кочевников» и даже упрекает Ключевского в том, что тот недостаточно понял всю важность «борьбы со степным кочевником, половчином, злым татарином». Вместо того, чтобы вскрыть внутренние противоречия и классовые антагонизмы, раздиравшие хозяйственный строй Киевской Руси, вместо того, чтобы показать ее неспособность к прогрессивному экономическому развитию и, следовательно, всю эфемерность ее блестящего, но кратковременного расцвета, — вместо всего этого Плеханов ограничивается констатацией натиска степных кочевников и из этого немаловажного, но все же не решающего и в известном смысле «внешнего» для Киевской Руси факта пытается вывести законченное об’яснение причин запустения и гибели южно-русских княжеств. Что этот метод исследования исторических явлений бесконечно далек от марксизма — этого доказывать не приходится ²⁵.

Вернемся, однако, к Московской Руси. Мы видели, как легко и просто разрешил Плеханов вопрос о причинах закрепощения крестьянства. В русской историографии этот вопрос, являющийся одним из важнейших, вызвал громадную литературу, в которой страстно и ожесточенно боролись различные, зачастую диаметрально-противоположные точки зрения.

Плеханов с плеча разрубает этот «Гордиев узел». Русское крестьянство закрепостили географические условия, верхне-волжский суглинок, мало-пригодный для интенсивного и устойчивого земледелия. И если русские крестьяне в продолжение столетий, начиная от XVI века и кончая XX, борясь всеми имевшимися в их распоряжении средствами против закабаления и его последствий, наносили жестокие удары помещикам и государству, в них видели своих классовых врагов, суб’ектов закрепощения, — то это, как раз’ясняет Плеханов, было простой ошибкой с их стороны, так как их «врагом» была «география» северо-восточной Руси, «вынудившая» государство к тяжелым мерам закрепощения.

Что эта «философия» от «географии», положенная Плехановым в основу своей теории крепостного права и хозяйства, попросту, выражаясь грубо, высосана из пальца и не имеет отношения к исторической действительности, как она была, показывает, между прочим, он caм. На той же странице, откуда мы позаимствовали приведенную выше цитату, он пишет; «Правда, процесс этот (т.-е. процесс закрепощения — Э. Г.) на первых порах почти не заметен. В суздальской Руси первоначально положение крестьянина было, вообще говоря, лучше нежели в Киевской».

Вдумаемся в эту фразу. Если она верна, а она несомненно верна, если первое время, — а оно исчисляется столетиями, — процесс закрепощения почти не заметен, если положение крестьянина в результате перехода на северо-восток даже улучшилось, — то при чем здесь «географические условия»? Ведь последние, под влиянием общественно-трудового воздействия, не оставались неизменными, а изменились и, что самое важное, изменились к лучшему. Как раз в XVI столетии, когда процесс закрепощения протекает форсированным темпом, «географические условия» не помешали в высокой степени повысить производительность земледельческого труда, в частности, перейти к трехполью, что представляло собой значительный технико-экономический процесс ²⁶. И именно в этих условиях, когда влияние неблагоприятных сторон «географии» было не только ослаблено, но даже, развитием техники, преодолено, т.-е. именно тогда, когда казалось бы, по «философии» Плеханова должны были исчезнуть и все побудительные причины для закрепощения, только тогда они «рассудку вопреки, наперекор стихиям» и начинают действовать с особой силой и размахом, приводя через гражданскую войну Смутного времени к полному торжеству крепостнического строя общественных отношений.

Таким образом, одно простое сопоставление элементарных исторических фактов, материалы к чему даны самим Плехановым, до конца опрокидывает, как карточный домик, его теорию «географического» происхождения крепостного права. Заместив «историю» «географией», Плеханов, тем самым, закрыл себе дорогу к правильному пониманию действительных причин и условий закрепощения — этой важнейшей проблемы нашего исторического развития ²⁷.

Второй момент, который заслуживает быть отмеченным в плехановской теории крепостного права, — это непомерное преувеличение им роли государства в этом процессе. Для большей ясности приведем соответствующую цитату. «Расходы по управлению страной и по ее самообороне, — повторяет Плеханов уже знакомые нам мысли, — больше не могли покрываться продажей продуктов охоты и лесных промыслов; эти важные функции общественной жизни должны были почти исключительно опереться на земледелие; стремясь обеспечить их исполнение, государство, как мы видели, вынуждено было постепенно ограничивать свободу земледельца, а, в конце концов, и совершенно закрепостить его...» ²⁸.

