"Историк Марксист", №7, 1928 год, стр. 85-104

Эм. Газганов

Исторические взгляды Г. В. Плеханова

(Продолжение)

III.

«Уже в половине XVI столетия — характеризует Плеханов положение высшего класса — служилое сословие оказывается совершенно закрепощенным государству, и это его закрепощение, — может быть, еще большее, нежели закрепощение крестьянства (sic!), — уподобляет общественно-политический строй Московской Руси строю великих восточных деспотий» ³⁷. В этой цитате перед нами центральное звено исторической схемы Плеханова. Если она верна, если служилый класс действительно был закрепощен в Московской Руси, оставляя даже в стороне степень этого закрепощения, — тогда, вслед за нашим автором, придется признать, что социально-политический строй Московии резко отличался от строя общественных отношений Запада, где подобного положения не было и, действительно, значительно сближался и даже «уподоблялся строю великих восточных деспотий», в которых сходное положение имело место. Но верна ли приведенная цитата? That is the question — в этом весь вопрос.

Прежде чем перейти к рассмотрению того, как справляется наш автор с поставленным перед ним вопросом, целесообразно будет сказать несколько слов по поводу истории самого вопроса.

Быть может, ни в каком другом вопросе зависимость русской историографии от идей «государственной» школы не сказалась так сильно, как именно в этом. Можно назвать немало историков, которые по вопросу о закрепощении крестьян становились на противоположную этой школе точку зрения. Но по вопросу о закрепощении служилого сословия в рядах историков, за единичными исключениями, царило полное единодушие. До каких нелепостей доходили при этом некоторые, из них видно на примере проф. Владимирского-Буданова. Этот ученый, исходя из теории закрепощения дворянства, пришел к выводу о том, что «Московское государство есть государство бессословное» ³⁸. Несмотря на всю свою вздорность, это положение представляет собою не что иное, как доведение до логического конца основных положений «государственной» школы. Даже Рожков — автор далекий от «государственников» — в этом вопросе целиком оказался в плену их взглядов ³⁹. Наконец, для полноты картины, укажем, что еще большим фавором теория государственного закрепощения дворянства пользовалась в публицистике, в том числе и неофициозной ⁴⁰.

Таким образом, все сказанное выше с несомненностью устанавливает зависимость Плеханова от предшествующей историографии. Перейдем теперь к его доказательствам по существу.

«Мы знаем, — говорит он, — положение русского крестьянина мало-помалу сделалось очень похожим на положение крестьянина любой из великих восточных деспотий... Но так как все общественно-политическое здание держалось в земледельческой России на широкой спине крестьянства, то и положение служилого класса не могло не приобрести в ней очень заметного восточного оттенка» ⁴¹. Приведенная цитата показывает, что положение служилого класса Плеханов рассматривает в свете ранее сделанных им выводов по поводу положения крестьянства. Однако для характеристики положения крестьянства наш автор пользуется не своей последней и даже не второй из разобранных нами формулировок. Он отправляется от первой, самой резкой и, как мы показали, самой неверной формулировки. Таким образом, если бы Плеханов ограничился для доказательства своей характеристики дворянства только соображениями, развитыми в приведенной цитате, — нам не пришлось бы даже ее опровергать. Однако Плеханов этим не ограничивается. Настроив своего читателя на «восточный лад», он переходит к другим, более полновесным аргументам.

Для большей убедительности своих доказательств Плеханов сравнивает положение высшего класса в России с положением этого же класса во Франции и Польше, с одной стороны, в Халдее и Персии — с другой. Последуем за ним.

Главным моментом для сравнения наш автор избирает, и несомненно правильно, отношения между главою государства и служилым классом в связи с их отношением к землевладению. «Держатели стремятся сделать свои земли наследственными; государь противится этому. Там, где более сильными оказываются держатели, они обеспечивают себе наследственность ленов, и на этой социальной основе расцветают политические «учреждения независимости». Так было, например, во Франции, так было и в Польше» ⁴²...

«Не то мы видим в северо-восточной Руси», — продолжает Плеханов и сразу обращается к излюбленному приему: сравнению с восточными деспотиями.

«...В них держателям земли, несмотря на их усилия, не удалось обратить лены в свою наследственную собственность. Государи не только в принципе сохранили верховное право на землю, но и на практике постоянно пользовались им» ⁴³. Таково было положение в Халдее и Персии, которых для иллюстрации своей мысли привлекает Плеханов.

Сходно с последними складывались отношения в Московской Руси. «...В Московской Руси — сообщает нам Плеханов, — имение служилого человека всегда могло быть «отписано на государя». Вообще, вотчинное землевладение все больше и больше отступало там перед поместным. И чем больше оно отступало перед ним, тем больше возрастала зависимость служилого сословия от князя, тем больше прежние вольные люди превращались в «холопей». И дальше: «Чем крепче связывалось землевладение с обязательной службой, тем больше крепла зависимость служилого человека от верховной власти, и тем полнее становилась сама эта власть» ⁴⁴.

Для большей ясности приведем еще одну выдержку: «Подчиняя себе феодальное дворянство, — продолжает несколько дальше Плеханов, — французские короли не ограничивали его прав на землю и не принуждали его к службе. Поэтому возвышение монархии во Франции не означало закрепощения государству дворянского сословия... Наоборот, экономические условия Московской Руси настоятельно его требовали. Поэтому вотчинное землевладение и отступило у нас так далеко перед поместным. Поэтому отношение служилого человека к князю вышло у нас так мало похожим на отношение французского дворянина к своему королю» ⁴⁵.

Чтобы покончить с изложением взглядов Плеханова по этому вопросу, нам остается еще рассмотреть, как представляются ему хронологические рамки интересующего нас процесса.

«Историческое значение Грозного, — устанавливает автор отправный пункт, — в том и заключается, что он с помощью своей опричнины завершил превращение Московского государства в монархию восточного типа». В другом месте, характеризуя конечный пункт процесса, он пишет: «В течение столетия, следовавшего за Смутой, внутренние отношения Московского государства все более и более принимали тот характер, которым отличались великие восточные деспотии» ⁴⁶. Этими выписками мы закончим изложение взглядов Плеханова и перейдем к их критическому рассмотрению.

Однако предварительно мы должны обратить внимание читателя на одно соображение методологического свойства. До сих пор, опровергая те или иные положения нашего автора, мы обращались, главным образом, к сравнению общего хода нашего исторического развития с общим ходом исторического развития стран Запада. Устанавливая полный параллелизм и значительное сходство в этом ходе развития, мы, таким образом, в противоположность Плеханову с его теорией «азиатизации» нашего исторического процесса, устанавливали его вполне «европейский» характер. Это был вполне правомерный и достаточный для нашей цели метод. Теперь, однако, мы не можем ограничиться только этим. Самый характер аргументации Плеханова требует от нас другого. Нам необходимо теперь пойти дальше и глубже и опереться в критике цитированных нами положений не столько на аналогию с Западом, сколько на выяснение действительного характера развития восточных деспотий, сопоставив и, если окажется возможным, противопоставив ему действительный ход исторического развития России. Короче говоря, если прежде мы больше всего обращались к Западу, то теперь нам предстоит задача поближе присмотреться к Востоку.

