"Историк Марксист", №8, 1928 год, стр. 129-152.
После вступительного слова М. Н. Покровского слово предоставляется Ю. М. Стеклову.
Ю. М. Стеклов начинает свой доклад с характеристики Н. Г. Чернышевского для современной общественной жизни. Чернышевский очень тесно связан с нашей современностью, которой он, человек 40-х—60-х годов, протягивает руку над головами ряда поколений так же, как Маркс и Энгельс через эпоху II Интернационала протягивают руку современным коммунистам. Чернышевский был основоположником и пионером коммунизма в России, но, выступив в такое время, когда еще не было об’ективных оснований для соответствующих практических выводов, он был забыт и искажен, в особенности народниками, незаконно провозгласившими его своим учителем.
Явившись на русской почве зачинателем в целом ряде основных областей мысли, Чернышевский вместе с тем был первым, обосновавщим в России взгляды, впоследствии получившие законченную формулировку в учении Маркса и Энгельса — революционном коммунизме. Можно сказать, что из наследия Чернышевского большая часть остается верной до сих пор. Он был одним из самых последовательных и до конца выдержанных материалистов, и если его и упрекают в недостаточном понимании диалектики, то нужно сказать, что и в этой области он стоит значительно выше, чем его учитель — Фейербах. Особенно же близки нам политические взгляды Чернышевского. Ошибочно приписывают такое влияние на миросозерцание Чернышевского идеям Фурье и Бланки. Если последний и обратил внимание Ч. на роль государственной власти в деле социалистического строительства, то положительная концепция Ч. приближает его к революционным коммунистам 40-х г.г. — бланкистам.
Положение пролетариата в ту эпоху, отчуждение его от элементарных, не только политических, но и человеческих прав, полная его общественная изолированность делали революционный коммунизм особенно непримиримым, создавали из него систему, радикально противоположную всем буржуазным воззрениям, и ставили перед ним в первую очередь задачу захвата политической власти. На эту точку зрения встал и Ч. И позднее, когда появился обманчивый призрак либеральных реформ, Ч. оказался решительным врагом всякого либерального соглашательства. В полемике с последним в значительной степени и проявилась система его политических воззрений.
Ясно представляя себе социальное зло капиталистической системы, Ч. вместе с тем считал, что он создает благую почву для широких трудовых масс. Покончить с капитализмом он считал необходимым, путем социалистической революции — вооруженного восстания, захвата власти социалистами, которые постепенно приведут общество к социалистическому строю. Так ставил Ч. вопрос по отношению к Западу, где в развитии капитализма он видел подготовку условий для революции.
Иначе обстояло дело в России. Радостно приветствуя первые шаги русского капитализма, Ч., как революционер-практик, искал разрешения очередных задач, которые могли бы ускорить революцию, и именно социалистическую. Если в юности, еще в 48 году, Ч. мечтал о демократической монархии, которая затем должна была уступить место классу земледельцев, помещиков и рабочих, — то от этих наивных утопических мечтаний Ч. быстро отказывается. Он сознает природу монархии и об’являет себя ее решительным противником, стремясь уже к вольной федерации социалистических общин, разрешая при этом в нашем духе и национальный вопрос. Между народом и существующим правительством не может быть никаких соглашений, и Ч. высказывается не только против абсолютизма, но и против монархии вообще, да и против всякого буржуазного режима, будь то наиболее демократический. Правда, Чернышевский вовсе не был врагом каких бы то ни было реформ, прекрасно понимая их прогрессивную роль; но, признавая их, он был очень далек от того, чтобы ими удовольствоваться. Тех социалистов, которые относились безразлично к вопросу о политической свободе и в особенности к политической борьбе, он клеймил самым жестоким образом, но вместе с тем не доверял реформам, тем паче проводимым царским правительством и поддержанным русской либеральной буржуазией. Поскольку царский бюрократический аппарат оставался на месте, сохраняя в своих руках военную и прочую власть, никаких серьезных реформ Ч. не ждал и от такого ожидания предостерегал.
Правда, Ч. колебался в вере в возможность близкой революции, но не нужно забывать, что это происходило после поражения февральской революции. После 59-го года он уже не сомневался в под’еме революционной волны, как и в том, что она захватит и Россию. И если на Западе, в результате революции, власть, по мнению Ч., должна была сначала перейти к демократам, которые потом должны будут передать ее социалистам, то для России вопрос разрешался несколько иначе, и здесь выступает на сцену момент общинного землевладения.
После реформы 61-го года всем казалось, что в 1863 г., когда закончится временное состояние крестьян, введенное положением 19 февраля, народные массы, неудовлетворенные реформами, если и не поднимут восстания, то будут совершенно готовы к выступлению по сигналу из центра. И именно в чаянии близкой революции Ч., хотя и знал, что Россия пойдет по капиталистическому пути, искал каких-нибудь шансов, позволяющих перепрыгнуть через капитализм. Их он находил в той самой крестьянской общине, которая помешала русскому крестьянству стать собственническим в такой мере, как крестьянство европейское; в этой специфической особенности русского крестьянства Ч. видел залог возможности для России ускорить переход к более высоким формам развития, в особенности при помощи победившего западно-европейского пролетариата. Вот чего ждал Ч. от общинного землевладения, и в этом вопросе он находит поддержку в лице Маркса и Энгельса, которые тоже допускали в случае хронологического совпадения русской революции с западно-европейской, возможность особой роли для русской общины. Центр политической концепции Ч., однако, вовсе не в общинном землевладении, а в том, что никакой прогресс в России немыслим без радикального, революционного уничтожения самодержавия и всех тех классов, на которые оно опирается, при чем эта революция должна была помешать буржуазии захватить власть и привести к полному народовластию земледельцев, рабочих и поденщиков, как выражался Ч.
Таким образом, политические взгляды Ч., как революционного коммуниста, являются вместе с тем и революционно-демократическими — самая крайняя формулировка, какую только знали в то время.
Переходя к вопросам революционной тактики в учении Ч., Ю. М. Стеклов указывает, что основным путем для Ч. было революционное восстание. В своих статьях Ч. подчеркивает, что ни одно историческое действие не может считаться прочным, ни одна реформа не окажется основательной, если они не явятся результатом деятельности самих масс. В своем анализе классовой борьбы во Франции в 48-м году он совершенно совпадает с Марксом, говоря, что основной причиной поражения французского пролетариата было то, что он не сумел захватить в руки государственную власть и через нее воздействовать на такие неустойчивые, но революционные элементы, как крестьянство. Анализируя революционное движение других стран — Австрии, Италии, Ч. указывал, что ни одна политическая партия не могла удовлетворить интересам масс, кроме революционных коммунистов, а они обнаруживают непонимание своих задач. Масса вовсе не безразлична к вопросам борьбы за улучшение своего существования, она пойдет за революционной партией, если та сумеет вовлечь ее в борьбу, и даже в России. Полемизируя с Гакстгаузеном, видевшим в русской общине залог консервативности русского крестьянства, Ч. считал эту консервативность временной и напоминал о временах Разина и Пугачева. Вместе с тем, от представителей революционной партии, которая поведет за собой массу, Ч. требовал неуклонного сознания революционного долга, беспощадной логики, готовности все разрушить, — он знал, что такое революция и как она делается, и считал такое знание необходимым для всякого революционера.
Ч. вовсе не был узким доктринером и понимал, что бывают моменты, когда приходится итти на соглашение с враждебными партиями. В целях борьбы с абсолютизмом он допускал коалицию революционной демократии с буржуазией, но считал, что пролетариат или его вожди, воспользовавшись моментом замешательства своих мнимых союзников после успеха революции, должны захватить власть и приступить к самым решительным действиям против реакции и против буржуазии. Ч. совершенно открыто рекомендует систему красного террора.
Ч. всегда говорил, что, подобно тому, как всякие недоразумения между отдельными государствами в конечном счете кончаются войной, точно так же и всякая классовая борьба неизбежно кончается вооруженным столкновением. Таким образом, — говорит Ю. М. Стеклов в конце своего доклада, — в области и политических воззрений и политической тактики Ч. по всем главным вопросам стоит на одной почве с нами по той простой причине, что он был революционным коммунистом. Само собой разумеется, что, действуя в совершенно иной исторической общественной среде, он те или иные мысли формулирует иначе, выдвигает на первый план иные вопросы, перемещает центр тяжести, но в общем, если брать его политические воззрения, как нечто целое, то мы должны сказать, что по всем настроениям, проникающим его политические взгляды, по всему подходу к анализу политических вопросов, по широчайшим перспективам, которые он набрасывает, по всей последовательности Ч. в области политики, как и в области философии и многих других, — несомненно является нашим предшественником, человеком, на полвека предупредившим многое из того, о чем учил Ленин.
В прениях по докладу Ю. М. Стеклова выступили т.т. Покровский, Рязанов и Нечкина.
М. Н. Покровский. Мне очень трудно высказываться по докладу Ю. М., потому что мы по целому ряду некоторых пунктов не согласны. В отношении же того, что сейчас сказано, у нас разногласий немного. Я тоже признаю, что Ч. был одним из величайших русских мыслителей XIX века и что он был настоящим глубоким революционером. В некоторых моих произведениях есть выражение о «меньшевизме» Ч., но, конечно, я Ч. меньшевиком никогда не считал и не считаю. Но можно ли Ч. считать революционным коммунистом, как говорил докладчик? Прежде всего непонятно, каким образом русский революционный коммунист мог до такой степени полно не знать литературы революционного коммунизма на Западе. Ведь он не знал Маркса, а Маркс был известен в России уже в 50-х годах, и выступивший на литературную сцену меньше чем через 10 лет после Ч. Ткачев превосходно знал Маркса. Очевидно, Ч. не знал Маркса потому, что не интересовался им. Мог ли он не интересоваться им, если он был революционным коммунистом? Вот вам первое возражение.