Поразительная концепция, свидетельствующая всеми буквами о том, как далеко отошел Плеханов от «догмы»! Изобразить государство — эту специфику классового общества, форму движения, присущую ему только в силу неустранимости раздирающих его основы противоречий — в качестве какой-то сверхклассовой организации, «управляющей страной» и организующей ее «самооборону», — это значит скатиться от марксистского анализа социально-исторических явлений к какому-то беззубому, пресному и плоскому либеральному шамканию в этом вопросе ²⁹. Сначала «география», а затем государство, как орган призванный, в интересах национального самосохранения, выполнить неустранимые «директивы» географической среды — такова простая и нехитрая теорийка, которой Плеханов об’ясняет «кардинальный факт нашей истории» ³⁰.

Однако достоинство этой теории не исчерпывается ее простотой и ясностью. Она обладает и другим, быть может, более ценным для Плеханова плюсом. С ее помощью Плеханову уже сравнительно легко обосновать свою центральную идею — «азиатизации». Теория государственного происхождения крепостного права — закрепощения крестьян государством и для государства — известную возможность для этого дает. И Плеханов использует ее во-всю.

«Положение русского крестьянина — удовлетворенно пишет он в части выводов, — мало-по-малу сделалось очень похожим на положение крестьянина любой из великих восточных деспотий. С этой стороны Россия в течение целых столетий все более и более удалялась от европейского Запада и сближалась с Востоком». И еще: «Подневольный быт русского крестьянина стал, как две капли воды, похож на быт земледельца великих восточных деспотий» ³¹. Таков заключительный аккорд, который Плеханов извлекает из своей теории закрепощения и который, как это будет видно, кладется им в основу его дальнейшей аргументации.

Мы не видит необходимости в подробном опровержении этих заключений. Достаточно сказать, что они, по меньшей мере, бездоказательны: закрепощение крестьян само по себе никак не может служить доказательством того, что наши общественные отношения развивались сходно со строем великих восточных деспотий. В противном случае, следуя этому правилу нашего автора, пришлось бы по «ведомству» тех же деспотий зачислить и все остальные страны западной Европы. В самом деле. Полемизируя с Генри Джорджем, который утверждал, что экспроприация массы населения есть великая и универсальная причина бедности и угнетения, Энгельс, возражая ему, писал; «Исторически это не вполне верно... В средние века не освобождение народа от земли, а напротив прикрепление его к земле было источником феодальной эксплоатации. Крестьянин сохранил свою землю, но был привязан к ней в качестве крепостного и был обязан платить землевладельцу трудом или продуктом» ³². Это положение неоспоримо. Разумеется, в этом своем качестве оно было прекрасно известно и самому Плеханову. Вот почему, несомненно, несколько дальше, возвращаясь к вопросу о положении русского крестьянина, он чувствует потребность смягчить и ограничить свою формулировку.

«Ко времени Петровской реформы, — читаем у него, — в передовых странах европейского Запада быстро исчезали последние остатки крепостного права. Таким образом, мы имеем перед собой как бы два процесса, параллельных один другому, но направленных в обратные стороны: закрепощение крестьян доходит у нас до апогея в тот самый период, когда оно исчезает на Западе. Этим еще более увеличивается разница положения русского кpecтьянинa с положением западного» ³³. Как видим, эта формулировка значительно отличается от приведенных выше. Увы, и она не способна укрепить шаткое положение нашего автора.

Заметим прежде всего, что Плеханов значительно преувеличивает быстроту ликвидации крепостного права на Западе. Говорить, что к концу ХVII — началу XVIII столетия «последние остатки крепостного права» на Западе исчезли — это значит просто игнорировать действительные факты, имевшие место в истории даже «передовых стран европейского Запада», к примеру, хотя бы такой страны как Франция. Но именно то, что Плеханов почувствовал потребность сослаться в своей параллели только на «передовые страны», лучше всего разоблачает всю неосновательность его утверждений.