Выше мы приводили замечание Маркса о преемственности «эпох экономического формирования общества» и видели, что на первое место Маркс ставит «азиатский способ производства». Теперь нам необходимо выяснить, что, собственно, следует понимать под «азиатским способом производства». В общих чертах — а этого вполне достаточно для нашей цели — мы сможем получить необходимые раз’яснения у самого же Маркса, а также у Энгельса.

Делясь с последним своими впечатлениями по поводу книги Франсуа Бернье, который утверждал, что на Востоке «властитель является единственным собственником всех земель государства», Маркс писал: «Основу всех земельных порядков на Востоке (Бернье говорит о Турции, Персии, Индостане) он совершенно правильно видит в том, что там нет частной земельной собственности. Вот настоящий ключ даже к восточному небу» ⁴⁷. Как отнесся к этой мысли Энгельс? Он целиком солидаризовался с Марксом. «Отсутствие земельной собственности — отвечал он, — является на самом деле ключом к Востоку. В этом заключается вся политическая и религиозная история» ⁴⁸.

Уже значительно позже возвращаясь к этому вопросу, Маркс в III томе «Капитала» снова подчеркивает тот же момент: «...Не частные земельные собственники, а государство непосредственно противостоит им (непосредственным производителям — Э. Г.), как это наблюдается в Азии, в качестве земельного собственника и вместе с тем суверена...» ⁴⁹. Еще более заостряет этот момент, характеризующий земельные отношения Востока, Энгельс в своем «Анти-Дюринге». «На всем Востоке, — читаем у него, — где земельным собственником является община или государство, нет в туземных языках даже и слова «частный собственник»... Английские юристы «так же тщетно мучились в Индии над вопросом, «кто здесь земельный собственник?», как блаженной памяти принц Генрих LXXII von Reuss-Greiz — Schleits-Lobenstein — Eberswalde — над вопросом «кто здесь городовой?». Только турки ввели на Востоке в завоеванных ими странах подобие землевладельческого феодализма» ⁵⁰.

Вывод из этих положений ясен: отсутствие частной земельной собственности, своеобразная национализация земли — таковы специфические черты, характеризующие общественный строй азиатских обществ. Но какова же была реальная производственная база этих обществ, или, формулируя тот же вопрос словами Энгельса, «Почему восточные общества не дошли до земельной собственности, не дошли даже до феодальной собственности?» Ответ, который дает на этот вопрос Энгельс, сводится к указанию на два следующих обстоятельства: «1) общественные сооружения — дело центрального правительства; 2) наряду с этим все государство, если не считать немногих крупных городов, распадается на деревенские общины, являющиеся совершенно самостоятельными единицами»⁵¹.

На основе этого производственного базиса — существования хозяйственно-изолированных, автаркических общин, всецело зависящих от правильного регулирования сложных систем коллективного водопользования, и воздвигались, сменяя одна другую, но не разрушая этой своей основы, великие восточные деспотии.

Военный момент играл в их образовании и развитии не последнюю роль. Так, исследователь, к авторитету которого часто прибегает Плеханов, Ж. Масперо характеризует их следующим образом: «Существование восточных монархий обусловливалось всегда беспрестанными войнами и беспрестанными победами. Они не могут ни ограничиться определенной территорией, ни оставаться в оборонительном положении. С прекращением расширения границ начинается их распадение: теряя свой завоевательный характер, они перестают существовать» ⁵². Однако, насильственно подчиняя своей власти различные народы, относясь к ним, в значительной степени, внешне, восточные монархии всегда заботились и поддерживали различные системы искусственного орошения, составлявшие первооснову земледелия. «Первобытные индусские раджи, афганистанские или монгольские завоеватели, суровые подчас для отдельных личностей, отметили... свое господство теми удивительными сооружениями, которые еще теперь попадаются на каждом шагу и кажутся делом расы гигантов...» ⁵³.

Таковы основные факты, которые дают нам ясное представление об азиатском способе производства и о той политической надстройке, — «застойном азиатском деспотизме» — которая неизменно вырастала на этой основе. Теперь вернемся к России и посмотрим, в какой степени существовали в ее историческом развитии условия и предпосылки, анологичные тем, которые характеризуют азиатские общества.

Что в России отсутствовала такая важнейшая предпосылка для образования восточной деспотии, как необходимость искусственного водоснабжения; — это настолько ясно, что об этом и говорить не следует ⁵⁴. Гораздо менее ясен вопрос о характере нашей общины. Не собираясь здесь заниматься исследованием этого вопроса, укажем, что, в отличие от естественно-выросших и застывших в своем хозяйственном самодовлении общин Востока, наша русская община, уже с XII, а особенно с XII—XIV в.в., подвергается процессу широкого обояривания и окняжения, который превращает наши общины, за исключением Севера, во владельческие общины, включаемые с этой стороны в хозяйственную и политическую систему феодализма и разделяющие с этого времени его судьбы. Таким образом, можно утверждать, что русская община развивалась по пути, более сходному с германской маркой, чем с индусской общиной, хотя результат ее развития — уравнительно-передельные формы землепользования — отличен и от первой. Какого бы, однако, мнения ни придерживаться относительно характера нашей общины, одно не может быть оспорено: к концу XVI века черные земли почти исчезли в центральных областях Московского государства. По замечанию Готье, «Убыль их стояла в прямой связи с ростом дворянского землевладения; она была ему прямо пропорциональна» ⁵⁵. Таким образом, в коренном отличии от строя азиатских деспотий, где непосредственные производители были закрепощены самому государю, как единственному собственнику всех находившихся в государстве земель, в Московской Руси между крестьянскими общинами и государством все в возрастающей степени становились служилые люди.

Последнее соображение вводит нас в самое существо вопроса: чтобы окончательно разделаться с теорией Плеханова, необходимо разобрать вопрос о положении служилого класса, об его отношении, через соответствующие формы землепользования, к государству, с одной стороны, к крестьянству — с другой.

Строго говоря, тот факт, что в России не было отмеченных нами только что условий для возникновения азиатского способа производства, предрешает и вопрос о формах собственности, которые, как это ясно, являются моментом зависимым. Однако, поскольку утверждение отсутствия в Московской Руси частной земельной собственности и признание в ней своеобразной национализации составляет основу основ аргументации Плеханова, — мы вынуждены, уделить разбору этого мнения некоторое время.

Переходя к этому, мы приглашаем читателя прежде всего вспомнить приведенные выше цитаты Плеханова. В первой из них речь идет о борьбе между держателями земель и государями, которая на Западе привела к победе держателей и к превращению их ленов в наследственные. Во второй — речь идет о Востоке, где, в согласии со всем сказанным нами об азиатском обществе, держателям не удалось добиться превращения ленов в наследственную собственность, что и поставило их в зависимое положение от государей. Какой характер имел этот процесс в России и к каким результатам он привел?