Для этого основного положения т. Стеклов приводил цитаты. Это по поводу того, что Ч. якобы был сторонником красного террора. Это осталось недоказанным. В цитированном месте Ч. проводит мысль, которую он мог заимствовать из «Философии истории» Гегеля, о том, что ничто великое не совершается без страстей и что мировой дух в своей работе прибегает даже к преступлениям. Но разве из этого следует, что Гегель и Ч. были сторонниками красного террора, а не только гениальными людьми? У Ч. речь идет не о терроре, а об убийстве жандармского полковника, т.-е. наказании человека, виноватого перед народом десятки, сотни раз. При чем Ч., как видно из цитаты, определенно смотрит на это, как на эксцесс, как на нечто нормальное, но неприятное, как на своего рода издержки революции. Могут возразить, что нельзя было высказывать свое сочувствие красному террору в цензурной печати. Совершенно верно, но тогда и цитировать нельзя. Наоборот, мы можем извлечь из Ч. большое количество цитат, свидетельствующих о том, что Ч. не только не был сторонником красного террора, но вообще — и в этом его отличие от Ленина и других — рассматривал открытую массовую, классовую борьбу не как неизбежный путь развития, без которого нельзя пройти, а как крайнее средство. Это крайнее средство Ч. принимал в 1860—62 г.г., считая, что без этого средства в России не обойтись. Притом совершенно очевидно, что он на это идет, скрепя сердце. Разве большевики когда-нибудь смотрели на революционное насилье, как на крайнее средство? А Ч. даже в его «Письмах без адреса», написанных в тот период, когда он уже не верил в соглашение с Александром II, все еще как-то смутно надеется, что все может произойти мирным путем. Точка зрения совершенно не большевистская, не революционно-комунистическая. Ч. в крестьянском вопросе начал с того, что принимал даже либеральную точку зрения. В своих первых статьях по крестьянскому вопросу Ч. предполагал освобождение крестьян со всем наделом, но за умеренный выкуп. Только в порядке разочарования в реформаторской деятельности правительства он приходит к убеждению, что решить дело может только террор. Но разве мы этим путем шли? Совершенно ясно, что ничего подобного.
Человек своей эпохи, не имевший возможности опереться на революционный класс, Ч. был вынужден итти, по крайней мере мысленно, на целый ряд компромиссов, вынужден был опираться на ту самую либеральную буржуазию, которую он достойным образом презирал. Я не буду касаться его связи с народничеством, хотя опровергнуть ее довольно трудно. Но «Письма без адреса» свидетельствуют, что Ч. готов был кооперировать с либеральной буржуазией. Перед ним была такая картина: с одной стороны, крестьянство, политически настолько мало сознательное, что от него ждать можно было только пугачевщины. А пугачевщину Ч. представлял себе по помещичьему трафарету, как бунт бессмысленный и беспощадный. Того, что это по сути дела были зачатки настоящей революции, он просто не знал. С другой стороны, было либеральное общество — «образованные классы», «партия просвещенных людей». И Ч. приходилось рассчитывать на эту реальную силу, и он действовал и готовил революцию, которая была возможна в начале 60-х г.г. Но революцию, несмотря на идеи общинного землевладения, Ч. готовил не социалистическую, не большевистскую, а демократическую.
Лишний раз на Ч. мы видим, что чудес не бывает и что самый гениальный человек выпрыгнуть из своей исторической обстановки не может. Ч. был революционером той эпохи, в какую жил. Разумеется, он не был Лениным, ибо Ленин есть произведение своей эпохи и в начале 60-х г.г. Ленина быть не могло.
Д. Б. Рязанов. Меня давно уже интересует вопрос о Чернышевском и Марксе. В свое время мне приходилось возражать на эту тему Плеханову, указывать ему в личной беседе, что он недостаточно обращает внимания на своеобразие Ч. и на те исторические условия, которыми оно об’ясняется. А между тем Ч. представляет собой одного из самых оригинальных мыслителей не только России, но и Европы 50-х годов. В России были люди крупнее его и по силе ума, и как политические деятели, но оригинального мыслителя крупнее не было. Не даром Маркс, познакомившись с его сочинениями, отнесся к нему с таким уважением; здесь дело было вовсе не в мученической жизни Чернышевского, о которой Маркс имел представление.
В какой мере мог Чернышевский знать Маркса? Он его знать не мог. В 1848—49 г.г. Чернышевский был мальчиком, но уже тогда из него вырабатывается революционер. По 1-му тому его дневника можно проследить и влияние на него петрашевцев, и самобытность его развития. Из петрашевцев кое-кто знал Маркса, может быть, даже читал его, но «Коммунистический Манифест» никому не был известен в то время в России, да и в Германии в революции 48-го года, как таковой, никакой роли не сыграл. Из русских единственный, кто знал Маркса и к тому же только ранние его сочинения, был Бакунин, но от его никто ничего не мог узнать о Марксе, авторе Коммунистического Манифеста. Имя Маркса надолго исчезает со страниц европейской печати, и Чернышевский не мог с ним познакомиться, даже если бы он так же внимательно следил за западным движением, как за русской жизнью.
Другое дело Ткачев. Ткачев познакомился с Марксом после 1862 года, а в 1864 году, спустя два года после ареста Чернышевского, имя Маркса уже появляется на страницах «Современника», да и то бегло. Оно становится известным Европе только после 67-го года, в связи с Брюссельским конгрессом I Интернационала. Если бы даже Чернышевский получил эти речи, вряд ли он мог бы их использовать. Мы знаем, что попытка послать «Капитал» к нему в Сибирь встретила у Ч. то непонимание, какое бывает у человека на определенной стадии развития. Многое ему казалось известным, а многое — непонятной и ненужной ученостью.
Таким образом, Чернышевский, таков, как он есть, развивался без Маркса. Но в то же время, чем больше мы читаем Ч., тем больше поражает совпадение некоторых его взглядов с Марксовыми. Об’яснение этому, конечно, в той общей почве, на которой выросли они оба, в особенности, сильное влияние Фейербаха. Правда, Чернышевский остается почти до самого конца жизни убежденным фейербахианцем, и здесь имеются отличия от Маркса. Однако и Чернышевский сумел сделать из Фейербаховских положений ряд оригинальных выводов. Это особенно видно на примере Добролюбова, который никакого понятия не имел о Марксе, был фейербахианцем, но классовый механизм понимал, и это понимание получил от Чернышевского.
В скором времени будут опубликованы первые работы Маркса по политической экономии, в которых он является последовательным фейербахианцем. И только тогда можно будет провести настоящую параллель между ранними работами Маркса и работами по политэкономии Чернышевского. Тогда станет ясно, почему Маркс так обрадовался, прочитав «Критические очерки» Чернышевского; в них Чернышевский, пользуясь методами Фейербаха, сделал те выводы, которые начал делать Маркс в 45—46 г.г. В этом особенно отчетливо проявляется колоссальная сила мысли Чернышевского, прямо необычная для тех тяжелых условий, в которых ему приходилось работать. Что Чернышевский не был Марксом, это ясно, но что у Ч. встречается масса мест, при всей самобытности их происхождения чисто марксистских, — не подлежит никакому сомнению.
Теперь относительно Чернышевского-революционера. Я лично считаю Ч. одним из величайших русских революционеров. Это будет лучшим образом доказано, когда будет проведено сравнение между критикой английской внешней и внутренней политики 50-х годов у Маркса и Чернышевского. Эта интереснейшая задача в докладе не поставлена. Напрасно также докладчик ссылался на «Письма без адреса», предназначенные для легального органа; лучше было бы обратиться к «Прологу пролога», где дана самая жестокая, беспощадная критика всей либеральной демократической политики по отношению к крестьянской реформе. В этом случае беллетристика дает гораздо больше; она показывает, что именно Ч. подготовлял революционное движение 70-х годов в его самых крайних проявлениях.
Если и говорить, что в области политической критики Ч. не является марксистом, то только Бланки в 1851 г., с его жестокой критикой всей либеральной политики, демократической радикальной политики деятелей 48-го года, стоит на том же уровне, какой был у Чернышевского, в отношении либералов, демократов и радикалов. Здесь можно провести некоторую аналогию с более поздними статьями Бланки 60-х годов, и мы увидим, что и Чернышевский и Бланки, в их последовательной критике буржуазной демократии, толкали своих читателей на то, что Плеханов в своей первой статье для «Вестника Народной Воли» назвал социально-демократическим, т.-е. коммунистическим путем.
Таким образом, самой интересной задачей по отношению к Ч. является следующее: признать его гениальность и постараться изучить те условия, которые его создали, и выяснить то своеобразное идейное развитие, которое дало Чернышевскому возможность в современной ему русской обстановке сделать выводы из Гегеля и Фейербаха, пусть не всегда совпадающие с выводами Маркса, жившего в ином историческом окружении, в более отчетливых формах капиталистического развития, — но по типу своему остающиеся все-таки марксистскими, хотя, быть может, и не в достаточной степени.
М. В. Нечкина делает докладчику ряд замечаний методологического характера. Нельзя изучать Чернышевского по подцензурным текстам его статей, без параллельного сопоставления их с текстами, не подвергшимися цензуре, и все искусство исследователя сводить к тому, чтобы прочитать между строк истинные мысли Чернышевского. Тексты Чернышевского дошли до нас в двойном искажении как цензуры, так и самого Ч., писавшего в расчете на цензуру. Поэтому первой задачей является восстановление текста рукописей Ч., что могло бы значительно изменить и те цитаты, которыми оперировал Ю. М. Стеклов. Точно так же нельзя делать произвольные толкования отдельных выражений Ч. Если же изучать Ч., все время сопоставляя подцензурные тексты его с его внецензурным дневником, то окажется невозможным приписать Ч. те марксистские формулировки, которые имелись в докладе. В дневнике пролетариату нигде не приписывается значение гегемона революции.
Ошибкой доклада является и пренебрежение практической революционной деятельностью Чернышевского, его прокламацией «К барским крестьянам», его связью с «Землей и Волей» и пр.
Ю. М. Стеклов в заключительном слове начинает с возражения М. В. Нечкиной. Вполне соглашаясь с ее методологическими указаниями, докладчик не сомневается в том, что анализ доцензурных текстов Чернышевского в значительной степени усилил бы высказанные им положения. В большой своей работе о Чернышевском он, конечно, пользуется всем необходимым научным аппаратом. Однако и в подцензурных текстах Ч. имеется достаточно материала для обоснования высказанных им положений. Так, Ч. видел основу исторического развития в производительных силах, он указывал, что развитие рабочего движения несет смерть буржуазному миру (приводятся цитаты). Ч. прекрасно понимал роль пролетариата, как гегемона революции, но подчеркивал, что, только опираясь на крестьянство, пролетариат добьется социальной революции.
