"Историк Марксист", №8, 1928 год, стр. 153-172.

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

КРИТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ

ОЧЕРКИ по ИСТОРИИ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Под редакцией М. Н. Покровского, изд. Истпарт ЦК ВКП(б), ГИЗ, 1927 г., 578 стр. Ц. 4 руб.

Несмотря на огромный интерес, проявленный партийной и советской общественностью, к изучению революции 1917 года, появление научных монографий, исследующих отдельные проблемы революции было сравнительно весьма редким событием. Литературные итоги юбилея преимущественно могут быть подведены в виде журнальных статей ряда сборников документов и научно-популярных брошюр. Таковые итоги не случайны: изучение Октября, кажущееся на первый взгляд «легким делом», при первой же серьезной попытке научного исследования, показывает, какие серьезные трудности ожидают историка Октября, и не случайно, что по мере роста лет, отделяющих современников от Октября, все более и более вырисовывается его историческая значимость и «загадочность».

Рецензируемый том, являющийся коллективной работой слушателей Института Красной Профессуры, работавших под руководством М. Н. Покровского, предметом своего исследования берет предпосылки революции. Кроме предисловия М. Н. Покровского, в настоящем томе помещены статьи А. Сидорова «Влияние империалистической войны на экономику России», К. Сидорова «Рабочее движение в России и империалистическая война» и Д. Баевского «Партия в годы империалистической войны». Хотя, как видим, в целом том и не претендует на полное изучение всей картины классовой борьбы накануне войны и в нем отсутствуют статьи по таким основным вопросам, как сельское хозяйство в годы войны, движение крестьянства и буржуазии, история внешней политики царизма, все же серьезное изучение «командных высот» — промышленности, рабочего класса и партии — дает читателю ясное представление о причинах, подготовивших Октябрьскую революцию,

Тов. А. Сидоров в своей статье «Влияние империалистической войны на экономику России», прежде чем непосредственно перейти к своей теме, не случайно большое внимание уделил спорным вопросам современной истории экономического развития России в XX веке — в опросам о характере капитализма в России и роли иностранного капитала в России. Богатство приводимых им новых данных безусловно является существенным вкладом в дело изучения социальных отношений накануне революции. Прежде всего данные, приведенные А. Сидоровым, убедительно опровергают меньшевистские легенды о капиталистической отсталости России накануне войны и революции и показывают, что говорить об экономической отсталости можно не в смысле руководящей роли в России докапиталистических отношений, а в смысле наличия отмеченных Лениным «пяти укладов». Однако в этом вопросе нет полного единодушия, даже среди историков-марксистов. Еще в вышедшей в 1926 году «Русской истории в сравнительно-историческом освещении» т. XII, Н. Рожков, касаясь экономики России накануне войны писал, что она характеризуется как «капиталистическая отсталость, малокультурность, недоразвитость, незавершенность капитализма сельско-хозяйственного промышленного и финансового» (стр. 169). Тов. Покровский неоднократно опровергал эти ошибки. На страницах журнала «Историк-марксист» мы также показывали неверность подобного утверждения. Цифры же Енотаевского и Н. Рожкова о «медленном» темпе развития капитализма в России.¹ А. Сидоров верно отметил, что «темп» промышленного развития и «отсталость» — два совершенно различных понятия, которые Рожков и Фин употребляют, не отделяя друг от друга, очевидно, чтобы ссылками на «медленный» темп доказать нашу экономическую «отсталость». Действительно, смешение понятий темпа развития капитализма в России с наличием отсталых форм не случайно и привело Фина и Рожкова, к непониманию превращения в результате промышленного под’ема накануне войны домонополистического капитализма в России в монополистический. Следует, однако, отметить, что теория, опровергающая наличие финансового капитализма в России накануне войны, за последнее время быстро теряет своих сторонников, и в наши дни упорный бой сосредоточивается вокруг вопросов о роли иностранного капитала в России.

Несмотря на появление отдельных работ т.т. Ронина, Ванага, Гиндина, Фина-Енотаевского и ряда журнальных статей т.т. Струмилина, Леонтьева, Литвинова, Эвентова и др., мы все же не можем признать, что вопрос о «национализации» и «денационализации» является уже исследованным. Наоборот, изданные работы главным образом не столько разрешали, сколько поставили проблемы и заострили внимание на ряде чрезвычайно существенных вопросов экономического развития России в XX веке. В этом смысле вышедише работы приобретают характер «глубокой разведки», оставляя широкое поле деятельности для еще многих исследователей. Работа же А. Сидорова является весьма существенным вкладом в экономическую историю и весьма ценной по богатству приведенных новых данных. Однако нужно отметить, что тов. А. Сидоров, поставивший своей целью критическую проверку схемы Ванага, Ронина, Крицмана об «экономическом пленении русских банков» и доказавший спорность схем «денационализаторов», из приведенных данных все же не сделал решительных выводов о господствующей роли русского капитала. Мы, конечно, не отрицаем огромной роли иностранных капиталов в России и не забываем определение Ленина, что в «России преобладает военный и феодальный империализм» (при этом Ленин оговаривался, что самодержавие и его военная мощь «отчасти восполняет, отчасти заменяет монополию современного, новейшего финансового капитала»), все же не можем не признать, что решающим моментом в самостоятельности русского капитализма играла конкуренция иностранных капиталов в России, что и давало возможность русскому капиталу не потерять самостоятельности. Такое положение, не случайно находит отражение в истории русских дипломатических отношений — действительно, если мы обратимся из сферы экономической в область истории внешней политики России в XX в., то мы увидим, что дипломатия царской России иногда весьма не плохо использовала антагонизм германо-франко-английского капитала и тем добивалась своей самостоятельности. Тов. А. Сидоров в результате своей работы подошел к этому вопросу и хотя сделал вывод, что конкуренция Франции и Германии «давала возможность России вести самостоятельную внешнюю политику», но тут же делает оговорку об «одновременной экономической зависимости» России от Германии и Франции (см. стр. 37). Такое сочетание «зависимости» и «самостоятельности» России от Германии и Франции, утверждаемое автором в одной и той же фразе, повидимому, не может быть признано удовлетворительным разрешением одного из существенных вопросов из истории экономического развития России. Весьма жаль, что тов. А. Сидоров, уделивший большое внимание вопросу «денационализации» и «национализации» русского капитализма, не занялся детальным изучением вопроса о конкуренции иностранных капиталов в России. Эта работа представляла бы огромный интерес и, по нашему мнению, явилась бы решающим моментом к полному опровержению схемы т. Крицмана, Ванага и Ронина о «денационализации» русского капитализма и тем более схем (логически вытекающих из положений тов. Ванага и Ронина) о превращении России в колонии западно-европейского империализма. Уже общие данные, приводимые т.т. Гиндиным, Литвиновым и др., говорят о значительном преувеличении влияния и роли иностранного капитала, допущенном т. Ванагом и Рониным. Так, например, в такой отрасли, как металлургическая промышленность, в которой иностранный капитал был особенно влиятелен, и то мы находим существенные поправки к положениям т. Ванага. Данные, приводимые, напр., тов. Гиндиным по уральской промышленности, т.-е. отрасли, которая, казалось бы, находилась под безраздельным влиянием иностранного капитала — обнаруживают интересную картину. «В отраслях, обрабатывающих железо — пишет тов. Гиндин — из 125 предприятий с капиталом в 330 млн. рублей — 39 крупнейших предприятий с капиталом в 233 млн. руб. (более 60%) находились в той или иной форме под сильным влиянием русских банков; 37 иностранных предприятий имели только 89 млн. рублей капитала (менее 25%), наконец, на 47 русских обществ падало всего 29,1 млн. рублей, или менее 10% капиталов, вложенных в акционерные общества данной отрасли». Тов. Сидоров в своей работе также приводит многочисленные интересные данные о роли русского капитала. Но эти же данные приобрели бы безусловно еще большее значение, если бы они давались на фоне конкуренции различных иностранных капиталов в России. Такое сопоставление со всей решительностью тогда позволило бы т. А. Сидорову вскрыть грубую методологическую ошибку т. Ванага и Ронина, противопоставляющих все время русский и иностранный капитал и не видящих конкуренции внутри иностранного сектора. Тогда не пришлось бы говорить, как утверждает т. Ронин, что 40% акций, находившихся в руках иностранной буржуазии, были бы достаточны, чтобы контролировать русские банки.

Часто «денационализаторы» в своем утверждении о росте влияния иностранного капитала в России накануне войны ссылаются на абсолютный рост иностранных капиталов в период промышленного под’ема 1910—1913 г.г. Голая арифметика, рисующая абсолютный рост иностранных капиталов, конечно, не может еще служить показателем. Подлинное соотношение сил мы сможем узнать, только если возьмем рост иностранного капитала в сопоставлении с ростом туземного капитала. Тов. Струмилин своими данными за 1914 год отчасти разоблачил ошибки «денационализаторов». Данные же, приводимые тов. А. Сидоровым о росте акционерных капиталов, с еще большей наглядностью говорят об относительном росге туземного капитала (тем самым, конечно, и влияния). «Рост чужих капиталов (накануне войны) — пишет т. А. Сидоров — происходил более медленным темпом, чем рост своих, или чем общий рост акционерных капиталов. Свои капиталы акционерных предприятий увеличились на 52,5%, а заемные только на 39,6%.

Таким образом, общее состояние и характер русского капитализма накануне войны схематически представляется в следующем виде: Россия накануне войны, обладая высоко-концентрированной промышленностью, вступала в фазу империализма, который, будучи специфически отличным от западно-европейского империализма, играл руководящую роль в системе «пяти укладов», иностранные же капиталы, имевшие весьма существенное значение в экономическом развитии России, благодаря конкуренции между собой не играли господствующей роли даже в тех отраслях промышленности, где общие суммарные данные превышали долю русского капитала. Благодаря этому накануне войны русский империализм являлся самостоятельным и имел свои собственные цели.

Однако в дальнейшем картина несколько меняется. Империалистическая война внесла существенные поправки в историю взаимоотношений русского и иностранного капитала.

Участие России в империалистической войне, помимо борьбы за новые рынки, вынуждалось также и ухудшением экономической кон’юнктуры к 1914 году. Уже начало 1914 года характеризовалось некоторыми признаками промышленного кризиса, сменяющего сравнительно непродолжительный под’ем 1910-1913 г.г. Тов. А. Сидоров, к сожалению, недостаточно подчеркнул, что начало нового промышленного кризиса, наступившего в 1914 году, кроме общих причин капиталистического развития в России, приобретало специфический характер, совпадало с крахом столыпинщины. Непродолжительность промышленного под’ема 1910—13 гг. в значительной мере определялось печальными результатами попытки царского правительства путем столыпинских реформ расширить внутренний рынок. Результаты были бы еще более печальны, если бы не 4 хороших урожайных года накануне под’ема, давших лишних 1.800 млн. пудов хлеба, ценность которого достигла до 1,5 миллиардов рублей.