Превращение ленов в наследственную собственность шло у нас иным путем, чем на Западе. Но содержание этого процесса феодализации, как и его конечный результат, были у нас во всем одинаковы с Западом. То, что на Западе сделала узурпация суверенных прав графами-управителями и крупнейшими землевладельцами, то у нас сделали разделы, дробившие путем наследственной передачи крупные уделы на мелкие и мельчайшие княжества. Различна была форма этого процесса, существо же осталось то же: разделение страны (после Всеволода III) на мелкие самостоятельные, хозяйственно-обособленные мирки с суверенными правителями, князьями-вотчинниками во главе. Но, помимо указанного «окняжения» земли, параллельно с ним у нас происходил в широких размерах и процесс ее «обоярения». В какие формы отливалось это последнее, видно из следующего замечания Павлова-Сильванского: «Господствующим типом боярского землевладения было землевладение вотчинное» ⁵⁶.

Естественно, что на этой основе у нас в удельный период расцветали такие же политические «учреждения независимости», как и на Западе. Умирающему Дмитрию Донскому летопись приписывает следующие слова, обращенные к детям: «Бояры своя любите, честь им достойную воздавайте противу служений их, без воля (думы) их ничтоже не творите». К самим же боярам он обратился в следующих выражениях: «Вы же не нарекостеся у меня бояре, но князи земли моей» ⁵⁷. Что это не было просто риторической фразой, образцом великокняжеского красноречия, показывает следующий пример. Когда Галичский князь Юрий, имевший право на Московский великокняжеский престол по завещанию Дмитрия Донского, занял Москву, вопреки воле бояр, посадивших на великое княжение Василия, то получилось следующее: «Держаться в Москве оказалось трудно: Московские бояре и служилые люди начали от’езжать к Коломне... В конце-концов, Юрий, которого даже дети оставили, с'ехал из Москвы в свой Галич и помирился с Василием». Аналогичная судьба постигла позже и его сына Дмитрия Шемяку ⁵⁸.

Подводя итог сказанному, мы, вопреки Плеханову, можем утверждать, что наше развитие в период уделов проходило по существу аналогично с западно-европейским развитием соответствующей эпохи и ничего общего не имело с азиатским строем отношений, где, как это нам известно, держателям не удалось обратить лена в наследственную собственность, т.-е. не создалась даже феодальная собственность.

Перейдем теперь к последней части приведенных выше соображений нашего автора. По мнению Плеханова, процесс ликвидации феодальных отношений происходил у нас совсем не так, как на Западе: вотчина отступила перед поместьем, частная собственность уступила место условному владению, и это — через закрепощение высшего служилого сословия — привело к азиатскому строю общественных отношений. Таким образом, ходом аргументации Плеханова мы вынуждены от рассмотрения отношений периода феодализма перейти к рассмотрению тех отношений, которые сложились в Московской Руси на почве его гибели.

В истории большинства европейских стран XVI веку принадлежит громадная роль, которую легче недооценить, чем переоценить.

На протяжении этого столетия торговый капитал — мощная революционизирующая сила позднего средневековья, — благодаря великим географическим открытиям, наносит особенно сокрушительные удары уже ранее разлагавшемуся натуральному строю хозяйственных отношений и выросшим на его основе политическим формам феодализма. Христофор Колумб, человек лучше всего понявший потребности своего времени, сумел лучше всего выразить и его дух. «Золото — писал он в 1503 г. с Ямайки, — чудесная вещь: ее обладатель — властитель всего, чего только пожелает. Золотом можно даже открыть путь в рай». Создается мировой рынок, хотя и с неустойчивым и перемещающимся внутри него разделением труда между отдельными странами.

Московская Русь не остается в стороне от этих процессов. Она принимает в них активное участие, в свою очередь, подвергаясь их усиленному воздействию.

Еще во второй половине XV века внешняя торговля Московской Руси направлена — что, вообще говоря, характерно для ранних форм торговли — на приобретение предметов роскоши и драгоценностей князьями и крупными землевладельцами. «Их духовные — замечает исследователь, — буквально наполнены упоминаниями о предметах приобретенной ими роскоши» ⁵⁹. Однако уже с XVI века внешняя торговля расширяется и приобретает другой характер.

По словам Адама Смита, «в это время торговля значительной части Европы состояла в обмене сырого продукта одной страны на мануфактурные продукты страны, более передовой в промышленном отношении» ⁶⁰. В системе мирового рынка с этого времени и надолго Россия выступает, как поставщица различного сырья и необработанных продуктов и как потребительница промышленных товаров и фабрикатов более передовых стран. В XVI веке англичане вывозят из России кожи, масло, сало, воск, меха, ворвань, лен, пеньку и т. п. В Россию же ввозятся готовые промышленные продукты (английское сукно, хлопчато-бумажные изделия, камка, гарус), драгоценные металлы (последние ввозились на значительные суммы в виду меркантилистической политики правительства), оружие и боевые припасы ⁶¹.

Мы сочли необходимым подчеркнуть этот характер внешнего товарооборота, так как он сыграл первостепенную роль в направлении исторического развития нашей страны: рост обрабатывающей промышленности был надолго задержан, ремесло осталось на низкой ступени развития и не подготовило необходимых предпосылок для централизованной мануфактуры, необычайного развития достиг торговый капитал, охвативший своим влиянием всю сферу народного хозяйства и оперировавший такими концентрированными массами продуктов, которые требовали организации крупных товаропроизводящих хозяйств ⁶². Наконец, отмеченный характер внешнего обмена не мог не быть неблагоприятным для внутреннего производительного накопления страны.

Параллельно внешней и под ее влиянием усиленно развивалась и торговля внутренняя: с половины XVI века в писцовых книгах начинают все чаще встречаться и буквально мелькать описания отдельных торжков, местных рынков и ярмарок, иногда захватывавших своими оборотами значительную территорию ⁶³.

Важным свидетельством для иллюстрации развития новых отношений являются данные об изменениях в характере владельческого оброка в XVI столетии. Не приводя их здесь, так как они общеизвестны, мы считаем небесполезным привести мнение Маркса о смысле этого явления. «Превращение ренты продуктами — говорит этот автор, — в денежную ренту предполагает уже сравнительно значительное развитие торговли, городской промышленности, товарного производства, а вместе с тем и денежного обращения. Оно предполагает далее рыночную цену продуктов и что они продаются более или менее близко к своей стоимости, чего может и не быть при прежних формах» ⁶⁴. С незначительными оговорками, это вполне применимо к Московской Руси XVI века.

В том же направлении шло и развитие налоговой политики Московского правительства, которое не только значительно увеличило в течение XVI века размер податных обязательств, но и переводило их в денежную форму ⁶⁵.

Наконец, «революция цен», столь характерная для Европы XVI века, имела место и в Московской Руси, лишний раз подчеркнув как установившуюся связь нашего народного хозяйства с Западом, так и значительную роль внутри него товарно-денежных отношений ⁶⁶.

Вполне прав поэтому М. Н. Покровский, когда в одной из ранних своих работ он писал: «Триста лет тому назад мы догоняли Европу почти так же быстро, как теперь, и под влиянием того же импульса» ⁶⁷.