Можно ли назвать Ч. революционным коммунистом в нашем понимании этого слова, если он не знал Маркса? Можно, потому, что Маркс сам явился после революционных коммунистов 40-х годов и воспитался на литературе, известной и Ч. То обстоятельство, что Ткачев Маркса знал, положения не меняет.
По вопросу о красном терроре докладчик настаивает на правильности своей точки зрения. Это понимали и современники, и Ч. заявлял ведь, что он всецело разделяет тактику Робеспьера во время революции. Совершенно неправильно также утверждать, что Ч. смотрел на вооруженное восстание, как на крайнее средство. На основании его «Дневника» можно утверждать, что в 50-м году Ч. пришел к выводу о необходимости вооруженного восстания и истребления династии. Неправильно и положение, что Ч. смотрел на пугачевщину, как на «бунт бессмысленный и беспощадный». Его прокламация «К барским крестьянам» не что иное, как провокация новой пугачевщины. Не был Ч. и либералом в отношении крестьянского вопроса, как указал М. Н. Покровский, ссылаясь на предложение Ч. отдать крестьянам землю за небольшой выкуп. Но Ч. уже в 1858 г. выступил с программой передачи всей земли крестьянам без всякого выкупа и на такой позиции оставался все время.
Приводя оценку Лениным Ч. из «Что такое друзья народа», Ю. М. Стеклов заканчивает утверждением, что при всех упреках, какие можно пред’явить Ч., основным его качеством все-таки была антибуржуазность. Он не знал произведений Маркса, но тем не менее собственными силами своего ума, благодаря большой эрудиции и тщательному наблюдению хода событий на Западе и в России, пришел к таким взглядам, которые сильно приближают его к марксизму, а в области тактики к тому, что мы называем большевизмом. Невозможно сказать, что Ч. был большевиком, но что он был революционным коммунистом, что в области тактики он в очень многом стоял на нашей позиции, что он предсказал ход революции 1905 года и предвидел Октябрь, — это не подлежит сомнению.
Доклад М. Н. Покровского — см. передовую статью настоящего номера1.
В прениях участвовали т.т. Рязанов, Стеклов и Алексеев.
Д. Б. Рязанов. Анализ взглядов Чернышевского на исторические события, на историю вообще — задача чрезвычайно соблазнительная и мало разработанная. Важно дать анализ не только дневников Чернышевского, дающих Чернышевского-юношу, но и ответить на вопрос, каковы были исторические взгляды Чернышевского, когда он уже сложился. Я остановлюсь только на одной статье Ч. — «Кавеньяк», которая стоит того, чтобы о ней упомянули. Докладчик говорил о Луи Блане и отношении к нему Ч. В дневнике Луи Блан играет большую роль. В «Кавеньяке» же дается уничтожающий отзыв о нем. Даже беглый просмотр этой статьи приводит к выводу, что во всей литературе о революции 48-го года, за исключением «Классовой борьбы во Франции», и «18-го брюмера Луи Бонапарта», нет ничего подобного. А между тем статья эта написана русским журналистом в 1858 г., сейчас же после смерти Кавеньяка и, вероятно, не на основании тех указаний, которые Ч. получал в чайных в 1848 г. Статья эта показывает такое тонкое знакомство со всей литературой, такое проникновение во все процессы, что, несмотря даже на уступки цензуре, вы себя спрашиваете — а не плагиат ли это? (Д. Б. Рязанов приводит ряд цитат из статьи, иллюстрирующих близость оценки Ч. к оценке Маркса). Молодые историки-марксисты дадут себе, вероятно, труд взять соответствующие статьи и книги по французской истории и, анализируя их, отметить, на каких источниках основывался Ч. Вероятно, они придут к тому же заключению, к какому пришел я, читая Ч. Чернышевский никогда не был марксистом, но потому ли, что он кое-чему научился у Гегеля и Фейербаха, потому ли, что научился кое-чему у тех экономистов, у которых учился Маркс, но он приходил при оценке западно-европейских событий к взглядам, которые иногда совершенно совпадают с марксистскими. Когда мы ищем учителя Ч., то мы можем найти только одну фигуру, одного французского народника, который по резкости оценки революции необычайно смахивает на Ч., — этого народника звали Огюстом Бланки. Здесь тоже небесполезно будет провести параллель. Если можно найти кого-нибудь, кроме Маркса, кто бы так расценивал классовую борьбу в Западной Европе, го это был только Бланки.
При анализе высказываний Ленина о Ч. нельзя забывать, что Ленин писал не как историк, а как публицист, и пользовался правом публициста показывать историю под нужным ему углом зрения, «натягивать» историю. Конечно, когда Ленин пишет: Герцен и Чернышевский, — он видит перед собой известную хронологически последовательную связь, но Герцен и Чернышевский это все-таки два полюса. Иначе мы совершенно не поймем одного из наиболее интересных моментов в истории 60-х годов, именно, спора между Герценом, с одной стороны, и Чернышевским и Добролюбовым, с другой. Спор этот сыграл видную роль в самой биографии Чернышевского, ибо, не будь этого спора, не будь такой ожесточенной борьбы между группой Чернышевского и Добролюбова и будущей «Землей и Волей» и группой Герцена, не было бы и лондонской поездки Чернышевского. Эта поездка стоит в некотором противоречии с обычной характеристикой Чернышевского. Это уже напоминает позднейшую практику, практику 70-х—80-х годов, практику более революционных групп. Но, если мы не будем иметь в виду, что Чернышевский и Герцен на протяжении всего времени от 57-го до 62-го г.г. являются подлинными антиподами, что Чернышевский в этом споре занимает позицию Бланки до 1851 г., а Герцен стоит ниже Ледрю-Роллена, мы не поймем всей этой истории. Повторяю, Чернышевский не марксист и, конечно, не Маркс. Чернышевский весьма и весьма своеобразное явление, и задача состоит именно в том, чтобы об’яснить это своеобразие. Для этого нужно дать анализ его взглядов. Расцвет деятельности Чернышевского падает приблизительно на 1857—1862 г.г., до ареста. Если мы проанализируем Чернышевского в этот отрезок времени, то найдем у него противоречия. Чернышевский приближается к материалистическому пониманию истории, но часто сбивается с этой дороги и иногда готов удовлетвориться тем, что об’ясняет движение истории интересами. Но как только он переходит к анализу текущих событий, он достигает такой остроты, такой проницательности, что, если об’яснить это плагиатом, приходится констатировать, что Чернышевский принадлежит к числу гениальнейших наших мыслителей.
Могут сказать, что Чернышевский был сильнее и проницательнее по отношению к Западной Европе; но здесь не нужно упускать из виду цензурные условия. Нужно учесть целый ряд заявлений Ч. подпольного характера в нелегальной литературе, и тогда мы поймем, что, если Ч. стоит в начале народнического периода, то это народнический период особого порядка. Это то народническое течение, которое в чистой форме выявилось в своем кульминационном пункте — «Народной Воле», нашем наиболее якобинском течении. Но Плеханов в своей первой статье, где он противопоставляет Чернышевского Щапову, делает из Щапова родоначальника народничества черно-передельческого, а в Чернышевском видит родоначальника нового, социал-демократического, коммунистического периода русской революционной мысли.
Нельзя забывать и о Ч., как философе. Так же, как в материалистическом понимании истории Маркса и Энгельса невозможно отделить философию от истории, так и Ч.-историка нельзя отделять от его философских корней и предпосылок.
Ю. М. Стеклов. Я должен отметить, что существует какое-то стремление обязательно навязать Чернышевскому полу-либеральную маску, хотя это совершенно расходится с действительностью, и выставить его каким-то идеалистом, хотя это совершенно неверно. Вместе с тем его стараются изобразить в виде народника, при чем этот растяжимый термин прикрывает все, от чего фигура Ч. вовсе не выигрывает в ясности. Тов. Покровский привел одну замечательную цитату из Ч., из его «Антропологического принципа в философии», где он доказывает, что за самыми, казалось бы, на вид совершенными теориями, даже обще-философского характера, скрывается классовая борьба, что они коренятся в политических и стоящих под ними экономических отношениях. Тов. Рязанов привел несколько цитат из «Кавеньяка», показывающих, как совпадают ответы Ч. и Маркса на некоторые исторические вопросы. Но мне кажется, что для характеристики близости Ч. к историческому материализму первая цитата характернее. В самом деле: классовые отношения во время революции 48-го года бросались в глаза, и такой анализ мог быть дан даже людьми, которые не были до конца материалистами в истории. Но признать, как говорит об этом Ч., что политические и философские теории надлежит об’яснять экономическими отношениями данной эпохи, показать, что все эти системы, боровшиеся между собой в XVIII—XIX веках, — идеализм, материализм, эклектизм, — в конечном счете базируются на экономических общественных отношениях, это вещь, до которой даже Энгельс не дошел в такой решительной формулировке. Всем известно, что настоящие народники в этом пункте прямо отрекаются от Ч. Существует специальная работа, написанная с.-р. М. Антоновым о Чернышевском. Убедившись, что Чернышевский, в сущности, дает сильнейшее оружие нам, марксистам, Антонов подвергает придирчивой критике исторические, эстетические, философские и прочие воззрения Ч. и отвергает их, как марксистские. Он приводит ту самую цитату, на которую сослался тов. Покровский, как пример того, до каких грубых марксистских положений мог договариваться Ч. Так с.-р. отказывается от основного наследия Чернышевского. И если тов. Покровский считает, что Ч. был народником, то подлинные народники, как Антонов, от Ч. отрекаются. Точно так же и Н. Анненский и Н. Русанов высказались по этому вопросу и пришли к выводу, что народничество и мировоззрение Ч. — две совершенно различные вещи. Если рассматривать народничество в самом широком историко-философском смысле, т.-е. понимая под ним такое общественное течение, которое стремится к социальной революции в отсталой стране, где оно не может базироваться на пролетариате, а должно обращаться к другим, промежуточным группам, вроде крестьянской бедноты, сельской мелкой буржуазии и т. д., то при таком примерно, определении народничества можно сказать, что Ч. был народником, как не могли ими не быть все русские революционеры, жившие в эпоху, когда не было еще массы индустриального пролетариата. Если же взять обычное, узкое определение народничества, то с таким течением Ч. не имел ничего общего, и только в силу особых исторических условий создалась иллюзия, будто Ч. стоял на такой позиции. Не только народники 70-х годов фактически отошли от него, но даже его современники-шестидесятники, очутившись вместе с ним на каторге, убедились, что совершенно расходятся с ним в понимании политических задач социализма. Никто не считает, что Ч. является марксистом в полном смысле этого слова или даже большевиком. В его сочинениях можно найти целый ряд мест, свидетельствующих о том, что в его мировоззрении имелись и остатки старых взглядов, — идеализма, рационализма и т. п. Я считаю, что Ч. шел к выработке общей материалистической системы и в целом ряде пунктов близко к ней подошел, и в этом смысле он является отдаленным нашим предтечей, который через последующие периоды протягивает нам руку. Не нужно забывать, что Ч., по условиям своей журналистской деятельности, никогда не имел возможности собрать свои взгляды воедино и изложить их в более или менее связной форме. Если бы он не был вынужден писать в месяц по несколько статей на самые разнообразные темы, а писал бы книги, то противоречий по остальным пунктам было бы гораздо меньше.