Признаем правоту его ссылки. Решает ли она интересующий нас вопрос? Ни в какой мере. Ведь за вычетом «передовых стран» остается еще значительное количество «стран», хотя и не принадлежавших к «передовым», но, несомненно, бывших странами «европейского Запада». И как раз в интересующий нас период в этих странах не только не было ликвидации крепостного права, но даже, наоборот, имело место расширение и укрепление последнего. Такова, прежде всего, такая важная и значительная страна европейского Запада, как Германия.

По словам Энгельса, «В XV веке немецкий крестьянин, хотя и обязан был нести известные повинности продуктами и трудом, но вообще был почти повсюду, по крайней мере, фактически свободный человек. Немецкие колонисты Бранденбурга, Силезии и восточной Пруссии и юридически признавались свободными. Победа дворян в крестьянской войне положила этому конец. Не только побежденные крестьяне южной Германии снова сделались крепостными, но уже с половины XVI века свободные крестьяне восточной Пруссии, Бранденбурга, Померании и Силезии, а вскоре и Шлезвиг-Гольштинии были низведены до положения крепостных» ³⁴. Цитированный отрывок для нас интересен еще и в том отношении, что он показывает поразительное сходство процессов закрепощения в Германии с теми же процессами в России. То, что в Германии сделало поражение крестьянской войны, то в России сделала победа дворянства над восставшим крестьянством в Смутное время.

Какими методами осуществлялся этот процесс закрепощения в Германии — представление об этом дают следующие факты. «В те именно времена, — говорит П. Кампфмейер, — появился термин «класть крестьян». Под этим словом народ подразумевал акт кастрации над жеребцом. Действительно, народный язык не мог найти более меткого слова для обозначения жестокого натиска юнкеров. Впоследствии стали говорить: «вести крестьян на убой» ³⁵. Зная это, можно смело сказать, что вряд ли у русского крестьянина могли быть серьезные побудительные причины завидовать участи своего германского собрата...

Однако Германия в этом отношении не представляла собою исключения. Аналогично события развивались и в истории нашей ближайшей соседки — и в то же время страны очень далекой, даже по мнению Плеханова, от развития по «азиатскому» образцу — Польши. По словам польского историка, «Холопы» уже раньше были связаны оковами права. «Генриховские артикулы» 1573 года утвердили полную власть господ над крестьянским населением, живущим в их имениях... Возникает крепостное право на крестьян... Владелец деревни, действительно, является в ней «королем», как часто сам он любил называть себя» ³⁶. Такого же рода факты могут быть в изобилии приведены и в отношении исторического развития земель Австрийской монархии, в отношении Венгрии, Румынии и т. д.

Что же, однако, означают все приведенные нами справки? Быть может то, что все перечисленные нами страны «Запада» развивались по типу восточных деспотий? Но на подобного рода «обобщение» не рискнул бы и сам Плеханов. Тем меньше оснований для этого у нас. А это и значит, что глубоко ошибается Плеханов, когда на основании крестьянской «крепости» пытается отнести, в отличие от стран «Западной Европы», историческое развитие России к иному, восточно-азиатскому типу развития. Или, иначе говоря, разобранное нами утверждение Плеханова приходится отнести не за счет «из’яна» в русской истории, а за счет «из’яна» в исторических представлениях автора этого утверждения. Каждому свое: история не должна отвечать за погрешности историка...

Однако на этой второй по счету и более осторожной позиции Плеханов остается не всюду. Ое чувствует потребность итти дальше, и эта потребность приводит его к третьей и самой осторожной формулировке различия между Западом и Россией, с одной стороны, сходства между последней и Востоком — с другой.

Мы уже приводили эту формулировку. Напомним ее теперь. «... Сравнивая общественно-политический строй Московского государства, — пишет Плеханов, — со строем западно-европейских стран, у нас получится следующий итог: государство это отличалось от западных тем, что закрепостило себе не только низший, земледельческий, но и высший, служилый класс, а от восточных, на которые оно очень походило с этой стороны...» и т. д. Итак, здесь Плеханов усматривает различие общественного строя Москвы с общественным строем государства Запада не в закрепощении «низшего, земледельческого» класса — в этом он как раз видит теперь сходство, — а в закрепощении «высшего, служилого класса». Это же, т.-е. закрепощение высшего класса, создает и сходство с восточными деспотиями.