Особенно ярко этот быстрый темп хозяйственного развития Московской Руси сказался в характере ее внешней политики. В XVI веке она получает четко выраженную окраску широкой торгово-капиталистической экспансии. Эту цель преследовали упорные и изнурительные Ливонские войны Грозного. «Еще во время осады Нарвы, — сообщает Г. Форстер, — шведские агенты писали Густаву Вазе, что московскому царю вовсе не дорога дань ливонцев, он ухватился за нее только для виду. Нарва и Дерпт — вот конечная цель его ливонской политики» ⁶⁸. Что значила Нарва для русской торговли, легко видеть из того факта, что в 1566 году адмирал Горн захватил 200 английских и голландских судов с товарами, которые направлялись к Нарве. Исходя из этих фактов, нетрудно оценить и то значение, которое для молодой pyccкой торговли имело поражение Грозного в борьбе за Балтику. Открытие англичанами Архангельска (1553 год) и установившиеся через Белое море сношения с Западом только отчасти компенсировали этот ущерб, нанесенный русской торговле. Лишь Петром были превзойдены масштабы завоевательной политики Грозного, и разрешены стоявшие перед ним задачи.

На почве описанных нами явлений — роста торговли и внедрения товарно-денежных отношений в косный строй натурального хозяйства — происходят социально-политические сдвиги первостепенной важности. Обше их можно обозначить, как разложение и деформацию классов феодального общества и создание, на основе их гибели, нового строя социальных отношений, несущего на себе печать торгового капитализма.

Начнем с главной социальной силы феодализма — боярства. XVI век является свидетелем далеко зашедшего разложения этого класса. По какой линии шло это разложение? Оно шло по линии разрушения той экономической основы, на которой зиждилось хозяйственное благополучие и социальная мощь этого класса — его вотчинного землевладения.

Крупная и повсеместная задолженность служилых князей и бояр — факт, единодушно засвидетельствованный всеми исследователями этого вопроса. Становясь потребителем новых товаров, созданных развитием торговли и установившейся связью с Западом, боярин от этого еще не становился товаропроизводителем. Иначе говоря, в рыночные отношения боярин — крупный землевладелец втягивался с потребительского, а не с производственного конца. А это не могло не приводить к его постепенному разорению. «Мы видим, — говорит С. Рождественский, комментируя духовные завещания землевладельцев, — что даже мелкие текущие потребности, личные, хозяйственные, служебные, они принуждены были удовлетворять постоянными займами денежных сумм, часто очень мелких, платья, служилого инвентаря, коней, хлеба» ⁶⁹.

Как и на Западе, в соответствующий период, в Московской Руси широкого развития достигает ростовщичество.

Его агентами выступают не только монастыри, роль которых в этом отношении общеизвестна. Появляются и частные капиталисты, которые окутывают кабальными отношениями крупное землевладение. Вот яркий пример, иллюстрирующий это положение. В завещании, датированном 1531—32 г., некто Василий Протопопов называет своими должниками и на значительные по тому времени суммы, следующих представителей феодальной аристократии: кн. Вислый — 180 руб., кн. Пенков — 120 руб., кн. Кубенский — 50 руб., князья Мезецкие — 70 руб., кн. Бабич — 7 руб., князь Воротынский — 20 руб., кн. Барбашин — 40 руб., кн. Лопата — 50 руб., кн. Иван Мезецкий — 700 рублей ⁷⁰.

Но, конечно, самым крупным капиталистом и ростовщиком того времени являлись монастыри. Этому содействовало и религиозное мировоззрение московских людей. «При исконных и постоянных связях монастыря с мирянами, богатый капиталист—монастырь — сделался банкиром для страдавшего безденежьем служивого класса» ⁷¹.

Через денежные займы у монастырей, отчасти через добровольные вклады на помин души, в XVI веке тихо и без драматических эффектов были ликвидированы буквально целые удельные династии. «Разложение вотчин Кемских князей — пишет цитированный нами автор — и утрата их шли обычными путями продажи, вкладов в монастыри, наследственных дроблений». Родовые вотчины князей Ухтомских, равно как и других отраслей белозерского княжеского рода, «в значительном количестве перешли в XVI веке в собственность Кириллова монастыря, который был для белозерских князей не только молитвенником и посредником в деле душевного спасения, но вместе с тем и банкиром» ⁷². Эти примеры можно было бы умножить, но и сказанное достаточно ясно рисует ту картину постепенной экономической экспроприации боярского и княжеского землевладения, которая подготовила почву для террористических конфискаций Грозного.

«Революционно действует ростовщик — замечает Маркс, — лишь политически при всех докапиталистических способах производства, разрушая и уничтожая формы собственности, которые постоянно воспроизводились и служили основой политических группировок» ⁷³. Это справедливо и для интересующего нас процесса в Московской Руси. По словам Ключевского «тогда во множестве исчезали вотчины, владеемые исстари, унаследованные от отцов и дедов; во множестве стали появляться вотчины новые, недавно купленные, чаще всего пожалованные» ⁷⁴. Иначе говоря, разлагалась и постепенно исчезала собственность феодальная; на ее месте возникала собственность, которая, по самому своему происхождению, легче могла приспособиться и действительно становилась на путь крупного товарного производства. Таковы два параллельных процесса, которые мы можем констатировать на протяжении XVI века: быстрое таяние старой, феодального типа землевладельческой собственности, с одной стороны, ее частичную замену собственностью благоприобретенной, и интенсивный рост монастырского землевладения — с другой ⁷⁵.

Известная пословица гласит: «Когда наверху играют на скрипке, внизу начинают танцовать». Ударяя одним концом по привилегированному аристократическому землевладению, новые товарно-денежные отношения другим концом еще больнее ударили по крестьянству. «Пока господствует рабство, — говорит Маркс, — или прибавочный труд с’едается феодалами и их челядью, и они подпадают под власть ростовщичества, способ производства остается тот же, только он становится более суровым. Впавший в долги рабовладелец или феодал высасывает болыпе, так как из него самого высасывают» ⁷⁶.

Однако, если боярство било крестьянина бичами, то монастыри и, особенно, поместное дворянство били его скорпионами.

Не имея возможности удовлетворить свой денежный голод за счет реализации земельной собственности, как это делало боярство, поместное дворянство все свои упования, с самого своего возникновения, возлагало на возможность безграничной эксплоатации сидевшего на их земле крестьянства. К тому же, в отличие от вотчин, поместья уездных дворян, как правило, были населены крайне скудно. А это, в свою очередь, усиливало потребность в нажиме.

«Типом замкнутого хозяйства, «мэнориального» или «поместного», — справедливо указывает М. Н. Покровский, — ...было у нас вовсе не поместье XVI века, а его предшественница боярская вотчина удельной эпохи» ⁷⁷. Это различие, зачастую игнорируемое историками, не мог не почувствовать на своих боках крестьянин: одно дело — вотчинник, сохранивший еще натуральную идеологию, другое дело — поместный владелец, который и возник-то как следствие ликвидации тех отношений, которые порождали эту идеологию.

В первом случае громадное сдерживающее влияние на повышение нормы эксплоатации оказывала традиция, которая при примитивном способе хозяйства играет «преобладающую роль» (Маркс) во взаимоотношениях непосредственного производителя и собственника средств производства. Во втором — эта традиция была чужда новоиспеченному владельцу и не сдерживала его аппетитов ⁷⁸.