Что же нового дал Ч., в чем он ушел вперед по сравнению с предшественниками? Он был материалистом и, вопреки мнению тов. Покровского, он был диалектиком. Он был материалистом в истории, он был революционным коммунистом и крайне революционным политиком. Это видно из всех его сочинений. Правда, Ленин считал Ч. социалистом-утопистом. В известном смысле это все должны признать, ибо кое-какие элементы утопизма у него были, но как раз в том пункте, где Ленин считал его утопистом (будто бы Ч. действительно считал возможным непосредственный переход от патриархальной крепостнической общины, помимо капитализма к социализму), именно здесь Ч. утопистом не был. Ч. так упрощенно вопроса не ставил. Он доказывал, что при определенных условиях, а именно при социальной революции на Западе и при одновременном радикальном перевороте в России, сопровождающемся захватом власти революционной партией, общинное землевладение может облегчить переход к социализму (так же отвечали на этот вопрос Маркс и Энгельс). Неправильно утверждал и Плеханов, что Ч. был утопистом, ибо был политическим индифферентистом, и тут совершенно справедливы слова Ленина, что это был революционный демократ, который прекрасно понимал необходимость борьбы с самодержавием, всегда подчеркивал это, правильно разбирался в характере и взаимоотношениях русских общественных сил, проповедывал свержение всех старых властей и разоблачал своекорыстие и бесхарактерность российского либерализма. Но совершенно неверно обвинять Ч. в этом смысле в идеализме, как это делает тов. Покровский, исходя из того, что Ч. якобы видел в самодержавии причину социальных зол и экономической нищеты России. Если бы он говорил это в специальном историческом трактате, тогда к нему, конечно, можно было бы придраться. Но перед нами публицистическая статья, имеющая чисто агитационное значение. И разве социал-демократы, позднее большевики, никогда не говорили, что главный враг, главное зло — это самодержавие и с ним надо в первую очередь бороться?
Точно так же не выдерживает критики параллель, которую проводил тов. Покровский между моей точкой зрения на Ч. и точкой зрения «Рабочей мысли» — органа правых экономистов. Тов. Покровский говорит, что существует давняя тенденция делать Ч. марксистом, и что я следую в этом случае за «Рабочей Мыслью». Но автор статейки в «Рабочей мысли» хотел доказать, что Ч. был против революции, против политической борьбы; он приводил известное место из «Пролога», где сказано, что не совсем честно грозить тем, во что сам первый не веришь, т.-е. революцией. Но что общего имеет это с положениями самого Ч. или с моей попыткой доказать, что нельзя определять Ч., как утописта или как человека, склонного к кооперации с либералами? Тов. Покровский указывает, что классовую борьбу во Франции различал даже Яков Толстой. Конечно, исторический материализм заключается не в этом. Это мы можем найти всюду. Но одно дело — цитата из «Антропологического принципа», гласящая, что самые отвлеченные философские системы имеют своими корнями политическую борьбу и экономические отношения, а другое дело — донесения Якова Толстого.
В чем же выразился идеализм Ч. по отношению к России? Тов. Покровский говорит: посмотрите на рассуждения его с Лободовским и Ханыковым, там как будто пахнет идеализмом. Но там говорится о том, что русская монархия, при всей своей видимой крепости, по существу говоря, колосс на глиняных ногах, потому что мелкое чиновничество недовольно, раскольники угнетены, происходят восстания крестьян, — словом, есть почва для какого-то движения. Ханыков прибавил еще, что у нас в отдельных местах имеется общинное землевладение, на которое в случае революции можно будет опереться. Но где же тут неклассовость? Разве, когда они говорили о революции, они думали, что она произойдет каким-то внеклассовым путем? Если Ч. в начале 1848 года этого еще не понимал, мечтал в ту пору о социальной монархии, то в 1850 году он уже определенно писал, что, монархия есть верхушка аристократии и поэтому с ней нужно бороться, что ее существование маскирует действительную классовую борьбу, мешает свободной классовой борьбе, ибо угнетенные массы считают своим главным врагом отдельных помещиков, не понимая того, что верхушка помещичьего класса и есть самодержавие, с которого и нужно начать, и только тогда начнется открытая классовая борьба, которая закончится социальной революцией. Ведь это почти буквально то же, что писал около того времени о монархии Маркс.
Ч. упрекают в том, что он пришел к мысли о возможности чисто политического переворота в России. Если бы это было и так, здесь еще нет противоречия ни материализму, ни классовости, — аналогичную идею выдвигал и Ленин в 1905 году. Ничего утопического тут нет. Но на самом деле обстоит иначе, ибо Ч. имел в виду не совсем чисто политический переворот; уже в том самом рассуждении о социальной монархии и аристократии, относящемся к 1850 году, где он выдвинул лозунг «Долой самодержавную монархию», имеется и завершение — непосредственное правление поденщиков, рабочих и крестьян. Тов. Покровский и в этом видит отсталость Ч. Для Ч., по его мнению, все это одно и то же, — поденщик, рабочий, крестьянин — все это едино суть. Откуда видно, что «едино суть»? Когда мы говорим «блок рабочих и крестьян» или «рабоче-крестьянское правительство», мы ведь не думаем, что это «едино суть». Ясно, что речь идет о коалиции различных отдельных классов, но имеющих общие, сходные задачи. У Ч. даже стоит в рукописи знак +: народное правление, т.-е. правленяе многочисленнейшего класса: земледельцев + рабочих + поденщиков. Он охватил три категории трудящихся, но отнюдь не слил их.
Наконец, по вопросу о либерализме Ч. можно сказать, что Ч. был идеалистом; это будет отчасти верно. Можно доказывать его исторический идеализм — бесспорно, у него в этом отношении имеются провалы, уклоны и т. д. Но выдавать Ч. за либерала нельзя. Тов. Покровский ссылается на письмо к Герцену за подписью «Русский человек». Очень важно, что докладчик признал принадлежность этого письма Ч., потому что этот факт оспаривался, а между тем письмо это является одним из наиболее блестящих доказательств всей революционной энергии Чернышевского. Чернышевский говорит в этом письме, что во времена Николая I крышка была настолько туго завинчена, что настроения прогрессивно-демократических групп были крайне революционны. Он даже высказывается в смысле тезиса, «чем хуже, тем лучше», и разряжение атмосферы, которые создала смерть Николая, рассматривает, как минус, как удар для революционных элементов. При Николае оппозиция была солидарна, и раскол был невозможен. Но только началась буржуазная переделка России, как все мнимые демократы, вместе с Герценом, И. Тургеневым, Кавелиным — пошли в одну сторону, а Ч. со своей группой революционных разночинцев — в другую. Тов. Покровский говорит, что в сущности Ленин ставил рядом Герцена, Белинского, Чернышевского и Добролюбова и говорил, что их социализм ничего не стоит, но здесь речь шла о всем социализме того времени, т.-е. о социализме 40-х годов, а не о 60-х годах, не о социализме Чернышевского. Отношение Ленина к Ч. ясно и к Герцену ясно. И ставить их на одну доску, уже начиная с конца 50-х годов, решительно невозможно.
Конечно, нельзя говорить, что Ч. был законченным марксистом и большевиком. Но он был нашим предтечей и в политике, и в философии, и во всех других областях. Нас не должна сбивать ссылка на его дневник 48-го года, в котором Луи Блан является героем. Не только в 1858 году, как отметил тов. Рязанов, но уже в 49 году фигура Бланки заслоняет для него Луи Блана. А если принять во внимание, что представления свои о революции 48 года Ч. должен был формировать на основании реакционной русской и французской прессы, то не было бы ничего удивительного, если бы ему даже Ледрю-Роллен показался левым социалистом. Таким образом, из всех предшественников марксизма, Ч. стоит ближе всех к нам. Причиной тому и одинаковые у него с Марксом и Энгельсом идейные источники и влияние той же революции 48 года. Но до марксизма он не дошел. В этом виновата русская жизнь, ее отсталость, а может быть, и преждевременная гибель Ч. Вот истинная фигура Чернышевского (думаю, что ее надо правильно осветить, а не превращать Ч. в какого-то идеалиста-народника или в какое-то второе издание буржуазно-дворянского либерализма, чем он не был никогда).
Н. А. Алексеев останавливается на некоторых исторических высказываниях Ч. Приводя цитату из статьи о Грановском, в которой Ч. формулирует свои взгляды на задачи истории, и обозревая развитие исторической науки, замечает, что она обращала внимание, главным образом, на политическую, и отчасти на умственную жизнь, между тем как основная пружина истории — ее материальная сторона, ибо «в природе источники человеческой жизни и вся жизнь коренным образом определяется отношением к природе», — оппонент замечает, что цитата эта ясно показывает материалистический взгляд Ч. на исторический процесс. Точно так же и в примечаниях к «Введению в историю XIX века» Гервинуса Чернышевский указывал, что «умственное развитие, как политическое и всякое другое, зависит от обстоятельств экономической жизни и полемизировал с историками, утверждавшими великое историческое значение папства и католицизма вообще: «Духовное сословие всегда служило существующему порядку, предержащим властям».