Экономические итоги столыпинщины, на первых порах казавшиеся эффектными, в действительности под собой имели весьма неустойчивую экономическую базу, так как на ряду с пролетаризацией крестьянства в период столыпинщины еще сильнее шел процесс пауперизации, выявившийся в массовом оскудении деревни. Это наглядно видно хотя бы из падения количества на душу населения лошадей, коров и др. Обнищание деревни не могло не сказаться и в падении хлебного экспорта. Так, в 1910 году всего вывезено 818 мил. пуд., 1911 — 778, 1912 — 503, 1913 — 606; как видим, хлебный экспорт даже в 1913 году не достиг размеров экспорта 1903—5 годов, достигавшем в среднем ежегодно 630 млн. пудов. Тов. А. Сидоров этой стороне столыпинской реформы, к сожалению, недостаточно уделил внимания и тем самым не смог вскрыть одну из существенных причин непродолжительности промышленного под’ема 1910—13 г. и специфичности начала пром. кризиса 1914 г. Крах столыпинщины и беспомощность царского правительства расширить внутренний рынок к 1914 году приобретали характер острого социального кризиса, выход из которого царское правительство невольно находило в участии в империалистической войне 1914—18 гг. Не случайно, благодаря этому, обще-политическое положение и политическая активность масс к началу войны могут быть охарактеризованы как предреволюционная обстановка, прерванная войной 1914 года. Однако война 1914 года явилась временной оттяжкой социального кризиса, в то же время еще более обнаружившей банкротство и неспособность помещичье-капиталистического блока создать условия для роста производительных сил в России. Хотя наступивший промышленный кризис 1914 года вновь сменяется промышленной кон’юнктурой, сулившей буржуазии невиданные барыши (этим в значительной мере об’ясняется и патриотизм pyccкой буржуазии и выступление Милюкова о солидарности с царизмом), однако высокие спекулятивные прибыли, получаемые русской буржуазией в годы войны, оказались для нее гибельными. Помимо того, что они вносили общую дезорганизацию экономической жизни страны и вели к хищническому использованию основного капитала, другим своим концом высокие военные прибыли промышленности упирались в закабаление России англо-французскому империализму. Бешеный рост русских военных займов за границей, в значительной своей части перепадавших через посредничество царского правительства в карманы русских промышленников, имел и оборотную сторону, а к концу войны проблема закабаления России Западной Европе была поставлена весьма остро и не случайно нашла свое разрешение в Октябрьской Революции.

Как известно, роль внутренних займов в России в годы войны была сравнительно невелика. Царское правительство в своей политике займов и отчисления сверхприбылей относилось к русской буржуазии куда снисходительнее, чем буржуазные правительства в отношении к своему классу в Германии, Англии или Франции. Самодержавие шло по «линии наименьшего сопротивления», покрывая больше половины военных расходов за счет иностранных займов, представляемых союзниками по высоким ростовщическим процентам. Так ценой защиты своих узко-классовых интересов русская буржуазия и царское правительство перед лицом западно-европейского капитализма все более теряли свою самостоятельность. Давая чрезвычайно интересный материал о характере и размерах наших займов за границей, тов. А. Сидоров вполне правильно отмечает, что «царское правительство за займы принуждено было отказаться от самостоятельности военно-оперативных действий. Самодержавие и Россия эксплоатировались международным империализмом». Нам кажется, что, говоря о роли иностранных займов, тов. А. Сидорову следовало бы резче подчеркнуть их двоякое значение: и, кроме закабаления России перед западно-европейским империализмом, подчеркнуть, что царское правительство, выступая посредником в распределении полученных займов, довольно успешно политически обезличивало русскую буржуазию. Впоследствии это нашло свое отражение в беспомощности русской буржуазии в революции 1917 года. Благодаря этому не случайным оказывалось также, что буржуазная реакция впоследствии была окрашена в довольно махровые помещичье-феодальные цвета.

К числу интересных данных, приводимых т. А. Сидоровым, следует отнести также и его попытку осветить вопрос о роли государственного капитализма в России. Однако тов. А. Сидоров полагает, что проведению государственного капитализма в России в основном мешали боязнь царского правительства вступать в конфликты с буржуазией и боязнь ее влияния. У тов. А. Сидорова выходит, что якобы в годы войны буржуазия была за государственный капитализм, а самодержавие против. В качестве доказательств своего положения он приводит, будто бы «во время «керенщины» (т.-е. в период фактического господства буржуазии — П. Г.) элементы госкапитализма в русском хозяйстве получили большее развитие». Это фактически неверно, так как за декларативными заявлениями ряда представителей буржуазии, теоретически обосновавших необходимость государственного регулирования промышленности, практически сделано очень мало. В действительности во время «керенщины» госкапитализм отцветал, не успевши расцвести. Главной же причиной, мешавшей буржуазии провести систему государственного капитализма, русская буржуазия видела в рабочем классе. Вот почему мы в России ни в годы войны, ни в революции 1917 года не находим такого развития гос. капитализма и на тех же классовых основах, как это наблюдаем за границей и наоборот. Октябрьская революция в полной мере осуществила подлинный контроль промышленности со стороны рабочих масс. В этом отношении тов. А. Сидорову могла бы помочь статья т. К. Сидорова «Рабочее движение в России и империалистическая война», в которой собран чрезвычайно богатый фактический материал о роли рабочего класса, освещающий качественное изменение и количественный рост его в годы войны, а также в формулировке его политических взглядов.

На основании богатых фактических данных т. К. Сидоров прослеживает проникновение кулацких элементов в рабочую среду, с целью освобождения от военной службы, значение мобилизации революционных элементов в армию, рост женского и детского труда в промышленности и т. д. Все эти изменения рабочего класса, конечно, не могли оказаться бесследными в рабочем движении и в первых годах войны служили источником падения политической активности рабочих масс. Однако, по мере затягивания войны и все более ухудшающегося положения рабочего класса, происходит процесс оформления классовой идеологии и рост политической активности. Это оживление рабочего класса находило свое отражение в стачках, наблюдавшихся в годы войны и охватывающих с каждым месяцем все новые слои рабочих. Динамика стачечного движения в годы войны тов. А. Сидоровым разработана детально. Однако, большие сомнения вызывает его увлечение делением и противопоставлением стачек экономических и политических. Это нашло свое отражение и в составлении таблицы стачечного движения в 1916 г. и сказалось в периодизации рабочего движения в годы войны. Нам кажется, что такое деление рабочего движения на экономическое и политическое страдает большой условностью, схематичностью и не вполне отражает действительную картину борьбы рабочего класса в годы войны. Ведь не нужно забывать, что, говоря о рабочем движении в годы войны, мы имеем дело с периодом кануна ломки капиталистического строя, когда каждая стачка, даже экономическая в узком смысле этого слова, являлась ярким политическим событием. Благодаря этому деление стачек на экономические и политические, допускаемое при изучении рабочего движения на заре капитализма, для изучения рабочего движения на последнем этапе капитализма уже не годится. Достаточно просмотреть любые донесения охранного отделения, описывающие «экономическую» забастовку в годы войны, чтобы убедиться, что «без политики не обходилось». И сам тов. К. Сидоров пишет, что «Самой охранке пришлось отмечать в каждой забастовке, что рабочие при прекращении работ устраивали летучие сходки, выносили резолюции с пред’явлением чисто политического характера требований и обязательно при выходе пели революционные песни» (стр. 263). Признавая, что грань между политической и экономической стачкой в период развала капитализма стирается, тов. К. Сидорову нужно было оговорить, что мы деление на «экономические» и «политические» стачки для годов войны допускаем только благодаря тому, что приходится вести обработку данных, собираемых охранкой, которая регистрацию стачек вела по заранее выработанному трафарету. Правда, увлечение тов. К. Сидорова противопоставлением экономических и политических стачек опровергается тем богатым материалом, который приведен им самим же в описании рабочего движения по районам.

Вторым существенным замечанием к его основной главе «Забастовочное двинсение от начала войны до февральской революции» следует признать ошибочность резкого противопоставления металлистов и текстилей. Первые, как передовые представители рабочих масс, политически развитые, на долю которых падает больший процент участия в «политических» стачках, вторые — как отсталые элементы рабочего класса — главные участники экономической борьбы. «Сравнивая текстильный район с Петроградом (пишет, напр., т. Сидоров К.), мы видим, как медленно нарастал процесс формулирования пролетарской идеологии в смысле политической четкости у текстилей сравнительно с металлистами. Металлисты скорее, чем другие, восстановили провал, разделявший июльскую борьбу 1914 г. с предфевральским движением. Им для этого потребовалось меньше времени, чем другим рабочим... Текстильный район так и не вышел до февральской революции из стадии экономической борьбы» и т. д. Сомнительно, чтобы можно согласиться с таким упрощенным и поспешным выводом автора. Противопоставление металлистов и текстилей страдает довольно значительной дозой схематизма и неточностью. Ведь не станет, напр., тов. К. Сидоров опровергать, что текстили Ленинграда подчас оказывались более революционными, чем рабочие, напр., ряда металлургических заводов не только юга России, но ряда металлургических заводов Ленинграда. И для этого имелись свои причины. Правильнее было бы, если тов. К. Сидоров в основу деления взял бы не по признакам металлистов и текстилей — а по степени концентрации производства. Было бы, конечно, крупной ошибкой, если бы мы отрицали, что ленинградские текстили были в передовых рядах, в авангарде русского рабочего движения. Революционная роль Ленинграда, как застрельщика русской революции, об’ясняется не только тем, что в нем преобладали металлисты, но и рядом других причин, которых не было, напр., в Центральном, Уральском или Южном районе — высокая концентрация промышленности, наиболее выпуклая связь местных заводовладельцев с самодержавием и т. п. Резкое противопоставление металлистов текстилям у К. Сидорова отчасти последовательно вытекает из его противопоставления политических и экономических стачек в годы войны. Что такое противопоставление металлистов текстилям весьма спорно, можно судить хотя бы по общим данным об участии их в забастовочном движении, по которым получаем такую картину:

Эти данные чрезвычайно интересны, так как они показывают о неуклонном росте революционных настроений среди текстильщиков. Достаточно при этом будет напомнить еще о крупных политических стачках Иваново-Вознесенских событий в 1915 году, протекавших под руководством большевиков, чтобы опровергнуть утверждение т. К. Сидорова об отсталости текстильщиков. Такое противопоставление не подтверждается, если мы сравним, напр., революционное движение Иваново-Вознесенска (текстильщики) и Николаева (металлургия). Ряд сравнений рабочего движения по районам определенно говорит, что для об’яснения силы революционного движения рабочих масс за основу необходимо брать степень концентрации производства.

Мы, конечно, не забываем при этом и таких факторов, как роль политических организаций, история револ. движения в данном районе, качественное изменение рабочего класса и т. п. Попытка порайонного изучения рабочего движения, предпринятая т. К. Сидоровым, еще более убеждает нас в необходимости при выяснении причин роста революционных настроений брать за основу степень концентрации предприятий, этим также об’ясняется, что крупные предприятия обыкновенно находились под руководством большевиков. Остается только пожалеть, что степень изученности отдельных районов у т. К. Сидорова неодинакова, и ряд районов, напр., Уральский (кстати сказать, почему-то попавший в раздел «Движение в Баку»), освещен слабо.

В заключение хотелось бы отметить желательность включения в работу К. Сидорова материала по истории массовых рабочих организаций в годы войны и необходимость согласования одних и тех же цифровых данных, приводимых у К. Сидорова и А. Сидорова, Так, напр., мы можем найти расхождение данных о зарплате шахтеров и промысловых рабочих, разные цифры приведены и о числе занятых рабочих в Донбассе, и даже встречаем разнобой в итоговых данных, напр., по Прохоровской мануфактуре, хотя оба автора свои вычисления производили по одним и тем же материалам. Следует при этом оговориться, что наблюдаемые расхождения, правда незначительные, и не нарушают общей тенденции явления. В целом же работа К. Сидорова дает большой, интересный и ценный материал, и отдельные ошибки в такого рода исследовательской статье, конечно, всегда возможны.