Все сказанное выше в достаточной степени об’ясняет нам, почему рост поместного и монастырского землевладения был казовой стороной той медали, на оборотной стороне которой было написано: крестьянское разорение и крепостное право.

«Трудно об’яснить, — недоуменно пишет Ключевский, — что именно произошло тогда в народном хозяйстве, но можно заметить, что произошло нечто такое, вследствие чего чрезвычайно увеличилось количество свободных людей, которые не хотели продаваться в полное холопство, но не могли поддерживать своего хозяйства без помощи чужого капитала» ⁷⁹. По данным Рожкова, в XVI веке ¾, местами ⁹/₁₀ всех крестьян были обременены займами ⁸⁰. Наряду с кабальным холопством, как следствие тех же причин, громадных размеров достигает бобыльство: к концу XVI века число бобылей местами достигает 40 и выше процентов. Наконец, остающиеся на земле крестьяне значительно сокращают свою запашку ⁸¹.

В этом же направлении разрушения мелкого крестьянского хозяйства действует и государство. «Обеляя» барскую запашку и наделяя податными льготами служилое землевладение, оно с тем большим усердием неуклонно повышало Б продолжение XVI века податное бремя, лежавшее на крестьянах. Так, в начале XVI века крестьянин платил около 80 коп. с каждой четверти пашни на наши деньги. После податных реформ Грозного он начинает платить уже 1 р. 30 к. К концу XVI века эта цифра возрастает в 3½ раза; в девяностых годах крестьянин платит уже около 4 руб. 70 коп. с четверти пашни ⁸².

Соединенными усилиями вотчинника и монастыря, поместного владельца и купца, под верховным руководством государства, подрывалась таким образом та основа, на которой зиждилось благополучие Московской Руси, и подготовлялись предпосылки для кризиса XVI века и ожесточенной классовой борьбы Смутного времени ⁸³.

«На место падавшего все ниже боярства, — говорит неоднократно цитированный нами автор, — уже готов был наследник: в той же первой половине XVI века формируется постепенно в общественный класс поместное дворянство» ⁸⁴. Каковы же были причины создания этого класса, который, окончательно укрепившись после Смутного времени, надолго занял господствующее положение среди других классов русского общества?

Развитие торговли, рост вширь и вглубь товарно-денежных отношений, разрушая былую автаркию и изолированность отдельных районов, создают централизацию экономической жизни, и на этой основе становится возможной и в то же время необходимой централизация политическая.

Первое препятствие, на которое наталкиваются указанные процессы и которое должно быть устранено в интересах их дальнейшего развития и завершения, — старинные льготы и политические права многочисленных феодалов. Со всей силой обрушивается на них организующаяся государственная власть и устраняет их путем кровавого насилия, часто одновременно с головами самих феодалов, тех, которые никак не могут себе усвоить происшедшей перемены. На трупах поверженных врагов закладываются основы для новой государственной организации; сословной монархии с ее Земскими Соборами, которая затем постепенно переходит в монархию абсолютную.

В этой борьбе государство выступает как орудие новых, созданных ростом товарно-торговых отношений, классов. Новые классы, благополучие которых так или иначе связано с развитием рынка и торговых связей, нуждаются в сильной государственной власти, которая бы могла защищать и пролагать дорогу силой их интересам как внутри, так и вне страны. Эти мощные экономические интересы сплачивают и упрочивают ту шаткую государственную организацию, которая характерна для феодализма; государство династическое становится государством национальным, государство «милостью вассалов» — государством «милостью божьей», т.-е. государством абсолютным, самодержавным ⁸⁵.

Выше мы упоминали о тех следствиях, которые разрушением вотчины сказались на крестьянстве. Но в системе вотчинного хозяйства было завязано не только крестьянство. Над крестьянством и за феодалом-вотчинником стояли мелкие служилые люди всевозможных рангов и разрядов. Гибель вотчин выталкивала и их из строя натурального хозяйства: боярин распускал свои дружины, своих закладников и послужильцев. Та же судьба постигала и низший слой дворовых слуг — «слуг под дворским». Обломок феодальных форм хозяйства и его политических отношений — эти социальные элементы и составили в основном кадры дворянства. В то же время в связи с общими условиями эпохи — ее потребностями и средствами для их реализации, — дворянство оказалось целиком поглощенным задачей организации военных сил. Сама же эта задача вытекала из той активной внешней политики, которая диктовалась торговым развитием Московской Руси и шла по линии удовлетворения интересов дворянства и торговых капиталистов ⁸⁶.

По подсчетам В. Ключевского за 1492—1595 годы «на западе... мы, круглым счетом, год воевали, год отдыхали. На азиатской стороне шла изнурительная непрерывная борьба». Для ведения этих войн требовалась громадная армия. По наиболее точным и в то же время наиболее проверенным данным С. М. Середонина, все Московское войско во время Ливонской войны состояло приблизительно из 75 тысяч конницы дворян, детей боярских и их людей, из 20 тыс. человек стрелецкой пехоты, из 14 тыс. татар и немногих иностранцев, — всех их около 110 тыс. человек ⁸⁷. Каким образом содержалась такая махина?

«Ничто так не зависит от экономических условий, как именно армия и флот» — говорит Энгельс ⁸⁸. Хотя Московская Русь в этот период быстро догоняла наиболее развитые страны Запада, однако, по сравнению, скажем, с Англией или Францией, она все же оставалась страной отсталой. Это определило известную разницу в характере организации армии.

В то время, как в указанных странах армия, благодаря значительным денежным средствам, которые оказались в руках у королей, была быстро переведена на денежную основу и рекрутировалась из профессионалов, в России это процесс замедлился. Основой для организации армии послужили не деньги, которых было мало, а земля, которой было много. Формой для такой натуральной организации военных сил и послужило поместье ⁸⁹.

Однако нельзя на этом основании, подобно Плеханову, заключать, что благодаря этому способу формирования армии создалось закрепощение дворянства и Московская Русь уподобилась восточным деспотиям. Такой системы придерживалась Польша, где о закрепощении дворянства не может быть и речи и в развитии которой ничего «восточного» не усматривает и сам Плеханов.

По словам историка этой страны, в ней «основой военной службы является «посполитое рушение». «Оно обязательно для всей шляхты, владевшей землей. Безземельные шляхтичи не привлекались к службе. Размер службы зависел от величины имущества... Наказание за неявку в поход состояло в конфискации имения. С XV века король поступает таким образом, что дарит имение не явившегося в поход шляхтича доносчику... В XVI веке не раз производили «люстрации», т.-е. смотры обязанных к «посполитому рушению» ⁹⁰. Кроме разницы терминов, никакой другой, по сравнению с тем, что было в этом отношении в Московской Руси, здесь усмотреть нельзя. То же самое имело место и в Германии ⁹¹.

Второе возражение, которое может быть сделано Плеханову, заключается в том, что он, при анализе этого вопроса, совершенно отбрасывает те тенденции развития, которые были присущи военной организации Московской Руси. А между тем они чрезвычайно показательны.