Докладчик указывал, что русское самодержавие в глазах Ч. является какой-то самостоятельно возникшей силой. Тут, конечно, нужно иметь в виду то, на что уже указывали т. Рязанов и т. Стеклов: когда мы читаем произведения Ч. мы должны принимать во внимание условия, в которых он писал — необходимость маскировать свои мысли. Как раз такой маскированный характер имеют отрывки, цитированные т. Покровским. Между тем в анализе самодержавия австрийского в «Предисловии к нынешним австрийским делам» он совершенно ясно определяет классовый характер австрийской политической системы, а следовательно, вряд ли мог считать русское самодержавие за какую-то совершенно независимую от всего общественного уклада силу.
Вообще, стремление докладчика изобразить Ч. в виде двуликого Януса лишено достаточных оснований. Между прочим т. Покровский говорил, что Ч. может быть и материалист, но не признает диалектики. Между тем, если вы возьмете, например, его «Критику философских предубеждений против общинного землевладения», то увидите, как последовательно Ч. излагает диалектические взгляды и говорит, что он придерживается законов диалектики, что он основывается на них. И в политических событиях Ч. умел увидеть внутреннюю динамику, о чем свидетельствует его политический обзор в апреле 1862 г.
Ч. владел и классовым подходом. В «Антропологических принципах» есть характеристика положения дел в Западной Европе. С одной стороны, Ч. берет Милля, как представителя той части буржуазии, которая чувствует, что ее господству подходит конец, с другой, — Прудона, как представителя пролетариата или, как он выражается, простолюдинов, и указывает, что у Прудона имеется масса непоследовательностей: от критики существующего порядка он переходит к преклонению перед ним. И Ч. говорит, что настоящими представителями философской науки не могут служить ни Милль, ни Прудон: этих представителей надо искать в Германии. И тут он как бы предвидит появление такого колосса, как Маркс. Он имел в виду Фейербаха, но Фейербах не занимался как раз той стороной науки, которая Ч. наиболее интересовала — социальными вопросами.
Таким образом, навязывание Чернышевскому идеализма, политического или философского, является крайне натянутым.
Выступали т.т. Шохин, Касаткин, Фридлянд, Горев, Нечкина, Рязанов и Алексеев.
А. Шохин. Точка зрения т. Стеклова на Чернышевского страдает односторонностью. Он считает, что Ч. не утопист, что он ближе к научному социализму. Но если взять конкретный пример — высказывания Ч. по поводу истории России, — то такая постановка вопроса не оправдается. «Автобиография» ясно показывает, что Ч. часто становился в тупик перед об’яснением тех или других сторон русской действительности, и вообще анализ «Автобиографии» приводит к выводу, что Ч. был очень далек от научного социализма. Ч. осознал необходимость коллективизма, но путей к нему он указать не мог, ни реальной исторической обстановки, ни диалектики классовой борьбы он не понимал, роли пролетариата не дооценивал, и потому остался утопистом. Совершенно верна формулировка Ленина о своеобразном крестьянском социализме у Ч., ибо вся сущность Ч, в своеобразии того этапа, через который проходила тогда Россия, создавая капиталистические отношения под крепостнической оболочкой. Но односторонность позиции Ю. М. Стеклова заставляет его проходить мимо этих моментов, не обращая внимания, например, и на элементы надклассовости в понимании самодержавия у Ч.
Касаткин. Тов. Рязанов в прошлый раз здесь совершенно правильно отметил, что при характеристике Ч., в частности, его исторических взглядов, необходимо увязывать эти взгляды с его философскими воззрениями. Точно так же необходимо увязывать их с его политическими взглядами. Но для того, чтобы дать оценку последних, нужно вскрыть ту классовую принадлежность, к которой мы относим данного идеолога. И М. Н. Покровский совершенно правильно поставил этот вопрос в своем докладе.
Материалистические элементы в произведениях Чернышевского нашли уже здесь достаточное освещение. Но если мы возьмем его «Взгляд на китайскую революцию» 1856 г. или статью о «Письмах из Испании» Боткина или рецензию на сочинения Ранке, мы не найдем в них материалистических воззрений и сколько угодно идеалистических. В одной из своих статей этого типа он говорит о государстве, при чем оно у него совершенно не связано с моментами исторического развития, оно является надклассовым, организующим началом. Он прямо говорит, что все общественные явления зависят от законов, управляющих в данном обществе. Собственно, момент от материализма появляется в работах Ч. только с 1858 года, но нельзя этого распространять на всю его деятельность. Я думаю, что Ч. вообще был эклектиком в вопросах методологии. Это доказывается самым фактом спора о сущности его взглядов. Но если он был эклектиком, то вряд ли можно согласиться с тем, что в творчестве его преобладали материалистические моменты. Мы имеем в нем, конечно, не двуликого Януса, как выразился т. Алексеев, но человека, жившего в эпоху, когда нельзя было создать иное мировоззрение. И совершенно прав М. Н. Покровский, вместе с Лениным характеризуя Ч., как революционного буржуазного демократа, как крестьянского социалиста.
Ц. Фридлянд. По поручению Института Маркса и Энгельса мне пришлось работать над специальной темой «Чернышевский и Луи Блан», и хотя работа еще не кончена, некоторые результаты ее мне кажутся заслуживающими внимания.
Когда читаешь дневники и сравниваешь их со статьями Ч., прежде всего бросается в глаза его интерес к западно-европейским проблемам, интерес не теоретический, не абстрактный, а чрезвычайно конкретный, интерес к повседневным политическим проблемам. И эта сторона его характеристики заслуживает рассмотрения.
Нужно сказать, что строить на дневниках исследование взглядов Ч. очень трудно. Здесь мы находим одновременно и материалистические взгляды, и веру в бога, и, что для меня сейчас особенно интересно, одновременное превознесение Луи Блана и Гизо. Но если дневник не может служить для характеристики взглядов Ч., то вместе с тем, он является той средой, тем исходным пунктом, от которого можно вести эту характеристику. И здесь интересно обратить внимание на оценку Луи Блана и Фурье. Чернышевский не впадает в вульгарность по отношению к Фурье, очень часто подмечает у него гениальные мысли, но сильного интереса Фурье в нем не вызывает. Если мы возьмем теперь отношение к Луи Блану, то любопытно, что Ч. совершенно не интересуют социально-экономические взгляды Луи-Блана. Центр внимания Ч. все время направлен на политические взгляды Л. Блана. Таким образом, Ч. с самого начала влекла к Луи Блану идея революционного демократизма, как таковая, и в дальнейшем линию развития Ч. от Луи Блана нужно искать именно в этом направлении. И когда Ч. говорит о Луи Блане, он делает это с точки зрения якобинизма в той трактовке, в какой он имеет место у Луи Блана. Точно так же, если взять дневник Ч. в том месте, где он трактует свое отношение к социалистам и коммунистам, когда говорит о социальной монархии, то вы увидите, что в коммунистах его привлекает не их социально-экономическая система, но он опять-таки подчеркивает ту часть коммунистических идей, которая связывает Луи Блана с этими эпигонами якобинизма 48-го года.
Останавливаясь на других моментах, на попытке периодизации истории революции, на статьях, касающихся вопросов оценки 48 года, переворота Луи Бонапарта и империи, особенно на статьях 1859 года, мы в целом ряде случаев можем наблюдать умение Ч. остро остановиться на проблеме классов, классовой борьбе и поразительное совпадение с трактовкой этих вопросов у Маркса. Но, если говорить о развитии Ч. в сторону марксизма, нужно одновременно сказать, что линия Ч. в сторону этих гениальных идей направлялась к совершенно определенным моментам этого учения. Ведь марксизм, как совершенно правильно заметил т. Стеклов, совершенно не исчерпывается только постановкой проблемы классов и классовой борьбы. Важно то, что интерес Ч. к революционному движению Западной Европы и к коммунистическому учению начался не со стороны их социально-экономической системы, а он начал, как человек, примыкающий к якобинизму, в той трактовке, какую ему давали революционные демократы середины XIX века.
Характерно, сравнить периодизацию истории у Чернышевского и у Маркса. Сами по себе циклы совершенно не совпадают с Марксовыми. Но как об'ясняет Чернышевский происхождение каждого цикла? Проблема была поставлена так, что даже в тогдашних царских условиях можно было ее развить. Он ставит вопрос отнюдь не в той плоскости, как Маркс; у него нет ни звука об экономических факторах, которые определяют эти циклы. Цикл определяется физическими и психическими способностями каждого поколения. Согласитесь, что от марксизма это очень далеко.,
Стоит остановиться и на различии критики, данной Марксом и Чернышевским Фогту.
Таким образом, в Ч. мы имеем мыслителя с большим интересом к западно-европейской истории, который пытался на этом пути поставить проблемы класса, классовой борьбы. Он счастливо избег вульгарного экономизма и обратил главное внимание на вопросы борьбы. Но это развитие Чернышевского, начавшееся с его увлечения революционно-политическими идеями якобинцев середины XIX века до конца его жизни, не делает все-таки из него марксиста, в той категорической форме, в какой пытались его дать некоторые из выступавших.
Б. И. Горев. Я должен установить, что различие между оценками Ч. в обоих докладах не качественное, а количественное. Тов. Стеклов в своем докладе обращал внимание, главным образом, на ту сторону Ч., которую он считает наиболее близкой к марксизму. Но и в своих печатных работах он нигде не оспаривает факта утопических, идеалистических элементов у Ч.; он только не останавливается на них, полагая, очевидно, что в этом отношении достаточно сделал Плеханов. Но от этого искажается историческая перспектива, и в результате — две очень далеко разошедшиеся формулировки.
Прав, конечно, тов. Покровский, говоря, что Ч. — фигура сложная, в нем можно найти много противоречий не только в развитии, но даже в одно и то же время.
Тов. Стеклов подчеркивает выражение «революционный коммунист». Неправильно, однако, переводить это, как «революционный марксист». Революционные коммунисты были и до Маркса, и это были достаточно большие утописты. С точки зрения Маркса утопистами были не только Оуэн, Фурье или Сен-Симон, не только соглашатели вроде Луи-Блана, но и такие люди, как Бланки, потому что всех их об’единяет то, что они капитализм, как таковой, плохо противопоставляют социализму. Они не выводят социализма непосредственно из капитализма, из его противоречий. В этом самая характерная черта утопического социализма.