Статья тов. Д. Баевского «Партия в годы империалистической войны» главной своей целью ставит дать не историю и количественное изменение партийных организаций, а борьбу партийных течений, на фоне которых проследить выковывание пролетариатом ленинизма, как одного из необходимых мощных орудий пролетарской победы в 1917 году. Особое внимание автор уделил разбору вопросов об отношении большевиков к войне и оценке ими движущих сил и характера назревающей революции. Тов. Д. Баевский, описывая отношение ряда местных большевистских организаций к об'явлению войны, вполне правильно приходит к выводу, что «большевистские организации в разных концах России активно выступили против войны». Однако неслыханная реакция, торжествовавшая в первые месяцы войны и расправлявшаяся с «внутренним врагом» с большей энергией, чем с внешним врагом, бесцеремонно громила местные большевистские организации, что, конечно, не могло не отразиться на революционной активности масс. Далее тов. Д. Баевский описывает ряд моментов, когда партийные организации в невероятно тяжелых условиях не покидали работу и требования большевиков становились подлинным голосом широчайших рабочих масс. Не даром царскому правительству так мозолила глаза думская большевистская «пятерка», разоблачавшая подлинные цели войны. Отрицательное отношение большевиков к войне, появившееся в момент ее об’явления в разрозненном выпуске местными организациями прокламаций-протестов, по мере развития империалистической бойни все более крепнет. Уже к осени 1914 г. появляются тезисы о войне, написанные тов. Лениным, статья «Война и российская социал-демократия» (являющаяся по существу манифестом Ц. К.), ответ Вандервельде и ряд других статей, в которых позиция большевиков к войне была выражена весьма отчетливо. Состоявшаяся в марте 1915 года в Берне «конференция заграничных секций РСДРП» была дальнейшим шагом к оформлению позиций большевиков. Брошюра же «Социализм и война», вышедшая в августе 1915 года, будучи переведенной на ряд иностранных языков, эти позиции большевизма пропагандировала в международном рабочем движении. Как видим, проделывалась, как правильно замечает тов. Д. Баевский, «огромная теоретическая работа, которая подвела теоретическую базу под тактику не только нашей партии, но и всего III Интернационала».

Чрезвычайный интерес представляет также попытка т. Д. Баевского проследить по прокламациям и развитие взглядов большевизма в среде местных организаций. Конечно, слабость теоретических и литературных сил в местных организациях не давала возможности ставить вопросы на местах так же ясно, как в Ленинской статье «Война и российская социал-демократия» или «Социализм и война». Благодаря этому безусловно возможны недоговоренности и отсутствие точностей редакционного порядка. Это необходимо иметь в виду и при анализе партийных документов годов войны. Нам кажется, что тов. Баевский иногда чрезвычайно подозрительно подходил к отдельным выражениям, стремясь в них найти сознательную подмену большевизма.

В качестве образца ошибочности позиций он берет доклад Смидовича, в котором нет еще лозунга о превращении войны империалистической в войну гражданскую, в котором находим некоторые симпатии лозунгу «об’единенная Европа» и т. д. Из этих положений т. Баевский приходит к поспешному выводу, что этот доклад «не выходит из круга идей Гильфердинга-Каутского». Конечно, доклад т. Смидовича, при сопоставлении с работами т. Ленина, страдает рядом неточностей. В нем действительно т. Смидович в своих заявлениях об «об’единенной Европе», впадает в ошибку, защищавшуюся Божийской группой. Однако никак нельзя согласиться, что доклад т. Смидовича написан в Гильфердинговско-Каутскианском духе. Ведь в основных вопросах т. Смидович стоит на ленинской оценке эпохи. Он определенно признает, что капитализм вступил в свою высшую фазу развития и для уничтожения войны не видит других средств «помимо коренного изменения капиталистического строя». Обвинение же т. Смидовича в отсутствии у него лозунга «превращение империалистической войны в гражданскую», пожалуй, смягчается его лозунгом необходимости «агитации, пропаганды, и организации наших сил», в чем т. Баевский и усмотрел Ахиллесову пяту т. Смидовича. Как видим, данных, чтобы обнаружить каутскианство в основных вопросах, еще недостаточно. Мы сознательно обратили внимание на доклад т. Смидовича, так как он действительно один из слабых документов, в котором ряд большевистских мыслей недостаточно ясно выражен, благодаря чему и подвергся тщательному разбору т. Баевского. Кроме всего этого, необходимо иметь в виду, что это доклад, захваченный охранкой, не увидевший света, во-вторых, имел в виду практиков (отсюда лозунг «агитации, пропаганды и организации сил») и, в-третьих, повидимому, является продуктом самостоятельного творчества, так как в нем мы не находим возражений Ленинским тезисам. Все это заставляет подходить к докладу с иной меркой, чем это сделал т. Баевский, и, наоборот, отметить, что и на местах шла теоретическая работа большевиков, в общем правильно нащупывались большевистские лозунги, но не было еще только той ясной формулировки, которая давалась «Ц.К.» т. Лениным из-за границы. В общем же у тов. Баевского тщательный анализ выковывания большевистских позиций в годы войны, их оценок эпохи и движущих сил грядущей революции представляет одну из интереснейших частей его работы. В этом разделе в основном правильно вскрыты те затруднения и социал-демократические иллюзии, которые ленинизму пришлось преодолеть в годы войны.

Интересно разработан и вопрос о гвоздевщине, одной из неисследованных страниц в русском рабочем движении. Говоря о борьбе большевиков с гвоздевщиной, т. Баевский, отмечая наличие у нас незначительного слоя рабочей аристократии, укрепившейся еще тем, что «сильный приток мелко-буржуазных элементов в русский рабочий класс тоже расширил базу для шовинизма в рабочем классе», т. Баевский вскрывает характер русского социал-шовинизма. Им обстоятельно вскрыты причины того, почему «открытый либерализм, безоговорочный патриотизм делали идеи Плеханова малопригодными к распространению среди рабочих (?) в то время, как нашедельство было наиболее влиятельным из всех разновидностей оборончества».

Обстоятельно разработан и характер борьбы большевизма за свою принципиальную чистоту в предреволюционный период 1915—1916 гг. Тов. Баевский вполне правильно подметил, что «борьба большевизма с меньшевизмом в годы войны не была простым воспроизведением борьбы 1904—1908 года. Ее социальное содержание и историческое значение стало несравненно глубже и шире. Эта борьба осталась по своему об’ективному значению борьбой двух линий в русской буржуазно-демократической революции: пролетарской и либерально-буржуазной».

Содержание борьбы — правильно отмечает т. Баевский — в годы войны не ограничивалось вопросом о двух путях буржуазной революции в России, не ограничивалось вопросом, быть ли коренной ломке всех пережитков крепостничества, во главе с царизмом, или не быть ломке «не быть «французской передряге», а быть гнилому компромиссу прусского образца. Разрешение проблемы «война и революция» ставило вопрос о борьбе за гегемонию пролетариата по-новому... Русская революция для полного своего завершения должна была быть революцией не только демократической, но и антиимпериалистической». Давая историю борьбы большевизма в годы войны, т. Баевский большое внимание уделил и позиции троцкизма, вскрыл его оппортунизм, прикрытый левой фразой. В целом же глава «проблема революции в РСДРП в 1915—1916 г.г.» является удачной попыткой дать историю борьбы большевизма за его принципиальную чистоту.

Мы уже отмечали выше, что статья т. Баевского не претендует на историю партии, понимая ее формально как историю партийных организаций, — а главной своей задачей ставит дать очерк истории борьбы большевизма с различными с.-д. течениями. Автор стремится показать, как революционная струя большевизма, будучи, казалось бы, в начале войны слабым ручейком среди общего социал-демократического течения, быстро расширяясь и преодолевая многочисленные преграды, становится господствующей идеологией пролетарских масс. Автор с этой задачей справился удачно, и его работа имеет огромную ценность. Приходится только пожалеть, что слабее освещена фактическая история местных партийных комитетов и работа фронтовых большевистских организаций. Использованный для этой цели преимущественно мемуарный, материал, конечно, недостаточен.

В заключение хотелось бы отметить, что рецензируемый нами первый том «очерков по истории Октябрьской революции» под ред. М. Н. Покровского является существенным вкладом в нашу историческую литературу. Авторами помещенных статей проделана огромная, нужная и ценная работа по разработке одного из самого неисследованного периода нашей новейшей истории. Конечно, благодаря этому отдельные моменты могут быть еще не достаточно исследованными, ряд мест работы является «полуфабрикатом», встречаются некоторые спорные положения и спорные методы исследования, однако, все это в общем не умаляет общих достоинств коллективной работы. Книга весьма нужная и ценная. Ценное же предисловие М. Н. Покровского вводит читателя в круг вопросов, стоящих перед современной исторической наукой, изучающей канун революции. Нужно пожелать, чтобы плоды работы, предпринятой под руководством М. И. Покровского по изучению Октябрьской революции, были скорее напечатаны в последующих томах.

П. Горин

ОБ ОДНОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ПОДДЕЛКЕ

(Дневник А. А. Вырубовой)

Так наз. «Дневник А. А. Вырубовой» занимает центральное место в вышедших четырех книжках «исторического альманаха» «Минувшие Дни»². Напечатанию его предшествовала искусная реклама, и именно «Дневник» и создал «Мин. Дням» и очевидный материальный успех, и сомнительную популярность. Каждый экземпляр альманаха снабжен, поверх обложки, особой наклейкой с надписью «Дневник А. А. Вырубовой», а на обложке напечатано: «Дневник Вырубовой представляет исключительный интерес и не имеет ничего общего с вышедшими за границей воспоминаниями этой ближайшей сподвижницы последних Романовых». Значительное число читателей «Дневника», к сожалению, вряд ли способно как следует оценить это подозрительно-двусмысленное «не имеет ничего общего с вышедшими за границей воспоминаниями».

Но нашлось немало людей, которым этот «первоклассный источник, ключ к уразумению многих сторон отошедшей эпохи», показался весьма подозрительным, и естественно поэтому, что вокруг «Дневника» завязались и в массово-читательских и в литературных кругах споры об его достоверности, или подлинности. Чем горячее разгорались споры, тем выше поднимались тиражи очередных выпусков «Мин. Дней»: январский альманах был отпечатан, вместо декабрьских 50.000, в количестве 60.000 экз., а февральский и четвертый дошли до 80.000 экз. Но в то время, как часть доверчивой провинциальной и столичной прессы стала перепечатывать отдельные страницы «Дневника», характеризуя его, как яркий «исторический документ» о разложении романовской монархии, здесь, в Москве, мнения скептиков вылились сначала в форму небольшой библиографической заметки тов. П. Горина (в № 61/3893 «Правды» от 11 марта с. г. под заглавием «Об одной вылазке бульварщины»), а затем нашли выражение в интервью — т.т. Д. Бедного, М. Н. Покровского, В. В. Максакова, Б. М. Волина, М. А. Цявловского, напечатанном в № 61 «Вечерней Москвы» от 13 марта с. г., и, наконец, в рецензии на «Мин. Дни» т. Л. Мамета в № 3 «Пролетарской Революции».

Дав краткий анализ содержания и стиля «Дневника», тов. Горин высказал твердое свое убеждение, что «Дневник Вырубовой», «несмотря на всяческие уверения редакции в его достоверности и необычайной исторической ценности, все же не является подлинным историческим документом». Интервьюированные товарищи, фамилии которых перечислены выше, также единогласно высказали глубокое убеждение в поддельности «Дневника», при чем тов. Д. Бедный, которому трудно отказать в литературном чутье, прямо назвал «Дневник» фальшивкой. Тов. В. В. Максаков совершенно верно указал, что, «без тщательного исследования всех обстоятельств, при которых этот «документ» от предполагаемых владельцев его, — Вырубовой, Гагаринской и Головиной, — дошел до редакции журнала, и без всесторонней компетентной экспертизы тетрадей, по которым печатается «Дневник» (бумаги, чернил, почерка и т. д.), подлинным документом, принадлежавшим Вырубовой и К°, так называемый «Дневник А. А. Вырубовой» не может быть признан».