Читатель согласится, что здесь перед нами иная постановка разбираемого вопроса. В ней центр тяжести передвинут по сравнению с прежними от положения крестьянства к положению дворянства. Закрепощение последнего — таково отличие России от Запада и в то же время в этом ее сходство с Востоком. Так, поновому, формулирует Плеханов старый вопрос. Новая постановка требует и нового разбора по существу. К этому, т.-е. к рассмотрению положения «высшего, служилого класса» в Московском государстве мы и приступим.

---

¹ Собр. соч., т. XX, стр. 11, в дальнейшем при ссылке на этот том мы будем указывать только страницу. (стр. 70.)

² Там же, курсив автора. (стр. 70.)

³ «Феод. в древней Руси», стр. 22. См. также важное методологическое замечание автора на стр. 50. (стр. 71.)

⁴ Любопытства ради заслуживает быть отмеченным, что в защиту этого выставленного Плехановым требования ополчается теперь пребывающий в эмиграции историк И. Бунаков, автор ряда исторических статей «Пути России» в журнале «Соврем. Записки». В XXII книге этого журнала можно прочесть следующее рассуждение: «Русская историческая наука — дитя западной... Она строит Россию на фоне Запада... Восток остается скрытым в тумане и почти сливается с природой». И дальше: «Современная историческая наука требует иного построения. Надо восстанавливать образ московского царства не только на фоне Запада, но и Востока. Надо сопоставить московское царство с великими восточными теократиями» (с. 230). В дальнейшем, проникнув «в душу московского царства», Бунаков об’ясняет своим читателям «многое, чего русская историческая наука не об’ясняет». Это «многое» сводится к тому что «московское царство — восточное». (стр. 71.)

⁵ Стр. 11. (стр. 71.)

⁶ Стр. 14. Разрядка автора. (стр. 72.)

⁷ Там же, стр. 12. Напомним, что «Введение» было написано Плехановым до войны. (стр. 72.)

⁸ Завершением этого периода для Плеханова, судя по его статьям, напечатанным в сборнике «Год на родине», являлась февральская революция, знаменовавшая решительную победу «европеизма» над остатками и пережитками «Московской Азии». (стр. 72.)

⁹ Для марксиста одним из важнейших критериев всякой теории является ее соответствие известным, а priori для данного исследования правильным «догмам» методологии. Но, конечно, «последним» критерием является только указанный в тексте. (стр. 73.)

¹⁰ Предисловие, стр. 3—4. (стр. 73.)

¹¹ См. «Сочинения С. М. Соловьева», — 1882 г. (стр. 74.)

¹² Собр. соч., кн. V, т. XIII, стр. 500. Разрядка наша. (стр. 74.)

¹³ Там же, курсив наш. (стр. 74.)

¹⁴ Там же, курсив наш. В этой связи отметим, что в своих статьях, посвященных английской внешней политике, Маркс, давая беглый очерк исторического развития России, в значительной степени усваивает точку зрения Костомарова, с его подчеркнутой «татаризацией» русской истории.

«...Не в славном варварстве норманнской эпохи — писал он, — а в кровавом болоте монгольского рабства приходится искать колыбель Московии. А современная Россия ведь только метаморфоза былой Московии». См. интересную книжку Рязанова «Анго-русские отношения в оценке К. Маркса». Петр., 1918 г. (стр. 74-75.)

¹⁵ «Введение», стр. 11. Разрядка автора. (стр. 75.)

¹⁶ Одна и та же географическая обстановка не помешала Италии, после самого раннего в Европе расцвета, впасть с XVI века в самый длительный упадок. То же самое можно сказать и об Испании, которая на протяжении буквально одного столетия претерпела превращение из «счастливой Испании» в Испанию разоренную. (стр. 76.)

¹⁷ Ряд замечаний в этом направлении можно найти и у самого Плеханова. К примеру, стр. 87, также т. VII, ст. «О книге Л. И. Мечникова». (стр. 76.)

¹⁸ «В общих чертах можно наметить, как прогрессивные эпохи экономического формирования общества: азиатский, античный, феодальный и современный буржуазный способы производства». Предисловие «К критике и т. д.», стр. XIV. (стр. 77.)

¹⁹ «Капитал», т. III, ч. II, стр. 328. (стр. 77.)