По мнению тов. Фридлянда, у Ч. преобладали элементы политики. Можно, однако же, найти столько же элементов социальных. Впрочем, и Бланки особенно ценил политическую сторону, но это не значит, что Бланки не был коммунистом, хотя и не в совершенно чистом виде. У Бланки и Ч. очень много общего, хотя Ч. о Бланки не знал всего того, что мы о нем знаем. Здесь, поразительное совпадение великих умов. И Бланки считал, что история движется просвещением, и для Бланки основной вопрос социалистической революции был в невежестве. Это отношение к просвещению необычайно характерно для них обоих. Можно ли удовлетвориться формулировкой, что Бланки был буржуазный демократ якобинского толка. Но если ны скажете, что Бланки был революционный коммунист, утопический, домарксистский, — это будет правильно. Таким же был и Ч., и, хотя он стоял несравненно выше Бланки, их очень сближают элементы идеализма в истории и утопизма в социализме.
Последние строки классической работы Ч. о Милле кончаются знаменитой фразой. Он жалеет, что еще не удалось обосновать самую научную часть политической экономии, а именно «обоснование принципов, изложение принципов самого выгодного для большинства устройства общества». Это и есть утопизм, основные корни которого были, несомненно, в Чернышевском. И в самом деле, хотя критика буржуазной политической экономии у него блестяща, ее оценил по достоинству Маркс, но по сути дела выводы, к которым приходит Ч., идут не дальше рикардианцев-социалистов: все ценности созданы трудом, следовательно, они принадлежат труду, и дальше никаких рассуждений не нужно.
Перейду к вопросу о народничестве Ч. Элементы народничества, конечно, были, но если сравнить Ч. с Добролюбовым, истинным родоначальником нашего народничества, то между ними, конечно, целая пропасть. Приведу два аргумента. Характерной чертой революционного народничества 70-х годов была вера в особые пути развития России, опирающиеся на общину, Ч. принимал общину, — об этом говорил тов. Стеклов, правильно указывая, что в этом вопросе Ч. недалеко ушел от Маркса 1882 г. Но посмотрим, как он относится к общине, когда достиг максимальной зрелости и перешел к самым ответственным актам своей деятельности. Я имею в виду прежде всего его знаменитый собственный план развития социализма, о котором осведомители III Отделения отзывались, что он имеет в виду, вероятно, Россию. Он берет страну, в которой община давно разрушена, и где будут образовываться с.-х. коммуны, вместе с ремесленниками, нечто вроде фаланстеров Фурье. В качестве организационных баз для этих товариществ будут служить старинные, запущенные здания, рассеянные в полях. Опытный осведомитель поясняет, что этого теперь нет, но что это имело место во Франции 1793—95 гг.; речь идет о домах выгнанных помещиков. Но обратите внимание на деталь: старинные, запущенные здания, — значит, прошло несколько лет, как помещики были выгнаны, и дома продаются за бесценок. Так было в Великую французскую революцию, но так не может быть у нас. Значит, либо помещики изгнаны, но сохранили право частной собственности, либо демократическое революционное правительство овладело собственностью помещиков и сдает их с.-х. фурьеристским фаланстерам. Это только подтверждает мысль Ю. М. Стеклова, что Ч. не ждал в России буржуазно-демократической революции.
И вторая, очень ценная вещь, если говорить о нем, как о народнике — его воззрение «К барским крестьянам». Не касаясь по существу этого агитационного шедевра, обращаю внимание на то, что во всей прокламации нет ни звука об общине. Представьте себе, с одной стороны, прокламации, выпущенные народниками, начиная от Каракозова, где говорится: земля общая, земля божья, и с другой стороны, прокламацию Чернышевского. Мне кажется, что это аргумент достаточно серьезный, чтобы не зачислять Ч. безоговорочно в народники.
М. В. Нечкина считает, что диспут уже дал ряд ощутительных результатов. Тов. Стеклов, хотя, может быть, он в этом и не совсем признается, отступил от своих позиций и приблизился к правильной точке зрения тов. Покровского. Разница между позициями т.т. Стеклова и Рязанова и т. Покровским уже не в существе дела, а в формулировках. Правильный взгляд на Ч. в основном установлен.
Далее оппонент повторяет свои замечания о необходимости применения точных методов критики текста при изучении произведений Чернышевского, сделанные и по докладу Ю. М. Стеклова 4/V.
Д. Б. Рязанов. Всех занимает вопрос о Ч., как коммунисте, о Ч., как социалисте, о Ч., как революционере, как политике, наконец, и только я один прошлый раз решил ограничиться Ч., как историком. И сейчас меня интересует вопрос о влиянии Ч. на русскую историографию, как в области русской истории, так и в области истории всеобщей. А для этого приходится иногда читать у Ч. статьи по гигиене брака, и из них извлекать какие-нибудь исторические замечания. Тут можно наткнуться на любопытнейшие вещи. Например, в третьем томе имеется рецензия на книгу «Собрание писем царя Алексея Михайловича». Об этой книжке там сказано ровно 20 строк, но статья представляет большой интерес. Она сразу напоминает нечто очень знакомое и в результате оказывается конспектом большой книги, которая называется «Сказания иностранцев о московском государстве». При этом интересно отметить: в основу своей статьи Ч. берет книжку Мейнерса, которую весьма основательно использует и Ключевский. Если сравнить книгу Ключевского и эту статью, не остается никакого сомнения, что юношеская работа Ключевского написана под влиянием этой статьи, давшей ему толчок.
Меня уже давно заинтересовал одни вопрос (по этому поводу я высказывался и в печати): нужно постараться проследить, каким образом, идейные споры, борьба и полемика в наших революционных кружках определяла и устанавливала главные вехи в развитии русской исторической литературы. Мне кажется, что многие, так называемые «основательные», исторические работы обволакивали те первоначально резкие формулировки, которые на сегодняшнем диспуте смущают кое-кого из присутствующих товарищей. Если взять развитие русской историографии, то постановка буквально всех вопросов идет от наших споров. Мы тогда очень усердно занимались обсуждениями всех этих вопросов, а рядом сидели люди, более основательные, менее «симпатичные», но более «научные», которые приходили к заключению, что в этом много легкомыслия и излишней остроты. А затем они отходили в сторону, отставали от движения и выделялись в области науки, при чем занимались тем, что ученым образом, в более уравновешенной форме проводили в жизнь те же самые мысли.
Это чрезвычайно любопытная задача — взять и проследить основные идеи русской историографии и сравнить с основными идеями русской подпольной и надпольной журналистики. И в данном случае еще совсем не разобран вопрос о влиянии «Современника» на русских историков и экономистов, — я не говорю о русских публицистах. Если дать себе труд просмотреть 1856—1862 г.г., можно найти прямо неисчерпаемую сокровищницу.
Возвpaщaюcь к Ключевскому. Здесь, кстати, вспомню, что при первом моем знакомстве с Плехановым и Засулич я обратил внимание на одно обстоятельство: они совершенно не знали работ Ключевского. Это было в 1890 году. Я очень хорошо помню, что Вера Ивановна собиралась тогда писать очерки по русской истории, и ей приходилось собирать книги. Она прочла только Соловьева, о Ключевском речи не было. Возьмите «Наши разногласия», возьмите все работы Плеханова до 90-х годов — в них нет ни сдной ссылки на Ключевского. А между тем «Боярская дума» была уже напечатана, и экономическая концепция Ключевского была в ней развернута, а в 1886—87 г. мы уже имеем литографированый курс Ключевского.
Так вот, говоря о Ключевском, нужно признать, что тут влияние Ч. гораздо больше и сильнее, чем это кажется на первый взгляд. Есть такая книжка, заглавие я забыл, вышедшая в 1866 г. («Сказания иностранцев» вышли в 1865 г.), в которой дается очерк экономической истории России. Написана она под влиянием Худякова, тоже чрезвычайно интересной личности; влияние его мало прослежено, а идет оно из той же школы «Современника», — от Ч. и Добролюбова. Этот Худяков, молодой и весьма талантливый парень, имел весьма большое влияние на своих товарищей по университету и, вероятно, повлиял на многие писания людей, умудренных опытом и более осторожных. Для характеристики последних чрезвычайно интересны воспоминания Янжула. Он доказывает, что никогда не подвергался влиянию Маркса и до всего, даже до идеи классовой борьбы, дошел своим умом. Но когда вы читаете его автобиографию, принадлежащую к продуктам партии правого порядка, вы увидите, что этот профессор изучил внимательнейшим образом несколько лет «Современника», изучил все рецензии, все статьи автора «Примечаний к политической экономии Милля», вы видите, что этот профессор тут, в Москве, вертелся два года около кружка нечаевцев и, как он пишет, успел во время уйти. И после всего этого это наивное дитя прибавляет, что до всего дошел собственным умом.
Я мог бы привести еще ряд подобных примеров, но вернусь опять-таки к Ключевскому. Я полагаю, что книжка, о которой я говорил, продукт творчества Ключевского. Я думаю, что Ключевский имел свои нелегальные связи, нелегальные знакомства. У Ключевского заметно сильное влияние чтения «Современника», заметны его связи со всякого рода социалистами, он очень хорошо знал западно-европейскую литературу по этим вопросам. Кроме того, на нем сказывается влияние тоже очень интересной личности — Шахова. Они были большие приятели, жили душа в душу, видались ежедневно, были между собой тесно связаны. Кто читал Шахова, тот знает, что здесь дело не обошлось без скрытого влияния этой самой группы из «Современника», Правда, на него наслоилась ученая эрудиция, но Шахов тем не менее иногда заслуживал порицания со стороны более уравновешенных людей — у него бывали иногда очень острые формулировки.
Все это сказано в порядке постановки задачи — проследить влияние «Современника», точнее говоря, Чернышевского и Добролюбова на русскую историографию.
Тов. Горев говорил о пропасти между Ч. и Добролюбовым. Это, вероятно, он обмолвился в пылу увлечения. Именно Добролюбов и Ч. вместе определяли идейные симпатии большой группы московских и питерских студентов 60—70 годов.