Мы не будем останавливаться на разборе и изложении мнений других интервьюированных товарищей, которые в краткой газетной беседе, конечно, не имели возможности приводить сколько-нибудь подробных доказательств своего мнения о «Дневнике», — отметим только, что скептическое отношение к подлинности «Дневника» такого знатока исторических документов — особенно романовской эпохи, — как М. Н. Покровский, — факт, сам по себе заслуживающий особого внимания.

Заметка тов. Горина в «Правде» и интервью, напечатанное в «Веч. Москве», естественно, заставили редакцию «Минувших Дней» выступить в печати с заявлением (веч. вып. «Красной Газеты» № 73/1743 от 15 марта с. г.), в котором она, вместо ожидавшихся от нее раз’яснений, разразилась выпадом по адресу товарищей, «поторопившихся назвать «Дневник» самой настоящей «фальшивкой»... и потому рискующих оказаться в неприятном положении». От об’яснений же по поводу обстоятельств получения «Дневника» для печати и приведения доказательств его подлинности редакция уклонилась, ограничившись указанием на то, что «Дневник» передан ею на экспертизу «специальной комиссии Центрархива».

Сколько нам известно, это заявление редакции «Мин. Дней» не подтвердилось: в распоряжение Центрархива «Дневник» А. А. Вырубовой до сих пор от «Мин. Дней» не поступил. Поэтому нам, в дальнейшем, при изучении «Дневника» придется иметь дело только с его печатным воспроизведением.

Публикации «Дневника» предпослано предисловие О. Брошниовской и Зин. Давыдова, редактировавших текст «Дневника» и снабдивших его историко-биографическими и археографическими примечаниями. Надо сказать, что сомнения у читателя возникают с первых же страниц этого предисловия, так как оно содержит повествование о происхождении публикации в совершенно детективном вкусе. Это предисловие заслуживает самого тщательного изучения, потому что без расследования генезиса исторического источника невозможно установление его подлинности.

Наперсница последней царицы, Александры Романовой, поклонница «старца» Распутина, б. фрейлина А. А. Вырубова (урожд. Танеева) вела, по словам редакции, дневник, одна тетрадка которого была пред’явлена ей, в бытность ее под арестом, при допросе ее Чрезвычайной Следственной Комиссией Временного Правительства 6 мая 1917 г., о чем имеется запись в опубликованных П. Е. Щеголевым протоколах Комиссии³.

Кроме того, в распоряжении редакции «Мин. Дней» имеется, будто-бы, переписка Вырубовой с ее интимными друзьями — Л. В. Головиной и М. В. Гагаринской, тоже ревностными почитательницами Григ. Распутина, из которой видно, что Вырубова, крайне дорожившая своими дневниками, «освященными памятью» Распутина, сидя под арестом, очень тревожилась за их судьбу (они хранились будто бы у М. И. Вишняковой) и придумывала разные способы сохранения их для потомства. Б предисловии цитируется письмо ее от 18 мая 1917 г. на имя Л. В. Головиной, в котором она излагает план — перед бегством за границу «перевести дневник на французский язык... На тот случай, если оригинал не удастся провезти, то дома останется след. А лучше, чтобы дома остался на французском: если будет обыск и найдут солдаты тетради, то на французском не заинтересуются, а русская возбудит интерес. Подумай, как это сделать».

Оставляя без критики это удивительное соображение о том, что французские рукописи должны были у обыскивавших Вырубову в 1917 году солдат вызвать меньше подозрения, чем русские, проследим за дальнейшим развитием событий. План Вырубовой будто бы был принят и начал приводиться в исполнение.

За перевод дневников на французский язык взялась М. В. Гагаринская. Переводчица, по словам редакции, «французской литературной речью не владела вовсе», французскую грамматику знала прескверно, так что некоторые места ее перевода «можно было разгадать лишь установив условные способы [?] выражаться и изучив ляпсусы, которыми переводчица обильно усеяла текст»; в затруднительных случаях она вводила в свой перевод отдельные слова и даже целые предложения на русском языке.

Но перевод двигался медленно, а Вырубова, боявшаяся за свою жизнь и ждавшая случая перебраться через границу, торопила, поэтому друзьями ее было решено, по словам редакции, «не мудрствуя лукаво, просто снять копии с бумаг Вырубовой, только бы поскорее, со всего, что попадется под руку [?!! А. С.] — там после, можно будет разобраться». Скопировать на русском языке удалось 17 тетрадей; Гагаринская же успела перевести на французский язык 8, — всего таким образом составилось 25 тетрадей, при чем, по словам редакции, это не все — не переведенная и непереписанная часть дневника утрачена. Переписку тетрадей на русском языке производили Л. В. и В. Н. Головины, частью карандашом, частью плохими чернилами 1918—1919 гг. Русский текст дубликата дневника также пестрит разнородными ошибками, недописанными и пропущенными словами. Редакция при печатании дневника стремилась дать текст его в «полной неприкосновенности», с исправлением, конечно, совершенно явных описок и ошибок, которые оговорены в подробных выносках.

Что же представляет собой этот дубликат «Дневника»? Меньшая часть его состоит из дурного французского перевода, большая представляет собой семнадцать тетрадей с совершенно перетасованными записями Вырубовой, так что некоторые тетради начинаются записями 1915 года, а кончаются 1910 годом, т.-е. расположены в обратном порядке. Редакция дает следующее об’яснение этой странной манере копирования: переписчицы не понимали будто-бы значения правильной датировки записей. Но, вместе с тем, они, повидимому, понимали, что исторически ценно, а что нет, потому что спешили, — по словам редакции, «снять в первую очередь копии с наиболее, по их мнению, интересного и важного». Датировка записей у них все-таки есть, но они были до того беспечны по части хронологии, что там, где, например, должен стоят «1910 год», они ставили «1901», вместо «3» (третий месяц года, март) они ставили совершенно непонятное «13» и т. п. Бедный автор «Дневника», бедная редакция и... бедный читатель!

«Ничего не оставалось, — говорят т.т. Брошниовская и Давыдов, — как совершенно пренебречь сумбурной и явно ошибочной датировкой переписчиц; это предлагается и читателю [разрядка моя. А. С.], так как, для достижения максимальной неприкосновенности текста, признано целесообразным над водворенными, поскольку это было возможно, на свое место записями все же оставить даты в том виде, в каком они представлены в дубликате «Дневника». Разбивку дневника по годам редакция могла произвести лишь с 1914 г.

Видела ли Вырубова хоть одну тетрадку дубликата, неизвестно, но, как и полагается ученице Распутина, она обладала даром предчувствия: оригинал ее записей погиб. К сожалению, редакция не сообщает, когда — именно, но указывает, при каких обстоятельствах. 6 ноября 1919 г. Л. В. Головина писала М. В. Гагаринской: «Случилось большое несчастие; когда Настя⁴ несла записки, ей показались милиционеры, думали, несет молоко. Она испугалась и бросила в прорубь».

Так погиб подлинник «Дневника». Но у старого лакея Вырубовой — Берчика остался дубликат, об изготовлении которого так заботились и сама Вырубова и ее верные друзья — Гагаринская и Головины. Каким образом дубликат попал в руки Берчика, а от него в «Минувшие Дни», редакция не об’ясняет. Она указывает только, что Вырубова при бегстве своем за границу в 1920 году не смогла взять его с собой. Таким образом, ее проект переправы дневника за границу не удался.

Но, все-таки, как мы видим, записи ее не погибли — чуть, было, не затерявшийся «ключ к уразумению многих сторон отошедшей эпохи» попал в руки редакции «Мин. Дней».

Такова история злоключений «Дневника А. А. Вырубовой».

К сожалению, редакция не указывает, включила ли она в опубликованный ею текст «Дневника» содержание тетрадки, которая была пред’явлена Вырубовой при допросе ее 6 мая 1917 г. в Чрезвычайной Следственной Комиссии, или этой тетради в распоряжении редакции нет? В фонде Чрезвычайной Следственной Комиссии, хранящемся в Центрархиве, нам этой тетрадки обнаружить не удалось. Между тем вопрос именно об этой тетрадке записей Вырубовой имеет, по нашему мнению, кардинальное значение, потому что с этой тетрадкой не только связана интересующая нас задача раскрытия тайны подлинности или фальсификации напечатанного «Дневника Вырубовой», но ею же разрешается вопрос: вела ли, вообще, какой-либо дневник Вырубова?

Обратимся к игнорировавшейся до сих пор всеми рецензентами стенографической записи допроса Вырубовой Чрезвычайной Следственной Комиссией 6 мая 1917 г.⁵. На этом допросе Вырубовой, действительно, была пред’явлена какая-то «Тетрадка № 1», содержание которой однако не вызывает сомнений, на основании отчасти оглашенных председателем Комиссии извлечений из нее, отчасти застенографированных заявлений самой Вырубовой.

Тетрадь начиналась записью молитвы Распутина: «Господь сам выбрал и нас выбрал из глубины греховной в чертог твой вечный живота». После замечаний об этой распутинской абракадабре, благоговейно записанной Вырубовой, председатель заметил: «Тетрадка полна разных записок на какие-то мистические темы». — Вырубова: «Да, я всегда массу записывала». — Председатель: «Так я вас спрашиваю, играло ли в вашей жизни роль это религиозное мистическое начало?». — Вырубова: «Да, я всегда искала; массу записывала из книг; из того, что он говорил, очень много записывала». — Председатель: «Разве это не свидетельствует о том, что вы интересовались им исключительно?». — Вырубова: «Им — нет; всеми, кто говорил что-нибудь», — Председатель: «В вашей тетрадке есть записи только о нем, а ведь вы встречали, наверно, не одного Григория Распутина? Почему нет других?». — Вырубова: «Да, конечно, я многих встречала, но у [о? А. С.] других есть сочинения, книги разных авторов; он же не писал, а говорил, его записывали потому, что он был неграмотный».

Затем председатель огласил еще одну запись телеграммы Распутина и, после заявления Вырубовой, что это — очень старая запись, спросил: «А новее у вас ничего нет?» — Вырубова: «Нет». — Председатель: «Вы все сожгли? Почему вы сожгли целый ряд документов?» — Вырубова ответила, что почти ничего не сожгла, кроме нескольких писем б. императрицы, и что в ее «домике» должны были сохраниться другие письма. В дальнейшем продолжалось оглашение из тетради ряда других телеграмм Распутина, при чем на вопрос председателя, к какому году относится данная тетрадка, Вырубова ответила: «Вероятно, к 1907-му или 1908-му; я потом ничего не писала никогда»⁶. Отметим еще одну подробность из показаний Вырубовой, бросающую свет на содержание «Тетради № 1». На вопрос председателя, в чем заключалась проповедь Распутина, Вырубова ответила: «Это бывало довольно интересно. Я даже записывала. Я не знаю... Об’яснял св. писание». Читатели «Дневника А. А. Вырубовой», вероятно не припомнят из него ни одной записи об экзегетических упражнениях Распутина.