Уже с первых шагов организации поместной системы, денежное жалованье играло довольно важную роль. «Земля обеспечивала известную норму численного состава военных сил, денежное жалованье — известную ступень его боевой готовности» ⁹². Чрезвычайно любопытно, что встречались и беспоместные и безвотчинные дворяне, которые целиком содержались за счет денежного жалованья ⁹³.

Еще более важное значение имеет тот факт, что уже в XVI веке московское правительство не ограничивается дворянской конницей, а приступает к созданию постоянных, регулярных войск на денежном жалованьи. Так, уже в армии Грозного было до 20 тыс. регулярной стрелецкой пехоты. В борьбе Смутного времени, как важная военная сила, выступают наемные войска. По показаниям современников, на стороне Димитрия было до 20 тыс. польских и литовских войск, а на стороне Скопина от 10 до 15 тысяч шведских наемников ⁹⁴. При Михаиле Федоровиче происходит дальнейшее реформирование армии в этом направлении. «Иностранные офицеры и солдаты нанимаются уже целыми полками. Начинается обучение и русской пехоты и конницы иноземному строю» ⁹⁵. Дальнейшая эволюция нашей военной организации видна из следующей таблицы ⁹⁶:

В отличие от дворянской конницы, которая оплачивалась, главным образом, землей, стрелецкая пехота и войска иноземного строя содержались преимущественно за счет денежного жалованья. Если в первой трети XVII века, по максимальному расчету Милюкова, расход на армию составил 275.000 руб., то в 1663 году, по подсчетам Сташевского, оклад одной только действующей армии равнялся 1.000.000 рублей, из коих львиная доля — около 800.000 рублей — поглощалась полками иноземного строя. Читатель согласится, что перед лицом этих фактов утверждения Плеханова об азиатском типе развития Московской Руси не могут, по меньшей мере, претендовать на основательность.

Однако еще более важными для характеристики путей исторического развития Московской Руси и в то же время еще более сокрушительными для исторической постройки нашего автора являются процессы, происходившие внутри самого поместного класса в эту эпоху. Мы имеем в виду такой кардинальный для интересующего нас периода факт, как перерастание поместья в вотчину.

Об этом факте упоминает и Плеханов. На стр. 114 «Введения» мы читаем: «уже в XVII веке поместья постепенно сливались с вотчинами». К сожалению, обронив мимоходом эту фразу, Плеханов никаких выводов из нее не делает. И это очень жаль.

Читатель помнит, что «отступление» вотчины перед поместьем в XVI веке было использовано им для доказательства закрепощения у нас дворянства со всеми из этого вытекающими выводами. Казалось бы, что признание обратного процесса для XVII века обязывало нашего автора поразмыслить над этим и подумать, в какой степени с ним согласуется его положение о том, что «в течение столетия, следовавшего за Смутой, внутренние отношения Московского государства все более и более принимали тот характер, которым отличались великие деспотии Востока». Повторяем, к сожалению, Плеханов этого не делает. Придется нам помочь ему в этом отношении.

Каков был итог социально-политического развития Московской Руси в интересующей нас области?

По переписным книгам 1678 года, общая картина распределения крестьянских дворов между различными видами землевладения представляется в следующем виде ⁹⁷:

Из этих данных следует, что 67% всех дворов, т.-е. свыше ⅔ находилось в руках дворянства разных разрядов. Если к этому присоединить владения духовенства, то окажется, что во второй половине XVII века в руках господствующих классов находилось распоряжение 80%, т.-е. ⅘ всего народного труда. В то же время из всех земель государства в распоряжении служилого класса было 75% ⁹⁸.

¾ всех земель государства и ⅔ всего народного труда в руках одного класса — это, действительно, недурная иллюстрация к положению Плеханова о господстве азиатского способа производства в Московской Руси. Пойдем, однако, дальше.

Каково было соотношение различных видов землевладения внутри этого мощного класса?

Уже в XVI веке, наряду с приближением вотчины к поместью, намечаются любопытные процессы, придающие поместью некоторые черты вотчины ⁹⁹.

В XVII столетии они являются основными. В результате «служилые люди второй половины XVII века перестали ясно сознавать различие между своей собственностью, вотчинной землей и владеемой ими государственной землей — поместьем, которое они наследовали так же как вотчину и которым все свободнее и свободнее распоряжаться» ¹⁰⁰.

Но вотчины растут и сами по себе, «Рост вотчин, — говорит Готье, — красною нитью проходит через весь XVII век». Оставляя в стороне конкретные факты и детали этого вопроса, остановимся на некоторых итогах.

По данным, которые почерпнуты из переписи Московского уезда за 1678 г., соотношение вотчинных и поместных участков выглядело следующим образом ¹⁰¹:

Так как эти данные, в общем, типичны для большинства уездов Замосковья, то нельзя не согласиться с выводом указанного автора о том, «что поместный элемент в последнюю четверть XVII века в подмосковном землевладении был близок к исчезновению».

Однако цифровые данные о соотношении между вотчинными и поместными участками еще не дают полного представления о действительном удельном весе каждого из этих видов землевладения. Если учесть, что вотчины по своим размерам значительно превышали поместья, что в то же время процент пашни по сравнению с перелогом в вотчинах был выше, чем в поместьях, то мы поймем, что действителыный хозяйственный вес вотчин был гораздо выше, чем это можно судить только на основании цифровых данных ¹⁰².

Для понимания социально-политического строя Московской Руси чрезвычайно важны и заслуживают хотя бы упоминания те процессы, которые происходили внутри самого землевладельческого класса.

В первой половине XVII века происходит окончательное исчезновение землевладения старой княжеской и родовитой боярской знати ¹⁰³. На первое место выдвигаются представители дворцовой знати, всевозможных придворных кружков. Близость к двору становится источником быстрого обогащения ¹⁰⁴. Быстро выдвигается в первые ряды землевладельцев и крупная чиновная бюрократия: по данным росписи вотчин и поместий 7155 года значатся, среди крупнейших землевладельцев, дьяки И. Гавренев, М. Данилов, Ф. Елизаров, Н. Чистой и другие ¹⁰⁵.

В то же время происходит быстрое укрупнение, концентрация земельной собственности, довольно далеко зашедшая в своем развитии. По списку 1696 года, распределение дворов между владельцами «крещенной собственности» представляется в следующем виде:

Картина образования крупной земельной собственности ясна: 9 процентов землевладельцев сосредоточивают в своих руках половину всех дворов и, значит, соответствующую этому количеству дворов площадь землепользования. Таковы основные факты из истории привилегированного землевладения Московской Руси. Скажем попутно, что они четко вскрывают перед нами важнейшую сторону той социальной эволюции, которая от сословной монархии первых Романовых привела к абсолютной монархии XVIII столетия.

После всего сказанного выше, мы спросим читателя: возможно ли перед лицом установленных нами фактов серьезно утверждать, как это делает разбираемый нами автор, что в Московской Руси отсутствовала частная собственность, что в ней существовала национализация земли и свойственный ей азиатский способ производства, что, наконец, в системе Московской деспотии дворянство — этот мощный землевладельческий класс — было закрепощено государству. Вместо ответа на этот, со всех сторон ясный вопрос мы считаем более целесообразным привести небольшую историческую справку, имеющую непосредственное отношение к интересующей нас проблеме.