У Ч. имеется и ряд высказьгоаний по большому числу исторических и историографических вопросов. Повторяю, что эта работа представляет большой интерес для исследователя. Точно также обстоит дело с вопросом о подпольных и надпольных течениях в области русской историографии. Их очень легко проследить, начиная от 40-х годов и до нашего времени. Все эти кружковые споры находили всегда свое ученое отражение в надпольной литературе, конечно, иногда только несколькими словами. И Ч. нужно поставить в центре изучения этого вопроса.
Теперь о марксизме Ч. Ч., конечно, не марксист, и этого в такой форме не скажет и Ю. М. Стеклов. Но несомненно, что в работах Ч., даже по специально-экономическим вопросам, имеются блестящие, гениальные мысли. И одной из интереснейших задач и является проследить все своеобразие Ч. и, сделав это, постараться об’яснить генезис его взглядов, откладывая известную часть на его личную гениальность, все-таки установить, что он имел в своих руках, чем пользовался, ибо из пальца и он не высасывал. Мне кажется несомненным, что Ч. читал больше, чем мы полагаем. Читая его блестящую заметку о Рикардо, я думал: не попались ли ему случайно «Социальные письма» Родбертуса? Это весьма сомнительно: имя Родбертуса у Ч. нигде, ни в какой связи не встречается. И когда мы проследим и объясним своеобразие Ч., мы признаем, что Плеханов первой манеры был более прав в своей характеристике Ч.
Одним словом, как ни подходить к этому вопросу, совершенно ясно, насколько, даже в той специальной области, которой мы должны заняться по докладу М. Н. Покровского, необходимо внимательное изучение идей, нашедших выражение на страницах «Современника» 1855—1862 гг.
Н. А. Алексеев. Тут говорили, что тов. Стеклов во втором своем выступлении отказался от ряда своих положений. Конечно, если хотят сказать, что Стеклов признал, что Ч. не Маркс, что взгляды Маркса были глубже и определеннее взглядов Ч., с этим согласится, конечно, и т. Стеклов. Но если заявят, что Ч. был эклектиком, то этого не признает ни тов. Стеклов, ни тов. Покровский. Точно так же нельзя и согласиться с характеристикой исторических взглядов Ч., данной тов. Шохиным, очень поверхностной и необоснованной. Нельзя оперировать и анекдотом о надписи, сделанной Ч. на «Капитале», он недостоверен, и такой надписи Ч. не мог сделать.
Ч. считают, с одной стороны, идеалистом, а с другой — материалистом. Это неверно. Ч. был последовательным материалистом. В этом можно убедиться, когда читаешь в «Летописях марксизма» его очень длинное письмо из Сибири, где он критикует всякий идеализм, Канта и непоследовательных естествоиспытателей вроде Гельмгольца и др. Впрочем, в его сочинениях достаточно материала для подтверждения моей мысли.
Ч., конечно, не был Марксом и не был марксистом, но, если хотите, Маркс в известной степени был под влиянием взглядов Ч. Сравните взгляды Маркса на русскую общину, изложенные в письмах Маркса и Засулич, напечатанных в I томе архива Маркса, со статьями Ч., которые написаны за 20 лет перед тем, и вы увидите, что Маркс допускал в 1882 г., что, если политическая революция даст толчок революции на Западе, то община может явиться отправным пунктом для развития социализма в России, ибо технику Россия сможет заимствовать у Запада. Вместе с тем, Ч. в статье «О причинах падения Рима», направленной против Герцена, прямо говорит, что нельзя считать, что у нас имеются, как высказался Герцен, какие-то особые пути развития.
Нельзя ссылаться на «Письма без адреса», как на свидетельство какого-то либерального духа. Что говорит Ч. в этих письмах, обращенных к Александру II? Он говорит, что у крестьян земли убавили, а податей прибавили, и, исходя из этого, и нужно расценивать настроения крестьян. Чернышевский ожидал тогда взрыва и, конечно, крестьянского, а не пролетарского движения. Но в отношении Западной Европы он возлагал свои надежды как раз на пролетариат. Ч. говорит в «Антропологическом принципе», что скоро у рабочего класса явятся представители не такие, как Прудон, и это будет признаком скорого падения существующего порядка. Пусть в своих расчетах на взрыв крестьянского бунта Ч. ошибся, но в этих вопросах нельзя требовать астрономических предсказаний. Как активный революционер, Ч. пробовал вмешаться в исторический ход событий и за это жестоко пострадал, и между прочим в том смысле, что чрезвычайно немногие в настоящее время имеют представление об истинном облике этого великого мыслителя и деятеля.
Ряд выступавших товарищей, и в значительной степени тов. Рязанов в своем сегодняшнем выступлении, перевели весь спор на совершенно другую, более правильную почву. Тов. Рязанов как раз предвосхитил многое из того, что я хотел сказать. Действительно, раньше, чем рассуждать о Ч., как историке, нужно изучить тексты Ч., ибо эти тексты вещь необычайно сложная. Вот почему я ограничился в своем докладе попыткой охарактеризовать общую историческую концепцию Ч., отнюдь не касаясь трактовки им отдельных вопросов, особенно по западной истории, ибо на этом пути чрезвычайно легко попасться впросак. С этой стороны я должен решительно отвергнуть обвинение, будто я говорил не на тему. Я пытался дать историческую концепцию Ч., то, как он понимал исторический процесс. Отдельных же конкретных случаев я не мог касаться, потому, что для этого нужно было бы окружить себя всей той исторической литературой, которую читал Ч.
Должен заявить маленький протест. Мои противники в прошлый вечер ставили меня в положение человека, пытающегося очернить Ч. Ничего подобного я не собирался делать. Выходило, будто бы я разрушаю какую-то легенду о Ч. Наоборот, я, присяжный разрушитель всяких легенд, в этом вопросе занимаю позицию архи-консервативную. Я защищаю тот взгляд на Ч., которого всегда держалась наша партия, в лице, главным образом, Ленина. А т. Стекловым на эту самую партийную традицию была сделана жестокая атака, имеющая свою историю и историю довольно давнюю.
Мои оппоненты, как это правильно здесь указывалось, уже на прошлом заседании несколько сдали свои прежние позиции. К сожалению, т. Стеклов сегодня болен и не мог говорить. Я не знаю, что бы он сказал, но возможно мне пришлось бы во многом с ним согласиться.
Сейчас мы более или менее столковываемся на том, что в Ч. были, конечно, известные черты, роднящие его с историческим материализмом, но были и другие черты, роднящие его с народничеством, при чем народничество по отношению к Ч. приходится понимать гораздо шире, гораздо менее шаблонно, чем его понимают обыкновенно. Но тем не менее известное сближение есть. Надо устранить последние бревна, которые мешают этому сближению.
Прежде всего, заявление тов. Рязанова, что в мировой литературе имеются только две классовые характеристики 48 года, и одна из них принадлежит Марксу, другая — Чернышевскому.
У Маркса — анализ, у цитируемого писателя — картина. В этом разница. Но основная идея и этого анализа и этой картины совершенно одна и та же — классовая характеристика народного представительства, как представительства буржуазии, проприетеров и проч. Кто же этот писатель? Конечно, литературно образованные люди знают — это «буржуазный либерал» Герцен, это он писал такие вещи. Так что, как видите, утверждать, что во всей всемирной литературе имеются только две классовые характеристики 48-го года, неверно, — есть третья, принадлежащая Герцену. Она в значительной степени острее характеристики Ч., — острее и в смысле внешней фразеологии. Последнее было легко: Ч. писал под гнетом царской цензуры, а Герцен был за границей. Но сравните оценку Бланки, и вы увидите, что для Ч. эта фигура осталась не так понятна, когда он писал «Кавеньяка», по сравнению с Герценом.
Теперь насчет совпадений с Марксом. Я не стану отрицать того, что в «Кавеньяке» есть много прекрасных, действительно материалистических характеристик, но самое основное понимание июньского восстания рабочих, разве оно одинаково у Ч. и у Маркса? Для Маркса это взрыв классовой революции, это есть начало конца буржуазного строя, как он выражается. А что такое июньское восстание для Ч.? Это восстание безработных. Ч. нарочито подчеркивает, что рабочие, сохранившие работу, участие в восстании не приняли. В это восстание вошли люди, которых голод довел до отчаяния, только эти люди могли взяться за оружие и дрались действительно отчаянно. Конец буржуазного мира и восстание безработных, доведенных глупой и предательской политикой буржуазии до отчаяния, это все-таки вещи разные, и в этом центральном пункте Ч. и Маркс расходятся. Я, может быть, произнесу большую ересь, если скажу, что по отношению к конкретной исторической действительности Ч., вероятно, был более прав, чем Маркс. Маркс рассматривал это восстание, как первую волну нарастающей социальной революции, но мы знаем, что следующей волны не последовало. Так что в смысле исторической конкретности, может быть, более прав был Ч.
Таким образом, мы устранили два бревна на дороге к нашему согласию: первое — утверждение, что будто бы есть только две классовых характеристики 48-го года, именно у Маркса и Чернышевского; второе, — что Ч. был «плагиатором» Маркса. Не был он «плагиатором», у него был свой собственный взгляд и другое отношение к революции 48 года, частью совпадающее со схемой исторического материализма, но большей частью несовпадающее.
Теперь переходим к Ю. М. Стеклову. Совершенно неверно, будто я старался поставить знак равенства между Ч. и народниками. Я говорил, что Ч. был пестрый, двуликий, — у меня было такое выражение, — но вовсе не в смысле эклектизма, а в том смысле, что у него были народнические черты, и были черты, близкие к марксизму. Но никакого знака равенства я не проводил, как не отвергал того, что Ч. был диалектиком. В том ограниченном смысле, в каком может быть диалектиком не-марксист, Ч. был диалектиком так же, как и Гегель и Фейербах. В этом смысле он был в достаточной степени диалектиком.