Вся первая часть допроса Вырубовой, как это видно из стенограммы, тесно связана с содержанием этой тетради, т.-е. с выяснением обстоятельств, при которых посылались переписанные в нее телеграммы Распутина. Дальнейший допрос шел по поводу черновика письма Бадмаева на имя Вырубовой и ряда других документов, при чем, когда председатель предложил Вырубовой припомнить обстоятельства встречи ее с Добровольским, предшествовавшей назначению последнего министром юстиции, Вырубова ответила: «Я вам говорю, я столько народу видала и принимала, что не могу помнить. Может быть, было. Если бы мог кто-нибудь дневник за меня вести, я была бы рада»⁷.

Представляется в высшей степени странным игнорирование редакторами «Дневника» этих показаний Вырубовой в Чрезвычайной Следственной Комиссии, свидетельствующих о том, что дневника, в принятом значении этого слова, она не вела. Можно, конечно, при желании не верить этим ее показаниям о неимении у нее дневников, но, во-первых, хотя Вырубова много лгала на допросе 6 мая, нет как будто убедительных оснований утверждать, что она лгала и о дневниках, поскольку одна тетрадь «дневника» уже была в руках допрашивавших; во-вторых, следовало же проанализировать характер тетрадки, фигурировавшей на допросе, со стороны ее содержания. Ведь наличием этой тетрадки (аналогичной, повидимому, — заметим здесь, между прочим, тем тетрадям последней царицы⁸, в которые Александра Федоровна тоже записывала изречения Распутина, но которые не являются ее дневником) доказывается по аналогии, что те тетради, о спасении которых Вырубова пишет в записке Вишняковой, представляют собой оригинал «Дневника». Откуда это следует? Скорее можно предположить, что тетради, хранившиеся у Вишняковой, тоже представляли собой лишь записи изречений и телеграмм Распутина, но не подлинные записи в том виде, как они представлены на страницах «Минувших Дней». Отметим еще одно очень важное, с нашей точки зрения, обстоятельство: в «Тетради № 1» совершенно отсутствовали датировки записей (иначе председателя не затруднили бы вопросы хронологии), между тем «Дневник А. А. Вырубовой» дан, хоть и в сумбурном, но хронологическом плане, с пометами дней, чисел и годов.

Редакция заставляет самое Вырубову через 12 дней после допроса назвать «дневником» эту самую «Тетрадь №1» с копиями телеграмм и записей «молитв» Распутина. Редакция цитирует письмо Вырубовой на имя Л. В. Головиной от 18 мая 1917 г., в котором имеются следующие строки: «Ценности в худшем случае могут отобрать, — так и бог с ними... Я на это смотрю без страха. Гораздо больше меня занимает вопрос о моих дневниках. Это прямо сводит меня с ума». Изложив далее план перевода «дневников» на французский язык, Вырубова продолжает: «Я уже думала это сделать сама, да у себя боюсь держать. После того, как у меня взяли одну тетрадь, я даже думать боюсь держать их у себя».

Если даже допустить подлинность цитируемого письма Вырубовой (усомниться в чем мы имеем право, поскольку неизвестны ни место хранения письма, ни условия проверки принадлежности его Вырубовой), то, при сопоставлении его с названной выше стенограммой, сам собой напрашивается вывод, что «дневники» в толковании Вырубовой и редакции «Мин. Дней» — совершенно разные вещи. Содержание посвященной Распутину «Тетради № 1», именуемой самой Вырубовой, по уверению редакции, «дневником», совершенно отлично от содержания напечатанного «Дневника», в котором повествуется о множестве фактов почти исключительно из области политической жизни России и зарегистрированы дела и речи массы людей, вращавшихся в окружении последних Романовых.

Таким образом самое беглое исследование генезиса изучаемого «исторического источника» ставит под решительное сомнение авторство Вырубовой. Нет, думается, никаких и психологических оснований для возможности приписывать ее перу «Дневник» «Минувших Дней», Интеллектуально-моральный облик этой политической сводни, игравшей роль рупора Распутина, и ее положение временами презираемой, но все же любимой за собачью преданность фаворитки при дворе последнего царя достаточно ярко отражены в опубликованных трех томах «Переписки Николая и Александры Романовых». Однако для суждения о ней имеется и автобиографический материал в виде книги «Страницы из моей жизни», изданной Вырубовой в Париже в 1923 году, т.-е. через три года после бегства ее из РСФСР. В этой книге⁹ Вырубова показала себя весьма лукавым мемуаристом, давшим беззастенчиво лживое освещение своего участия и роли Николая и Александры Романовых, а также Распутина и др. в событиях эпохи падения царского режима. Вся эта книга представляет собой попытки преимущественно реабилитации «возлюбленной императрицы» Александры Федоровны и, конечно, самореабилитации; о Распутине в ней упоминается, как о второстепенном персонаже, чуждом политики, и т. п. Книга проникнута верноподданническим сервилизмом и тирадами, свидетельствующими о крайней ограниченности и невежестве автора в области политических вопросов. Да и трудно, казалось бы, ждать от нее иных чувств и иных воззрений!

Редакция «Дневника» совершенно правильно аттестует «Страницы из моей жизни», как произведение «наивное, беспомощное и явно неправдивое».., как «авто-апологию, шитую белыми нитками», «попытку с негодными средствами». К такой характеристике зарубежных воспоминаний Вырубовой нельзя не присоединиться.

Но редакция «Дневника», кратко упомянув, что написание Вырубовой «официальных мемуаров» имело целью реабилитироваться в глазах «всех этих генералов и великих князей», оказавшихся в эмиграции за рубежом, обошла полным молчанием такой естественно возникающий вопрос: как могла Вырубова сочетать в себе такую противоположность качеств, идей, взглядов, отношения к событиям и людям, какие обнаруживаются при сравнении «Страниц из моей жизни» с «Дневником»? Ведь это два совершенно разных лица по своему мироощущению, по отношению к тем событиям и лицам, которые они описывают. Редакция вместо постановки этой проблемы разражается пышной тирадой о громадном значении «Дневника», как «первоклассного источника, ключа к уразумению многих сторон отошедшей эпохи», дающего массу нового, разрешающего ряд сомнительных и спорных гипотез и т. п. В заключение же редакция предлагает читателю согласиться с нею и Вырубовой, что «окончательная гибель ее записок была бы весьма горестна».

Нам думается, однако, что радоваться совершенно нечему. Автор настоящей заметки не в состоянии преодолеть в себе недоверия к подлинности «Дневника», недоверия, возникшего у него тотчас по прочтении предисловия Брошниовской и Давыдова и еще усилившегося при изучении самого текста «Дневника». В самом деле, публикация документа столь сенсационного характера, как «Дневник А. А. Вырубовой», обязывала редакцию снабдить текст его таким контрольным аппаратом, который дал бы возможность проверки его подлинности. Редакция в конце своего предисловия высказывает мнение, что «читатель, повидимому, уже составил себе представление о том, что такое погибший оригинал записок Вырубовой и как выглядит их уцелевший дубликат». Это звучит почти издевательством: по предисловию совершенно невозможно составить насгоящего представления ни о виде нырубовского оригинала, ни даже о виде его дубликата. Редакция дала факсимиле таинственной записочки Вырубовой о принятии мер к спасению ее «дневников», но не потрудилась снабдить свою публикацию более необходимым снимком двух-трех страниц из тетрадей, содержащих текст дубликата. В контрольный аппарат к тексту должны были войти самые подробные сведения — о внешнем виде дневников, обстоятельствах и месте хранения их до поступления в распоряжение редакции «Мин. Дней», о нынешнем их местонахождении и т. д., и т. п. Почему не произведен анализ бумаги и чернил спорных тетрадей, а также графологическая экспертиза их текста? Установлена ли действительная принадлежность почерков дубликата Головиным и Гагаринской? Если установлена, то чем доказано, что Головины и Гагаринская копировали именно вырубовские записки, а не их подделку?

Все это — далеко не праздные вопросы: нельзя же игнорировать элементарные требования современной науки издания исторических документов, которые отнюдь не могут быть заменены, как это сделано в «Мин. Днях», пространными расшифровками имен и ссылками на литературу, употреблением прямых скобочек, курсивных шрифтов для русских слов оригинала в тексте перевода, сносок по поводу «неразобранных мест» и т. п. приемов, которые, по существу, могут оказаться ни чем иным, как очковтирательством. Раз возникшее подозрение в подделке невольно распространяется и на другие стороны публикации: сумбурный порядок записей, который кажется умышленным — перевирание дат, сделанное, может быть, с целью затруднить возможность хронологической проверки записей, и т. п.

К высказанным здесь сомнениям археографическохо порядка присоединяется ряд иных.

При чтении «Дневника» невозможно отделаться от впечатления, что это — литературное произведение: так искусственен его стиль, так ясна в его раз’ятом, будто-бы, переписчицами целом обдуманность композиции. Не всякому дано «чувство документа», присущее обычно специалисту-архивисту и историку, и аргументировать им позволительно не всегда, но от чувства фальсификации документа трудно отделаться в данном случае^ «Дневник» производит такое же впечатление, как, — скажем, — например, «Камнем одетые» Ольги Форш, вещь, тоже написанная в форме исторического мемуара, но это, явно, «мемуар» — на тезис, отталкивающе на историка действующий своей ненатуральностью, неудачной подделкой под старомодный стиль и психологию современника «Таинственного узника» Алексеевского равелина Бейдемала — Русанина. Ни в каком подлинном дневнике (если он не подгонялся для печати) не встретишь такой, я бы сказал, тональности изложения, в какой подан «Дневник». На тоне и форме его записей как-то не отразились чувства, переживания, спешка текущего дня; в нем, напротив, как-будто все отделано для печати: однообразные отрывистые фразы, с часто опускаемым подлежащим, постоянное пользование диалогической формой, неразличимость русского текста и перевода с французского. «Дневник» нестерпимо дидактичен; беллетристичность — притом невысокого вкуса — его основной прием. Вот пример: Вырубова сидит с «мамой» (царицей), вдруг входит бывшая няня последней.

«Она была очень бледна, говорила шопотом и шаталась:

— Я только что, — сказала она, — только что видела что-то ужасное про тебя и про цариньку (так она зовет папу [т.-е. царя. А. С.]).

— А что же? спросила мама.

Она была очень испугана.

— Гроза, — говорит она, — гроза... Слышите — ломает деревья... вырывает с корнем... Птенцы из гнезд падают...

Действительно, в парке гремела гроза, но мы этого раньше не заметили [?!]. Мы испугались. Она говорит:

— Нева из берегов выйдет... Зальет красной волной... Страшно будет! Шатается, шатается трон...

Мама вся дрожит.

— Как, — говорит, — опять война?

— Нет... Нет... у тебя в доме кровь!..

Мама в отчаянии вцепилась в меня.

— Что делать?.. Что? Что?..

— Бойся, — говорит она, — седого ближнего и чужого гордого... Сломи их — или они тебя сломят!..

Мама полагает, что «седой ближний» это Николай Николаевич, а «гордый» — Витте».

Убейте меня, читатель, но никогда я не поверю, что эта бутафорская сцена списана с натуры, а — не «художественная» выдумка. В этой сцене, вместе с тем, налицо неизбежный дидактический момент — определенная политическая тенденция (борьба царицы за власть с Николаем Николаевичем), ибо и весь «Дневник» — литературно-политическое произведение.

Далее, несмотря на уверения редакции, что «Дневник» воспроизводится в том самом сумбурно-хронологическом расположении записей, в каком он вышел из рук «переписчиц», в нем явно чувствуется архитектонический замысел, и характерно, что и начинается-то он, — под опровергаемой, правда, редакцией датой, — витиеватым из’яснением автора о причине, заставившей его взяться за ведение «Дневника».