Известно, что выступая на IV об’единительном с’езде партии в дискуссии вокруг аграрной программы, Плеханов свои возражения против национализации земли строил целиком по линии разобранных нами только что аргументов ¹⁰⁷. Каков был ответ его главного оппонента — Ленина на выдвинутые им доводы?

В брошюре, посвященной итогам с’езда, этот автор писал: «Каковы же были плехановские доводы в защиту муниципализации? Больше всего выдвигал он в своих обеих речах вопрос о гарантии от реставрации. Этот оригинальный довод состоял в следующем. Национализация земли была экономической основой Московской Руси до-петровской эпохи. Наша теперешняя революция, как и всякая другая революция, не содержит в себе гарантий от реставрации. Поэтому в интересах избежания реставрации... следует особенно остерегаться именно национализации... Легко убедиться, что довод этот сводится к чистой софистике. В самом деле, взгляните сначала на эту «национализацию в московской до-петровской Руси». Не будем уже говорить о том, что исторические воззрения Плеханова состоят в утрировке либерально-народнического взгляда на Московскую Русь. Говорить о национализации земли в до-петровской Руси серьезно не доводится, — сошлемся хотя бы на Ключевского, Ефименко и др.» ¹⁰⁸.

Этой длинной цитатой из Ленина мы позволили себе закончить наш и без того затянувшийся спор с автором «Истории русской общественной мысли».

---

³⁷ Стр. 78. (стр. 85.)

³⁸ «Обзор истории русск. права», стр. 115. (стр. 86.)

³⁹ «История», т. IV, стр. 214—216. На этой же точке зрения стоял и Павлов-Сильванский в своей работе «Государевы служилые люди». (стр. 86.)

⁴⁰ Приведем мнение Витте на этот счет. «Все дворянское сословие — писал этот министериабельный публицист, — было закрепощено на службу государству, точно так же, как были закрепощены на службу эту и два другие сословия». См. Витте «Самодержавие и земство», стр. 57. Небезызвестный барон Гакстгаузен, в увлечении российской «самобытностью», так оценивал наше дворянство: «Русское дворянство не сельское дворянство и никогда, кажется, им не было; оно не имело donjons, оно не проходило через эпоху военного рыцарства, оно всегда служило при дворе, в войсках или администрации». (стр. 86.)

⁴¹ Стр. 77. (стр. 86.)

⁴² Стр. 78. (стр. 87.)

⁴³ Стр. 79—80. (стр. 87.)

⁴⁴ Там же. (стр. 87.)

⁴⁵ Стр. 82—84. (стр. 88.)

⁴⁶ Стр. 193 и 246. (стр. 88.)

⁴⁷ К. Маркс и Ф. Энгельс, «Письма», стр. 65. Курсив Маркса. Речь идет о книге Бернье «Путешествия, содержащие описание владений Великого Могола». (стр. 89.)

⁴⁸ Там же, стр. 65. (стр. 89.)

⁴⁹ «Капитал», т. III, ч. II, стр. 327. (стр. 89.)

⁵⁰ Стр. 117. Фактический материал к этому положению в большом количестве можно найти у Розы Люксембург. «Накопление капитала», гл. XXVII. (стр. 89.)

⁵¹ «Письма», стр. 180. Также «Летописи Марксизма» кн. IV, К. Маркс, «Письма об Индии» с предисловием Д. Б. Рязанова. (стр. 89.)

⁵² «Древняя история народов Востока», стр. 640. Разрядка моя. (стр. 90.)

⁵³ М. Ковалевский. «Общинное землевладение», стр. 164. (стр. 90.)

⁵⁴ См. об этом замечание Плеханова, стр. 77. (стр. 90.)

⁵⁵ «Очерк истории землевладения в России», стр. 79. Эту связь легко видеть и в том обстоятельстве, что черные земли сохранились в Московском царстве, главным образом, на далеком Севере, т.-е. как раз там, где не возникло дворянское землевладение. Наоборот, в колоннзируемых областях вовсе не образовалось черных земель. (стр. 90.)

⁵⁶ «Феодализм в удельной Руси», стр. 389. (стр. 91.)

⁵⁷ М. Дьяконов. «Очерки общ. и госуд. строя древн. Руси», стр. 315. (стр. 91.)

⁵⁸ «Русская история в очерках и статьях», под редакцией М. В. Довнар-Запольского, т. II, стр. 37. (стр. 92.)

⁵⁹ «Русская история в очерках и статьях», т. III, стр. 343. «Иван III всюду на Востоке скупал драгоценные камни и товары... узнав, что жена Менгли-Гирея владеет жемчужиной Тохтамыша, он не успокоился, пока не получил ее». Пышность двора Ивана III, которую историки наивно об'ясняют влиянием Софии Палеолог, — сама была одним из многочисленных, хотя и незначительным, следствием разложения натуральной идеологии. (стр. 93.)

⁶⁰ Цит. «Капитал», т. III, ч. I, стр. 317. (стр. 93.)

⁶¹ См. И. Любименко. «История торговых сношений», стр. 78—89; Кулишер. «История русской торговли», стр. 134—136. (стр. 93.)

⁶² «Там, где преобладает купеческий капитал, — говорит Маркс, — господствуют устаревиню отношения». Необходимость организации крупных товаропроизводящих хозяйств при сохранении устаревших отношений не могла привести ни к чему другому, как к крепостному хозяйству. (стр. 93.)

⁶³ И. Рожков. «Историч. и социологич. очерки», ч. I. стр. 138. (стр. 93.)

⁶⁴ «Капитал», т. III, ч. II, стр. 334. (стр. 94.)

⁶⁵ По данным Готье, «Совокупность денежных повинностей, падавших на каждую соху, равнялась в первой половине столетия 7½—8 руб., или на наши деньги 750—800 руб. К 60—70 годам эти повинности возросли с прибавлением новых до 40—42 руб. на соху, т.-е. на наши деньги 1.000—1.500 руб. с сохи. Наконец, в последние годы столетия повинности доходили до 150 рублей на соху или на наши деньги до 3.750 рублей на соху». См. «Очерк истории землевладения в России», стр. 46—47. (стр. 94.)

⁶⁶ Рожков. «Сельское хозяйство Московской Руси XVI в.», стр. 210. (стр. 94.)

⁶⁷ Сб. «Земская единица», стр. 260 ст. «Местное самоуправление в древней Руси». (стр. 94.)

⁶⁸ «Журн. мин. нар. просвещ.» 1899 г., сентябрь, статья «Балт. вопрос в XVI—XVII в.в.», стр. 102. (стр. 94.)

⁶⁹ С. В. Рождественский, «Служилое землевладение в Московском государстве XVI в.», стр. 82. До чего доходило при этом обнищание боярства, в частности, в связи с его служебными обязательствами, показывает следующий факт. В 1547 году Иван Грозный сосватал дочь известного воеводы, князя Горбатого-Шуйского, за кн. Мстиславского. Извещая об этом мать невесты, он писал: «да сказывал нам брат твой Фома, что князь Александр, идучи на нашу службу, заложил платье твое все, и мы были велели платье твое выкупити; и брат твой Фома не ведает, у кого князь Александр то платье заложил, и мы тебя пожаловали, послали тебе от себя платье, в чем тебе ехати». (стр. 95.)