Тов. Стеклов очень близко подошел к правильному возражению против моей концепции в том месте, где он цитировал отрывок из дневника Ч., говорящий о монархии. У Ч. есть два места, где он говорит о монархии. В первом он еще верит в социальную роль монархии и даже говорит, что Петр был образцовым монархом, заботившемся о благе народа. Через год он уже значительно вырос и отрицательно относится к этой монархии. Совершенно верно. Но что говорит Ч. о монархии? Он говорит, что монархия мешает классовой борьбе, что, когда она будет низвергнута, начнется борьба классов, т.-е. он впадает в такое заблуждение, в которое монархия действительно вводит. Монархия, по Марксу, затушевывает классовую борьбу, это значит, что таковая существует, но не развита. А для Ч. классовая борьба не существует при монархии.
Наконец, относительно «Рабочей мысли», статья которой якобы содержала в себе только небольшие глупости насчет Ч., против которых возражал Ленин. Но «Рабочая мысль» в 1899 г. дала весьма полную схему Ч.-марксиста, правда, не употребляя этого термина. Ч. там противополагается Плеханову, и автор приводит длинную цитату из Ч., которая свидетельствует о том, что рабочий вопрос понимался Ч. не утопично, не реакционно. Но беда в том, что этим местом «Рабочая мысль» незаметно для себя одним камнем убила двух зайцев, ибо место это Ч. буквально перевел из Луи Блана. Из этого следует, что не только Ч. был марксистом, но был им и Луи Блан. Согласитесь — последнее открытие совершенно затмевает первое.
Дальше доказывается, что совершенно по Марксу Ч. понимал и самодеятельность рабочего класса, и исторический процесс, и обусловленность его развитием производительных сил и т. д., и т. д. Таким образом, схема — Ч.-марксист была дана в 1899 г. публицистом из «Рабочей мысли», и именно с этой концепцией сражался Ленин в своей известной статье «Попятное движение с.-д.». И боролся он не с какими-то ничтожными глупостями, а с определенной и очень живой концепцией, которая существует почти 30 лет и начинает разрушаться, к великой чести для Об-ва историков-марксистов, только на его заседаниях.
Тов. Алексеев привел на первый взгляд очень верную поправку на счет понимания Ч. роли экономических условий. Но то же самое говорил Лавров, а он был ведь несомненным народником. Следовательно, были народники, которые роль экономических условий признавали.
Я не буду касаться выступления тов. Шохина, я только должен отгородить от его нападок «Автобиографию» Ч. Это замечательный документ, превосходный памятник местной истории, где великолепно изображен Саратов в дни юности Ч., и соверешнно непонятно, как можно приводить его в качестве аргументов против Ч.
Что касается тов. Касаткина, то он исходит из совершенно правильной идеи, что взгляды Ч. нельзя рассматривать статически, что Ч. развивался, менялся. Но, к сожалению, он тут не сумел показать, в чем заключалось это развитие, и, мне кажется, он помещает это развитие в слишком тесные рамки, не учитывая того, что некоторые основные идеи Ч. имели у него очень глубокое прошлое.
В ценном выступлении тов, Фридлянда я возражений себе не вижу.
Тов. Горев говорил, что Ч. был революционным коммунистом. Но революционные коммунисты бывают разные. Если бы вы сказали, что он был революционным коммунистом в духе левых с.-р. после 6 июля 1918 года, то такое определение нужно было бы отвергнуть, ибо перекрасившийся народник все равно остается народником.
Теперь я скажу несколько слов по поводу «барских крестьян», и, кстати, по поводу якобы учиненного мною обвинения Ч. в меньшевизме. Я никогда не обвинял Ч. в меньшевизме, а говорил, что он в своей тактике, мнение о которой я строил на основании «барских крестьян», является в известном смысле предтечей меньшевистской тактики, той тактики, которая стремилась избегать вооруженных столкновений до самых последних возможностей и тем самым на практике боролась против вооруженного восстания. Это мое утверждение было совершенно неверно, не только конкретно, по существу, но и методологически, ибо нельзя для характеристики взглядов Ч. цитировать прокламации «К барским крестьянам». Они, несомненно, представляет собой продукт творчества не одного только Ч., и что принадлежит здесь самому Ч., а что — его союзникам, неизвестно. Союзники эти были в то же время и его учениками и весьма нередко брали мысли из легальных статей Ч. В одной легальной статье Ч. указывал, что перенесение крестьянских усадеб в интересах помещиков на другие места может раздражить крестьян, потому что это раз’единит их с кладбищами, где похоронены их родители. Чернышевский говорил это в третьем лице, и, как один из аргументов, это приемлемо. А в прокламации это говорится во втором лице: «А гробы-то родительские? Каково с ними расстаться»? Тут говорят, что Ч. был демагогом. Извините, пожалуйста, если вы докажете, что он был демагогом, то тем самым вы признаете, что он не был серьезным революционером. А раз так, то зачем нам справлять его юбилей? Но Ч. был серьезным революционером и на такую демагогию не пошел бы.
Другой момент. Совершенно невероятная характеристика дается Англии и, в особенности, Франции, Франции, которую Ч. великолепно знал, Франции II-й империи, Наполеона III. В прокламации говорится, что там всем управляет выборный староста, перед которым каждый военный генерал должен во фронт становиться, а он может этого генерала взять и посадить в тюрьму. Неужели эта грубая мазня вышла из-под пера Ч.? Скорее всего, это неудачные ученики Ч. пытались его усовершенствовать, считая, вероятно, что основной текст прокламации недостаточно ярок, и прибавили перцу. Сомнительных фраз можно найти сколько угодно. Основной текст, вероятно, писал Ч., а затем его украсили, и что написано Ч., а что его украшателями — мы не знаем. И никакого материала для характеристики Ч. отсюда извлекать нельзя. И вот почему мое утверждение, что Ч. был якобы родоначальником меньшевистской тактики, методологически никуда не годится. Об’ясняется это просто тем, что, когда я составлял свои лекции, мне приходилось проследить в литературе 60-х годов основные две струи русского революционного движения от декабристов до наших дней — большевистскую и меньшевистскую. И я подобрал неудачный пример.
Но следует ли из этого, что Ч. был таким размалеванным революционером, который только революционные фразы говорил, только революционные жесты делал? Я был прав, когда говорил, что Ч. относился к революции, как к самому последнему средству. Возьмите его статьи по крестьянскому делу или его «Письма без адреса», где он подробно об’ясняет своему адресату, что революция для него, Чернышевского, неприятна, потому, что она может погубить все просвещение. Но раз других средств нет, то ничего не поделаешь. Об'ективная возможность для решения крестьянской проблемы имеется, но помещики и Александр II не хотят, а Чернышевский и его друзья мирным путем этого добиться не могут, и поэтому взрыв неизбежен. В этом вся концепция «Писем без адреса». Кстати, обращаю внимание, что «Письма без адреса», в сущности, каламбур. В «Прологе Пролога» к Ч. обращаются с просьбой написать адрес, а он отказывается, — адрес отказался написать, а «Письма без адреса» написал. Каламбур несомненный. Вовсе не без адреса. Они заменяют адрес.
В этой связи стоит мое до сих пор непоколебимое убеждение, что Ч. мог принимать участие в составлении «Великорусса». И в «Письмах без адреса» Ч. говорит о нем с одобрением. Наконец, подпись «русский человек» в письме к Герцену разве ничего не говорит? «Русский человек» здесь, «Великорусе» — там. Это нотка известного великорусского шовинизма не была чужда этому документу. Конечно, я не считаю абсолютно доказанной принадлежность «Великорусса» Чернышевскому, но концепция одна и та же в «Письмах без адреса» и в «Великоруссе», та же распланировка классов; тут «просвещенные люди всех сословий», там — «образованные классы» и т. д. Участие Ч., таким образом, весьма вероятно.
Я не буду ничего говорить о последнем выступлении тов. Рязанова, с которым я совершенно согласен. Остановлюсь только на связи Ключевского с подпольной литературой. В косвенной форме мне уже пришлось отметить влияние на Ключевского Лаврова с его теорией личности и особенно Щапова, а Щапов, как правильно отметил Д. Б,, ученик Чернышевского. Таким образом, через Щапова влияние Ч. во всяком случае передалось Ключевскому. Любопытно было бы проследить, передавалось ли оно непосредственно. Связь, конечно, налицо, но не надо думать, что наши академические историки обладали таким гражданским мужеством, чтобы перерабатывать в своих лекциях то, что они прочли в нелегальной литературе или услышали подпольным путем. Дело было гораздо сложнее: у них часто было два мировоззрения — одно для кафедры, а другое для домашнего употребления. И вот, если бы мы могли выяснить эти личные, частные взгляды историков, мы бы нашли тут массу соприкосновений с подпольной литературой, а для лекций все это подчищалось. Ключевский даже слово «социология» употреблял не без оговорок — все-таки похоже на «социализм». Во всяком случае, связь здесь была бесспорная. И, изучив тексты Ч., надо перейти к влиянию его на окружающую среду, в том числе и по линии историографии.
Заключаю. Чернышевский не был ни народником, ни марксистом. Он был, как правильно определил его Ленин, крестьянским революционером, точнее говоря, идеологом крестьянской революции, идеологом той амфибии, какой является крестьянин, у которого, по мере того, как он беднеет, обостряется чисто социалистическое отношение к буржуазному обществу. В идеологии Ч. характерно переплетается переход от крестьянства зажиточного, от крепкого мужичка к деревенской бедноте. Последние годы своей легальной деятельности Ч. идет в ногу именно с этим ограбленным, доведенным до бедности крестьянством, и в этот период он, конечно, был революционером.
Если мы это учтем, то поймем, что ни о каком эклектизме не может быть и речи. Он представлял собой класс-амфибию, существо добуржуазное, но готовое развиться в обоих направлениях. И в этом об’яснение загадки Чернышевского, которая по существу есть просто характеристика его классовой физиономии.
Теперь еще по поводу того, что Ч. буржуазный демократ. Ленин говорил, что об’ективный смысл народничества был именно в том, что они делали демократическую революцию. Но народники этого не понимали, они говорили на социалистическом языке, хотя делали буржуазную революцию и на практике были демократическими революционерами. В этом их великим предшественником был Ч.
Я надеюсь, товарищи, что в результате этой нашей дискуссии интерес к Чернышевскому у нас повысится, и его будут не только почитать, — почитают его у нас, достаточно, — но и читать.
1 Для статьи доклад очень основательно переработан. Вот почему может показаться, что некоторые возражения как будто не имеют опоры в докладе.
(стр. 135.)