«Мне кажется, — так начинается «Дневник», — я несу на плечах кувшин с очень крепким вином. Кто его попробует, опьянеет. Я боюсь его опрокинуть. Дорога каждая капля. Это все то, что я в себя впитала: слова, раз’яснения папы и мамы¹⁰ и всех тех, кто плюет на них из-за меня.

Я должна пролить это вино. Записать все то, что меня волнует. Когда понадобится узнать жизнь наших правителей, ключ к этому можно будет найти в моей тетради. (Разрядка моя. А. С.)

Папа¹¹ упрекает меня в тщеславии, в том, что я бросаю семью, что не рассказываю ему того, что вижу. Но как рассказать?» и т. д.¹².

Так начинается поставленная редакцией первой тетрадь «Дневника».

Отметим для себя здесь следующее: «Тетрадь № 1», оглашенная при допросе Вырубовой 6 мая 1917 г., тоже была, повидимому, первой тетрадью записей Вырубовой, но текста приведенной выше цитаты, надо полагать, в ней не было, так как, вероятно, председатель огласил бы ее.

Отметим также попутно еще одну особенность в словообороте «Дневника»: Вырубова употребила несколько раз одно словечко, которое, думается, приобрело «право гражданства» лишь в наше время, притом преимущественно в партийных организациях, это — «снять», в смысле «отставить», «уволить в отставку», (пожалуй, даже с нюансом в старорежимном стиле: «по третьему пункту»). Так, она пишет о б. главном военно-санитарном инспекторе Евдокимове: «Евдокимов был снят вопреки желанию мамы» («М. Д.», янв., 97); о Сухомлинове: «Когда сняли Сухомлинова, подняли вопрос о предании его суду» («М. Д.», февр., 113); «Папа считает Сухомлинова предателем. Он снят» («М. Д.», янв., 101); «Самарин снят» («М. Д.», IV, стр. 89); «Весь политический интерес обеда (у гр. В.) заключался в том, что побудило папу снять в. к. Николая Николаевича» («М. Д.», янв., 106). И еще одно словечко звучит как будто по-современному, это — «проработка»: в. к. Александр Михайлович жаловался маме на то, что, по его мнению, «[план] полевого [пополнения] войск, принятый в эту кампанию, требует большой проработки» («М. Д.», янв., 81) — не «разработки», как тогда, помнится, обыкновенно говорили.

Итак, перед нами, по уверению редакции, «ключ» к «жизни правителей», одиннадцать лет назад сметенных революцией в мусорный ящик прошлого. Но, по нашему мнению, «ключ» этот изготовлен человеком, лишенным дара художественного мастерства и исторического чутья, ибо Вырубова — как автор «Дневника», и «историческая» Вырубова — совершенно разные лица. Перед нами литературно искаженный образ, лишенный черт исторического правдоподобия.

«Вчера мне сообщили, — записала Вырубова в 1910 [?] году, — что меня не только не любят, но даже ненавидят за то, что я ничего не понимаю в политике... Врете вы — я занимаюсь политикой. — Я этого не хотела, но меня в нее втянули. И, пожалуй, вы теперь попляшете!..»¹³. «Вы подумайте!» воскликнет, вероятно, в изумлении, — подобно известному чеховскому герою, — не один читатель «Дневника», дойдя до этого темпераментного признания. Политическая осведомленность Вырубовой, по мнению составителя «Дневника», питалась из сокровеннейших источников, как это видно из следующей цитаты: «Извольский»¹⁴ ведет определенную линию — он хочет проложить через мои уши путь к маминому письменному столу. О, лисица! Не понимаешь того, что проложить-то я его проложу, но прибавлю кое-что и от себя»¹⁵. Стиль один чего стоит! Приведем еще цитату: «Спрашивает меня Сама: «О чем ты все пишешь — о государственном или о своем? На этот вопрос я не могла ответить по совести. Сказала, что обо всем... Ведь уже более девяти лет, как все мое, мое личное, стало государственным... Я даже не знаю, нужно это кому или не нужно... Всякий будет в них искать не мое, а государственное. Не про меня, а про царей. Может, и не нужно. Потому, что у них не научишься царствовать. Они не годятся в учителя»¹⁶. Вырубова в «Дневнике» изображается в некотором роде жертвой среды, в которой ей приходится жить и действовать: «Измена — взятки, взятки — измена! И для чего-то судьбе нужно было поставить меня над этой ямой сторожем. Я точно стою и вдыхаю этот смрад, эту погань!»¹⁷. В 1917 г. она записывает: «Вся эта компания насильно мне навязала честолюбие и денежные интересы»¹⁸.

Приведем, в заключение, самое яркое из ее автобиографических признаний: «Утром мама (царица А. Ф.) сказала: «Фактически в России царствует трое лиц: старец Распутин, ты и я». — «А папа (царь)?» — спросила я. — «Папа страдает за нас троих. И несет бремя, которое мы на него возлагаем»¹⁹. По поводу этой записи отметим, прежде всего, что царица никогда не называла старца «Распутиным» (см. ее скорбно-негодующее сообщение о том, что Н. П. Саблин в одном разговоре с ней называл старца Распутиным, а не Григорием, в IV томе (стр. 31) «Переписки Николая и Александры Романовых»). Во-вторых, думается, что расписаться в том, что она — один из членов троицы, управлявшей Россией при Николае, которому была предоставлена лишь мизерная и загадочная роль «страдать за нас троих», у подлинной Вырубовой, — этой, повидимому, далеко не умной женщины, — недостало бы нее же глупости и — смелости.

Как эта цитата, так и все предыдущие вскрывают, во-первых, основные черты образа Вырубовой, как он дан в «Дневнике», во-вторых, — лейтмотив всего этого произведения. Со страниц «Дневника» на нас глядит не только своего рода придворный историограф, променявший шифр фрейлины на дидактическое перо обличителя придворных нравов, но, главным образом, один из членов земной троицы, правивший совместно с Распутиным и почти полоумной царицей российской империей. Диапазон ее политических интересов невероятно огромен, и так же огромно ее политическое влияние. Она не просто информирована, по должности наперсницы царицы, о закулисных тайнах высшей политики, ее руки сплетаются с руками Александры Романовой и Распутина на кормиле государственного управления. Она заражена истерическим страхом царицы перед грядущей революцией, несущей гибель династии и монархического принципа, и ненавидит войну, которая, по ее мнению, кончится гибелью режима. Она обладает даром предвидения событий и высоким моральным чувством, заставляющим ее крайне низко расценивать представителей бюрократических верхов и аристократии, возглавлявших русское общество накануне революции. У нее есть политическая программа, свой рецепт спасения России, своя мессианская задача: чтобы предупредить революцию, надо скорее кончить войну, не останавливаясь перед заключением сепаратного мира. «Мы убрали Поливанова, потому что при нем все предпринятое нами для ближайшего конца войны совершенно не проводится», — пишет она в 1916 г. «Мы поставили на место Горемыкина, — признается она, — эту проклятую рухлядь Штюрмера. На него я и старец возлагали столько надежд. Он был нужен нам не как правитель, который что-то выдумает, сотворит. Он был нужен нам, как проводник наших планов. Он должен перед мамой раскрывать всю картину надвигающихся бедствий, и в то же время вести ее по пути мира с немцами» («М. Д.», № 4, стр. 98).

Политика у автора «Дневника» на первом плане всегда и везде, отсюда пренебрежение к быту, ко всему личному, домашнему, которые, как это ни странно, очень мало отражены в «Дневнике».

Чувство неправдоподобия образа «огосударствленного» автора «Дневника», как он рисуется из приведенных цитат, не покидает читателя при изучении и всех других его высказываний.

Политический (исключительно) характер «Дневника» раскрывается с исчерпывающей полнотой при обозрении того «государственного», что записано на его страницах. Но, к нашему удивлению, анализ тематики «Дневника» в об’еме всех четырех напечатанных частей его далеко не подтверждает заявления редакции, что читатель из этой публикации «впервые узнает о многих примечательных фактах». Круг сюжетов ежедневных записей «Дневника» определяется, по нашему мнению, запасом 1) имеющихся в печати данных (Витте, «Переписка Романовых», Родзянко, Палеолог, Труфанов, работы Семенникова и др.) и 2) сохранившихся до наших дней в некоторых кругах общества устных слухов и сплетен о жизни двора Романовых.

Центральными фигурами «Дневника» являются Александра Федоровна, Николай Романов, Распутин (троица, правившая Россией накануне падения царского режима); затем идут в. к. Николай Николаевич, Мария и Елизавета Федоровны, ряд последних министров, некоторые великие князья, группа прославленных авантюристов — Андронников, Рубинштейн, Илиодор, Бадмаев и мн. др. Дела, речи и планы всех этих вершителей судеб России весьма подробно живописуются в «Дневнике». Однако, странное впечатление производит то обстоятельство, что автор, так хорошо будто бы знающий описываемую им среду, заставляет царицу называть свою сестру Елизавету Федоровну «Лизой», а не «Эллой»; вел. князя Павла Александровича «Павликом», а не «Павлом» и вел. князя Дмитрия Павловича «Митей», а не «Дмитрием», т.-е. так, как они, сколько можно судить по опубликованным и неопубликованным письмам и дневникам Романовых, никогда не именовались в романовском «семействе», где «Дмитрия» (Дмитрия Павловича) никогда не путали с «Митей» (Дмитрием Константиновичем) и т. п.

Подробный разбор тематики «Дневника» занял бы слишком много места. Для наших целей достаточно рассмотреть, что дает «Дневник» о главнейших из выше перечисленных персонажей.

Начинается «Дневник» сном Александры Федоровны, виденным ею накануне от’езда из Дармштадта в Россию для венчания с Николаем Романовым, при чем Вырубова вкладывает в уста б. царицы такое признание: «Я не любила Ники. Я его боялась. Бывали минуты, когда я его ненавидела. Но за несколько дней до свидания я почувствовала к нему такую жалость, такую теплоту... Он — моя судьба. Это от бога... его надо любить...». «Папу я вначале только переносила. А потом пришла нежность»²⁰. Сотни хранящихся в Центрархиве, но еше не опубликованных писем Александры Федоровны и Николая Романова решительно опровергают выписанную нами тираду, свидетельствуя о рано зародившейся и все росшей взаимной любви последних царя и царицы, давших еще в 1885 г. клятву принадлежать друг другу.

Здесь мы имеем дело с легендой того же порядка, что и легенда об антипатии Александра III к своей будущей невестке. Сон о карете (с царем в кучерском костюме), которую понесли лошади, и о спасении царицы дамой с палкой понадобился автору «Дневника», очевидно, для того, чтобы дать не реальное, а мистическое (в стиле описываемой среды) об’яснение приближения Вырубовой ко двору: она стала фавориткой с того момента, как царица увидела ее на прогулке с палкой и в черном шарфе, делавшем ее похожей на виденную во сне даму. С этого дня на долю Вырубовой выпала совершенно своеобразная миссия быть наперсницей женщины, которая будто бы «при первом причастии дала клятву спасти Россию» (от чего?!). Царица помешана на мысли «спасти трон»; она — «человек довольно злой, вернее — жестокий», «не верит никому, даже папе».

Оказывается, Витте и «Гневная» (т.-е. Мария Федоровна) сделали ее злой и мстительной. Перед нами опять — отзвук «бродячего мотива» об антагонизме старой и молодой царицы, при чем это — не бытовая свара свекрови и невестки, а политическая борьба, так как старая царица, находясь под влиянием своего любовника, Шервашидзе, «толкает папу на конституцию». Достаточно однако хотя бы бегло перелистать недавно опубликованную в «Красном Архиве» переписку Николая Романова с матерью за 1905—1906 г.г.²¹, чтобы усомниться в конституционалистских настроениях вдовы Александра III, верившей, что не конституция, а репрессии да бог могут вывести из «хаоса революции» Россию, находившую^ся в «когтях злого духа».