²⁰ «Производство является в последнем счете решающим» — говорит Энгельс. «Письма. К. Маркс и Ф. Энгельс», стр. 307. (стр. 77.)

²¹ «Марксизм и особенности исторического развития России», стр. 13. (стр. 78.)

²² Стр. 63. (стр. 79.)

²³ Стр. 64. Разрядка наша. (стр. 79.)

²⁴ Выразительной иллюстрацией к этой мысли может служить следующая справка: «Из 83 походов Владимира Мономаха, гордившегося своей гуманностью, только 20 имели отношение к половцам, а 63 были во имя чести княжеских интересов; и при восстановлении этой чести не было оставлено на территории враждебных князей «ни челядины, ни скотины». И. Огановский, «Закономерность аграрной эволюции», т. II, стр. 58. (стр. 79-80.)

²⁵ «Взаимоотношения между различными народами зависят от того, насколько каждый из них развил свои производительные силы, разделение труда и внутренние сношения». Архив К. Маркса и Ф. Энгельса, кн. I, стр. 254. (стр. 80.)

²⁶ Сошлемся на характеристику, данную исследователем сельскому хозяйству Моск. Руси как раз в этот период и относящуюся к центральной области (Замосковье): «Края этой области на сев.-западе и на юго-западе представляли из себя сплошной полукруг уездов с более или менее развитым земледелием, с преобладанием паровой зерновой системы; в середине лежали уезды, где господствовала переложная система земледелия; во многих из них, однако, еще в 60-х годах XVI века полевое хозяйство стояло не ниже, чем в соседних с ними окраинных уездах Центральной области». Н. Рожков. «Сельское хозяйство в XVI в.», стр. 67. (стр. 81.)

²⁷ Исходное положение плехановской схемы — ссылка на «географию» — имеет видимость «материалистического» положения. Какова однако «цена» этой видимости, видно из того, что до сходных обобщений возвышались еще некоторые русские помещики XVIII века. Так, один из депутатов «Екатерининской комиссии о сочинении нового уложения», некий Михаил Тошкович, рассуждая об особенностях и своеобразии русской истории, в связи с крайностями крепостного права, против которых он горячо выступал, развил следующие любопытные мысли: «Россия — говорил этот депутат от гусарских полков, — хотя и есть европейская держава, но обычаи ее, по свойству климата, в прежние времена были отличны от обычаев прочих европейских народов». А. Д. Градовский. Собр. сочинений, т. VII, стр. 223. (стр. 81.)

²⁸ В другом месте Плеханов выражается еще красочнее; «Чем больше закрепощались государству, — в лице государя, — все жители московской земли» и т. д. Стр. 197. (стр. 82.)

²⁹ Этот «момент» во взглядах Плеханова, в свое время, отметил Ленин. «Учения марксизма о государстве, — писал он, — бывший марксист Г. Плеханов совершенно не понял». Собр. сочин., т. XIV, ч. I, стр. 33. (стр. 82.)

³⁰ «Государство издавна закрепостило крестьянина, — писал он еще в 1892 году, — с весьма простой и понятной целью его эксплоатации». Собр. соч., т. III, стр. 358. (стр. 82.)

³¹ Стр. 72. Справедливости ради отметим, что Плеханов видит и разницу в положении русского крестьянина и земледельца восточных деспотий. «Вся разница тут лишь в том, что у древних египтян на батоги употреблялось дерево другой породы, преимущественно пальма». Стр. 74. (стр. 82.)

³² В. И. Ленин, собр. соч., т. III, стр. 143. (стр. 83.)

³³ Стр. 118. (стр. 83.)

³⁴ «Капитал», т. I, стр. 215. (стр. 84.)

³⁵ «История современных общественных классов в Германии», стр. 101—102. (стр. 84.)

³⁶ Ст. Кутшеба. «Очерки истории общественно-государственного строя Польши». Стр. 141. Для полноты аналогии продолжим дальше приведенную цитату: «Единственным регулятивом оказывается возможность бегства, особенно на Восток, где постоянно нуждаются в рабочих руках для обработки громадных пространств, которые стали возделывать, главным образом, только с конца XVI столетия. И, наконец, еще можно было бежать к казакам». Сходство поразительное, за тем разве исключением, что польские крестьяне бежали на Восток, а русские — на Юго-Запад. (стр. 84.)