⁷⁰ С. В. Рождественский. «Служилое землевладение», стр. 81. (стр. 95.)

⁷¹ Там же, стр. 88. (стр. 96.)

⁷² Там же, стр. 157. (стр. 96.)

⁷³ «Теории прибавочной ценности», т. III, стр. 405. (стр. 96.)

⁷⁴ «Курс», ч. II. (стр. 96.)

⁷⁵ Разумеется, указанное в тексте не было единственным источннком обогащения монастырей. Земельные владения духовенства росли и благодаря пожалованиям государственной власти, и благодаря вкладам землевладельцев, и благодаря колонизации, и, наконец, благодаря прямой экспроприации черных земель. (стр. 96.)

⁷⁶ «Теории», т. III, стр. 405. (стр. 97.)

⁷⁷ Сб. «Земская единица», стр. 258. (стр. 97.)

⁷⁸ Сказанным в тексте об‘ясняется также то обстоятельство, что вотчины, в общем, лучше перенесли сельскохозяйственный кризис, чем поместья и монастыри, где эксплоатация крестьян была выше. (стр. 97.)

⁷⁹ Сборн. «Опыты и исследования», ст. «Происхождение крепостного права», стр. 230. (стр. 97.)

⁸⁰ «Город и деревня», стр. 39. (стр. 97.)

⁸¹ По данным Рожкова, подсчитанным Огановским, средние размеры дворовой запашки были:

до 60-х г.г. XVI века	......	12,3	дес.	в	трех	полях
конец XVI века	......	6,6	»	»	»	»

«Закономерность аграрной эволюции», т. II, стр. 119. (стр. 98.)

⁸² Рожков. «Сельское хозяйство», стр. 234. Милюков. «Очерки русской культуры», т. I, стр. 152. (стр. 98.)

⁸³ «Возста плевел, хочет поглотить пшениценосные классы», — так четко и выразительно характеризуется Смута в воззвании митрополита Ростовского. (стр. 98.)

⁸⁴ Сб. «Земская единица», стр. 262. (стр. 98.)

⁸⁵ «...Горожане при помощи торговли и промышленности, — пишет Маркс, — с одной стороны, вытягивали деньги из кармана феодала и посредством долговых обязательств придавали подвижность поземельной собственности, а с другой стороны — помогали победе абсолютной монархии над ослабленными крупными феодалами и покупали себе их привилегии». Ст. «Морализующая критика и критикующая мораль». (стр. 99.)

⁸⁶ Таков был смысл покорения Новгорода Иваном III, таковы же были по своему значению Казанские и Ливонские войны Грозного. (стр. 99.)

⁸⁷ Цит. по Павлову-Сильванскому «Служилые люди», стр. 118. (стр. 99.)

⁸⁸ «Вооружение, состав, организация, тактика, стратегия прежде всего зависят от достигнутой в данный момент ступени развития производства и от путей сообщения». «Анти-Дюринг», стр. 110. (стр. 99.)

⁸⁹ «Организация государственной службы в Московском государстве, основанная на владении землей, называется «поместной системой». Ю. Готье, «Очерк», стр. 50. (стр. 100.)

⁹⁰ Ст. Кутшеба, «Очерк», стр. 128-129. Даже в XVIII веке «посполитое рушение» «сохраняло свой обязательный характер, даже «явки» были восстановлены». Стр. 215. (стр. 100.)

⁹¹ Павлов-Сильванский. «Феод. в древней Руси», стр. 156. (стр. 100.)

⁹² С. В. Рождественский, «Служ. землевл.», стр. 335. «Уже в середине XVI столетия — говорит этот автор, — ясно обнаружилось, что одна земля по условиям общего экономического быта страны, не может служить единственным источником содержания армии. Введение системы денежного жалования, как рисует его книга 1556 г., было уже первым шагом к переустройству военной организации государства на новых основаниях». (стр. 100.)

⁹³ Павлов-Сильванский. «Государевы служ. люди», стр. 186. (стр. 100.)

⁹⁴ С. Ф. Платонов. «Москва и Запад», стр. 52. (стр. 101.)

⁹⁵ П. Милюков, «Очерки» т. I, стр. 152. (стр. 101.)

⁹⁶ Павлов-Сильванский, «Государевы служилые люди», стр. 239. По данным другого исследователя, московская армия иноземного строя в царствование Алексея Михайловича, была доведена, по крайней мере, до 80.000 человек и состояла, не считая полков драгунских, копейных, гусарского, из 20 рейтарских и 55 солдатских полков. (стр. 101.)

⁹⁷ Ключевский, «Курс», ч. III, стр. 293. (стр. 102.)

⁹⁸ «Русская история в очерках и статьях», т. III, стр. 249. (стр. 102.)

⁹⁹ Не имея возможности вдаваться в подробности, приведем вывод исследователя этого вопроса. «Еще до Смуты, — пишет Рождественский, — в первую эпоху практического осуществления системы служилого землевладения, московское правительство принуждено было отступать перед непреодолимой силой некоторых условий экономического и социального быта... Эти условия не только не позволяли довести практику поместной системы до высоты ее теоретических норм, но заставляли также сознательно нарушать основной принцип поземельной политики XVI в. и выводить землю из службы». «Служилое землевл.», стр. 389. (стр. 102.)

¹⁰⁰ Ю. Готье. «Замосковный край в XVII веке», стр. 381. (стр. 102.)

¹⁰¹ Там же, стр. 388. (стр. 103.)

¹⁰² Н. Огановский. «Закономерность аграрной эволюции», ч. II, стр. 391. (стр. 103.)

¹⁰³ Готье. «Замосковный край», стр. 414. (стр. 103.)

¹⁰⁴ С. Ф. Платонов. «Сочинения», т. 1, стр. 393. За 18 лет (до 1800 г.) в одних только областях по Оке и Волге было роздано 16.120 дворов и до 167 тысяч пахотной земли, не считая лесов и сенокосов, площадь которых должна была быть во много раз больше. Это была заря того фаворитизма, которому предстояла еще блестящая будущность в XVIII веке. (стр. 103.)

¹⁰⁵ С. В. Рождественский. «Служилое землевладение», стр. 228—231. «Бельмом на глазу, — образно пишет Ключевский, — сидело у городового дворянства московское дьячество, разбогатевшее «неправедным мздоимством» и настроившее себе таких палат каменных, в каких прежде и великородные люди не живали». «Курс», ч. III, стр. 257. (стр. 103.)

¹⁰⁶ Н. Огановский. «Законом. агр. эвол.», т. II, стр. 142. (стр. 103.)

¹⁰⁷ В первой речи на с'езде Плеханов говорил: «Аграрная история России более похожа на историю Индии, Египта, Китая и других восточных деспотий, чем на историю Западной Европы... У нас дело сложилось так, что земля вместе с земледельцами была закрепощена государством, и на «основании этого закрепощения развился русский деспотизм». «Протоколы IV с‘езда», стр. 41. (стр. 104.)

¹⁰⁸ Собр. соч., т. VII, ч. I, стр. 189. (стр. 104.)