Названная переписка, безусловно, опровергает и остроту взаимоотношений Николая Романова с матерью. Между тем в «Дневнике» мы читаем: «Гневная делает все, чтобы убрать папу с дороги. Прежде всего, ее влияние на папу сказалось в том, что он приблизил к себе великих князей. А она знала, что они могут явиться серьезной опасностью²². Но ведь именно отрыв Николая II от других Романовых — общеизвестный факт, особенно ярко выявившийся в последние годы его царствования. Что же касается замыслов старухи-царицы о свержении Николая с престола, то это такой «примечательный факт», верить которому мы предоставляем редакции «Мин. Дней».

Ненависть же Александры Федоровны к Витте об’ясняется в «Дневнике», во-первых, его отзывом о Дармштадте, «как о гнезде нищих и шарлатанов», и, во-вторых, тем, что он будто бы внушил принцу Уэльскому сказанную последним ей за интимным завтраком не особенно приятную фразу: «Как профиль твоего мужа похож на императора Павла I»²³. Редакция делает в данном месте сноску с указанием, что об этом же эпизоде рассказывает и Витте²⁴. Но, справившись, узнаем, что Витте сам об этом завтраке и найденном принцем Уэльским сходстве Николая с Павлом узнал впоследствии от приближенного принца, при чем ничего о своих разговорах с принцем не сообщает. Здесь налицо явная передержка и автора и редакции «Дневника». Что же касается отзыва Витте о Дармштадте, дошедшего, будто-бы, до Николая, который «вследствие этого был к царице так холоден первое время», то здесь необходимо указать, что дневник Николая за период первых месяцев женитьбы его говорит как раз об обратном.

На записях о видениях «Агинушки» (няни царицы), «голубиной воде» и т. п. вещах, недоступных нашей проверке, да и не представляющих исторической ценности, мы, конечно, останавливаться не будем. Обратимся к записям более исторического свойства. Вырубова записывает: «Папа искренне думает, что это он усмирил революцию. Нет, это сделала мама. Ее оскорбленное чувство. Ее боязнь потерять трон»²⁵. Далее идут записи о нелюбви народной к царице и о романе царицы с Орловым, в которого была влюблена будто бы также и Вырубова. В свое время в обществе ходило много слухов о нежных отношениях Александры Федоровны с прибалтийским усмирителем, при чем появление на свет наследника престола некоторыми лицами связывалось с этим романом. Но в рассказах «Дневника» об этом романе мало правдоподобия. Царица говорит Вырубовой: «Я любила беседовать с ним и петь ему... Он не любил говорить со мной о политике, п. ч. моя судьба казалась ему страшной». И здесь политика! Царица боялась взять Орлова в любовники потому, что, если бы у нее «был ребенок от другого, то он был бы сильнее, чем дети царя, и от этого всем было бы плохо»²⁶. Оказывается, далее, что, узнав о подписании Николаем манифеста 17 октября 1905 г., Александра Федоровна «решила отомстить стране за то, что она силой вырвала у него конституцию.

— Я заставлю ее проклясть этот день... и смыть это пятно кровью.

Мама сама повела контр-атаку против либералов»²⁷.

Вместе с тем ей же приписывается фраза: «Если б я не была царицей, то была бы с теми, кто против царей»²⁸.

Но не довольно ли цитат? Интерпретация образа Александры Федоровны в «Дневнике» совершенно ясна из вышеизложенного. На дальнейших страницах проходят юродивые, m-r Филипп (увы, об этом загадочном человеке даже Вырубова не смогла ничего нам поведать нового!), Паша Дивеевская, известный эпизод с ложной беременностью царицы, посещение Сарота, смерть Орлова, появление «старца» Распутина, которого царица будто-бы видела во сне за несколько лет до появления его в Петербурге, случаи исцелений им наследника и т. д., и т. д.

Но обо всех этих лицах и событиях мы не узнаем ничего нового, кроме беллетристических подробностей, не поддающихся, конечно, проверке. Примитивно-художественный пересказ мемуарного материала — с уклоном в мистику и трагедийность под знаком политики — так, в сущности, можно было бы определить и все содержание «Дневника А. А. Вырубовой». К концу «Дневника» царица, боявшаяся ареста и заточения, проходит почти безумной фигурой, какою она, повидимому, и была в действительности, только, вероятно, менее словоохотливой, чем это описывает мнимая Вырубова, которая с восторгом восклицает: «Теперь она выросла, она — правитель, она — царь. Она горит огнем. И, кто знает, б. м., она нас всех спасет»²⁹. Но сама царица «ни одного шагу не делает без указания старца, так как ему свыше указан путь, по которому Россия придет к миру, к славе» и т. д.³⁰.

В сущности, Распутин и является главным героем «Дневника». Но характерно, что в «Дневнике» нет подробностей первого появления его при дворе, а Вырубова, казалось бы, должна была их знать (в литературе, как известно, об этом ничего достоверного нет). И еще характерно, что в «Дневнике» всего двенадцать телеграмм Распутина и одно письмо его, — повидимому, в пересказе, — о необходимости разгона Госуд. Думы³¹. Таким образом, ясно, что дневник «Мин. Дней» не имеет ничего общего с тетрадкой, фигурировавшей на допросе Вырубовой. Это — произведение совсем особого рода.

Один перечень «деяний» Распутина, описываемых в «Дневнике», занял бы много места, но мы будем кратки. Здесь описаны: появление Распутина в петербургском обществе и роль в этом деле в. к. Николая Николаевича, вел. княжен-черногорок и еп. Феофана, связь Распутина с няней наследника М. И. Вишняковой, попытки еп. Феофана разоблачить Р., роль Р. в попытках реализации прожектерских махинаций проф. Мигулина, Г. Сазонова и др., борьба Гермогена и Илиодора с Р., радения, поездка Г. Сазонова и Мигулина с Р. к Витте, поездки Р. в Саров и Иерусалим, отзыв Николая о Р. в беседе с Илиодором, роль Р. в назначении Саблера обер-прокурором синода и в назначениях разнььх министров, запросы о старце в Думе, отношение Р. к войне, знакомство Р. с французским послом Палеологом, роль Р. в отставке Николая Николаевича и принятии Николаем II на себя верх. командования, гипнотическая сила Р., кампания вел. кн. Елизаветы Федоровны против Р., знаменитый кутеж Р. в Москве во время войны, неприязненное отношение Р. к Госуд. Думе, кампания Илиодора против Р., отношение общества к распутиниаде, бахвальство Р. в поезде о своем могуществе и т. д. и т. п. Все это, как видит читатель, тематически совпадает с тем, что многократно уже освещалось в мемуарах и документальных публикациях пореволюционного периода. Редакция, с своей стороны, снабдила соответствующие страницы «Дневника» многочисленными ссылками на литературные источники, подтверждающие правильность записей Вырубовой («Святой чорт» Илиодора Труфанова, «Падение царского режима», «Переписка Николая и Александры Романовых», «Воспоминания» Витте, «Крушение империи» Родзянко, «Царская Россия» Палеолога, «Красный Архив», публикации В. П. Семенникова, «За кулисами царизма» (Архив Бадмаева). «Николай II и великие князья» и др.).

Необходимо отметить, однако, что этот историко-биографический комментарий «Дневника», как в отношении записей о Распутине, так и в отношении, главным образом, других сюжетов, производит двусмысленное впечатление. Читателю трудно отделаться от мысли, что сюжет и об’ем комментируемого текста находятся в прямой зависимости от наличия вспомогательного мемуарно-документального материала.

В самом деле, в поле зрения автора «Дневника» попали даже такие, казалось бы, «специальные» вещи, как Комиссаровское бюро для наблюдения за иностранными посольствами и военными агентами (См. «Падение царского режима», т. III); подробное изложение письма вел. кн. Милицы Николаевны Николаю II о территориальных вожделениях Черногории (напечатано у Семенникова); попытка Путилова получить 36-миллионную субсидию для Путиловского завода («Крушение империи» Родзянко); история изобретателя горючей жидкости Братолюбова (Родзянко); борьба Татищева с мин. фин. Барком и критика системы последнего по реализации займов («Падение царского режима», IV), история провокаторши Шорниковой и др. В изложении этих тем соблюдена фактическая достоверность, но самое изложение и детали «художественны».

Зависимость сюжетов от имеющихся в печати публикаций особенно заметна в последней части «Дневника» — «1916 год», которая по содержанию своему крайне совпадает с V томом «Переписки Николая и Александры Романовых». Недаром комментаторы в таком изобилии снабдили эту часть «Дневника» подстрочными ссылками на «Переписку»: сюжетика у них на-редкость общая, за немногими исключениями, которые, в свою очередь, имеют свои печатные источники. Так, напр., рассказ о запрещении вел. кн. Сергеем Михайловичем выделки ручных гранат и орудий для разрушения проволочных заграждений можно найти в «Крушении империи» Родзянко, разговор наследника с свящ. Васильевым о Распутине — в показаниях Белецкого («Падение царского режима») и т. д. и т. д. Разница только в том, что эти известные факты изображаются от имени Вырубовой, в иной повествовательной форме.

Возвращаясь вновь к Распутину, приходится сказать, что образ этого проходимца, нося все черты иконописного лика («для меня, для мамы и для нас всех он не только пророк, а наш спаситель. Наш бог. Мы идем за ним смело»), предстает перед нами, кроме того, в неправдоподобном одеянии мужицкого идеолога, врага аристократии: «Старец ненавидит аристократию — дворянство: «Продажные шкуры!» — так он их величает». Он признается: «Кабы не такой я был охочий до баб, то быть бы мне Пугачевым. Ох, и делов бы наделал!.. Ты мне о Пугачеве почитай»³². Этой же мужицкой ненавистью к аристократии, как это ни странно, пропитаны и некоторые высказывания самого автора дневника, «б. фрейлины ее величества», А. А. Вырубовой-Танеевой: она называет аристократию «вымирающей, дохлой, протухлой» («М. Д.», дек., 45). Неясный до сих пор вопрос об отношении Распутина к заключению Россией сепаратного мира в «Дневнике» разрешается черным по белому: «До тех пор, — говорит Распутин Вырубовой, — пока Сазонов у власти, наша работа кидается собаке под хвост. Он в один час разрушает то, что мы делали неделями³³. «Нет моего благословения на эту войну, — восклицает он, — она нужна только генералам!» Вообще это deus ex machina, разрешающий эпизодические коллизии, сибирский оракул, предвещающий наступление конца режима и возглавляющей его династии. «Ежели папа во-время не раскидает костер, все вспыхнет, — восклицает он. — Ох, и гореть будет». Он далее пьет потому, что хочет заглушить в себе ужас перед наступающей революцией: «Чувствую — горим! Ох, горим!». Для этого он и понадобился, повидимому, автору при составлении «Дневника», в котором он проходит в виде никогда не закрывающей рта фигуры с неизменными словечками вроде; «Молись!», «Вот!» и «Аминь!».

С новой стороны, до сих пор не освещавшейся исследователями и не документированной, именно — со стороны сексуальной, дан в «Дневнике» Николай II. Так, мы находим здесь порнографическую сцену «зловонных ласк» его, которые доводили Вырубову до тошноты³⁴, нанесение им царице чуть ли не травматических повреждений в припадке ревности, видим Николая, о котором Витте говорил, что он редко видел так хорошо воспитанного человека, как Николай II, ругающимся «по-русски», увлечение Николая некоей гадалкой «Гриппой», даже убийство им на почве ревности какого-то «Петруши»³⁵, смех до слез от скабрезного рассказа Вырубовой о подсмотренной ею сцене случки свиней. Опровергать или утверждать что-либо из этих «новых» для нас фактов интимной биографии Николая II — дело, от которого естественная брезгливость подсказывает уклониться, но нельзя не отметить, что сцена случки напоминает аналогичную собачью сцену, зарисованную Николаем для жены в одном из апрельских 1916 г. писем его к жене из ставки, — очевидно, именно этой сценой и навеян данный рассказ «Дневника», — только сделана перестановка места действия и заменены персонажи.

Размер настоящей — и без того затянувшейся, заметки не позволяет остановиться на перечислении и разборе других сюжетов той сложной литературной мозаики, какою является «Дневник». Поэтому мы ограничимся постановкой вопроса: правдоподобно ли, что действительно жил и действовал в описываемой им среде подлинный, а не вымышленный автор, который так именно расценивал людей, как это изображено в его «Дневнике»? В самом деле, Николай, которому в «Переписке Н. и А. Романовых» «Аня» Вырубова постоянно целует руки, на страницах «Дневника», — жалкая, балансирующая между матерью и женой, фигура, сластолюбивый развратник, иногда даже кусающийся, — временами сумасшедший, жестокий. Мария Федоровна — старая интриганка, мечтающая о низложении Николая, который для нее «не сын, а царь, да еще рядом с ненавистной царицей»³⁶. Александра Федоровна проходит в «Дневнике» какой-то сомнамбулой, с первых дней приезда в Россию убежденной в своем провиденциальном назначении всеми возможными средствами спасать трон, династию и страну от гибели.

Автор «Дневника» даже двенадцатилетнего наследника престола Алексея, болезненного и умственно слабого ребенка, заставляет размышлять о политике. Алексей спрашивает Н. П. Саблина: «как он думает: Григорий Ефимович — друг наш или враг? — Николай Павлович стал уверять Маленького [т.-е. Алексея], что, конечно, друг. Он ответил:

— Я тоже так думаю. Только почему все говорят, что он ведет к гибели Россию?».

Даже Алексей будто бы негодовал на общепризнанное слабоволие царя Николая II: «Он очень любит папу, но, как будто, временами, видит его слабость. И это его раздражает» [!!]³⁷.

Во всем этом есть какое-то театрально-каррикатурное правдоподобие, рассчитанное на наивное восприятие, но нет исторической правды.

Для автора «Дневника» Щегловитов — «барбос», Марков II — «клоп поганый», Замысловский — «мерзкое, некрасивое лицо», Пуришкевич — «нахал», кн. Андронников — «побирушка проклятый, портящий воздух своим дыханием», «надоедливый клоп», вел. кн. Сергей Михайлович — «сиятельный мошенник», вел. кн. Николай Михайлович — «исторический сплетник», Штюрмер — «рухлядь проклятая», Сухомлинов — «старый барбос», в. к. Михаил Александрович — «безмозглый», его жена — «подлая торговка», жена Сухомлинова — «проститутка», гр. Шереметева — «мерзкая шлюха» и т. д. и т. д.

Так может расценивать всю эту верноподданническую клику составитель «Дневника», но не подлинная, невыдуманная Вырубова, ибо это было деловое окружение последней, ее соратники в политической борьбе, плоть от плоти которых она была сама. Не верится также и в то чувство тяжести своеобразного подвижничества, которое будто бы давило ее плечи со времени обслуживания ею «царей» в роли не наперсницы, а кого-то, как «Дневник» пытается изобразить, более возвышенного.

Автор настоящей заметки умышленно не сказал до сих пор ни слова о том, что А. А. Вырубова жива по сей день. Вот выдержки из письма, опубликованного ею в бело-эмигрантской газете «Возрождение» (№ 996, от 23 февраля 1928 г.): «По слухам, дошедшим до меня, в Советской России появилась в печати книга «Дневник А. А. Вырубовой», якобы найденный у одного нашего старого слуги в Петербурге и переписанный некоею В. Головиной... Я считаю необходимым заявить во всеобщее сведение, что никаких дневников я никогда в жизни не вела и, кроме «Моих воспоминаний», напечатанных уже и известных публике, я ничего более не писала... Считаю своим долгом добавить, что единственный наш старый слуга Берчик умер еще у нас в Петербурге в 1918 г., был нами же похоронен и ничего после себя не оставил». Подпись: «А. Вырубова-Танеева» и дата: «Выборг. 10 февраля 1928 года»³⁸.

Редакция «Минувших Дней», издав в мае сего года IV выпуск своего «альманаха», игнорировала это письмо Вырубовой, как это было сделано ею и с показаниями Вырубовой в Чрезв. Следственной Комиссии. Что ж! Это свидетельствует о последовательности редакции до... ожидаемого, повидимому, ею «победного конца». Нам же остается констатировать неудовлетворительность этой прославившейся подделки, которая, конечно, не может итти в сравнение, например, скажем, с «Гуслями» Меримэ, настолько пленившими Пушкина, что тот долго не хотел верить, что это сфабрикованные, а не подлинные славянские песни, так велика была стилистическая и психологическая близость их к подлинному народному творчеству. Такой убедительности не удалось достигнуть автору «Дневника», Для нас это — литературно-дидактическое произведение, написанное неизвестным пока автором на тезис о разложении и обреченности николаевской монархии, которую будто бы сознавали сами ее могильщики — в лице б. фрейлины Вырубовой. Но образ последней, как автора этой политической исповеди, наделен совершенно недостоверными чертами, и потому «Дневник» производит двусмысленное впечатление: из-за образа мнимого автора «Дневника» все время выглядывает лик его подлинного составителя, заставляющий признать его, по верному замечанию Д. Бедного, «более Вырубовой, чем сама Вырубова». Это — литературное изнасилование Вырубовой, но не раскрытие ее подлинно-исторического облика. Не дав ожидавшегося от него кое-кем историко-литературного эффекта, «Дневник» не достиг, конечно, своей цели: у нас достаточно подлинных исторических документов об этой эпохе. Вместе с тем, надо сказать, что опубликование этой литературной подделки под видом подлинного документа заслуживает самого строгого осуждения не потому только, что «Дневник» может посеять заблуждения научного характера, а потому, что пользование этой фальшивкой компрометирует нас в борьбе с уцелевшими сподвижниками Вырубовой и защищаемым ими строем. Следовательно, значение разобранной нами здесь публикации выходит за рамки литературного явления, становясь уже фактом политического порядка.

А. А. Сергеев

---

¹ В тексте журнала напечатано так:

марксист» мы также показывали неверность подобного утверждения. Цифры же
А. Сидоров верно отметил, что «темп» промышленного развития и «отсталость» —
Енотаевского и Н. Рожкова о «медленном» темпе развития капитализма в России.
А. Сидоров верно отметил, что «темп» промышленного развития и «отсталость» —
два совершенно различных понятия, которые Рожков и Фин употребляют, не отде-

(прим. составителя). (стр. 153.)

² См.: «Минувшие Дни». Иллюстр. исторический альманах под ред. М. А. Сергеева и П. И. Чагина. Изд-ство «Красная Газета». Лнгр. Декабрь 1927 г., стр. 5—76. — Январь 1928 г., стр. 73—108. — Февраль 1928 г., стр. 89—120. — № 4, 1928 г., стр. 87—124. Критическую оценку этой совершенно неудовлетворительной попытки издания популярного исторического журнала читатель найдет в статьях П. О. Горина («Об одной вылазке бульварщины» — «Правда», № 61, 11 марта 1928 г.), Л. Мамета («Пролетарская Революция», № 3), А. В. Шестакова («Историк-Марксист», № 7) и др. Настоящая заметка посвящена исключительно обзору так наз. «Дневника А. А. Вырубовой», являющегося «гвоздем» первых четырех книжек «Минувших Дней», ярко определившим историко-литературный облик этого «исторического» журнала. (стр. 160.)

³ «Падение царского режима», т. III. Гиз. 1925. (стр. 161.)

⁴ Как видно из редакционной сноски, Настя — сестра горничной Вырубовой, переносившая ее записки в кувшине из-под молока. Велик должен был быть кувшин, если в нем мог уместиться оригинал более, чем двадцати пяти тетрадей копий «Дневника»! (стр. 162.)

⁵ «Падение царского режима», т. III, стр. 232—254. Гиз, 1925. (стр. 163.)

⁶ Там же, стр. 241. (стр. 163.)

⁷ Там же, стр. 253. (стр. 163.)

⁸ Архив Октябрьской Революции. Особый отдел. (стр. 163.)

⁹ См. мою рецензию в журн. «Печать и Революция», 1924 г., кн. V. (стр. 164.)

¹⁰ Т.-е. Николая и Александры Романовых. (стр. 166.)

¹¹ Отец Вырубовой А. С. Танеев. (стр. 166.)

¹² «Мин. Дни», 1927 г., декабрь, стр. 13. (стр. 166.)

¹³ Там же, стр. 42. (стр. 166.)

¹⁴ Министр иностр. дел. (стр. 166.)

¹⁵ «Мин. Дни», 1927 г., декабрь, стр. 24. (стр. 166.)

¹⁶ «Мин. Дни», 1928, февраль, стр, 115. (стр. 166.)

¹⁷ «Мин. Дни», 1928, январь, стр. 97. (стр. 167.)

¹⁸ «Мин. Дни», № 4, стр. 101. (стр. 167.)

¹⁹ Там же, стр. 94. (стр. 167.)

²⁰ «Мин. Дни», 1927 г., стр. 14, 18. (стр. 168.)

²¹ См. «Красный Архив», т. XXII, стр. 152—209. (стр. 168.)

²² «Мин. Дни», 1927 г., за декабрь, стр. 20. (стр. 168.)

²³ «Мин. Дни», 1927 г., декабрь, стр. 18. (стр. 168.)

²⁴ Витте. Воспоминания. 1924 г., т. I, стр. 4. (стр. 168.)

²⁵ «Мин. Дни», 1927 г., декабрь, стр. 24. (стр. 169.)

²⁶ «Мин. Дни», 1927, декабрь, стр. 26. (стр. 169.)

²⁷ Там же, стр. 27. (стр. 169.)

²⁸ Там же, стр. 54. (стр. 169.)

²⁹ «Мин. Дни», № 4, стр. 114. (стр. 169.)

³⁰ Там же, стр. 120. (стр. 169.)

³¹ Мин. Дни», 1927 г., декабрь, стр. 95. (стр. 169.)

³² «Мин. Дни», 1928 г., январь, стр. 88 (стр. 170.)

³³ «Мин. Дни», 1928 г., № 4, стр. 98. (стр. 170.)

³⁴ «Мин. Дни», 1927 г., декабрь, стр. 31, 33 и др. (стр. 171.)

³⁵ Там же, стр. 44. (стр. 171.)

³⁶ «Мин. Дни», 1927 г., декабрь, стр. 44. (стр. 171.)

³⁷ «Мин. Дни», 1928 г., № 4, стр. 108. (стр. 171.)

³⁸ Биншток, автор заметки о «Минувших Днях» в № 715 журнала «Mercure de France» от 1 апреля 1928 г., сообщает, со слов некоего д-ра М., что последний получил от Вырубовой в России дневники ее и... Распутина, причем, по словам М., опубликованный «Мин. Днями» «Дневник» Вырубовой не имеет ничего общего с тем, который был у него в руках. Это сообщение, казалось бы, льет некоторое количество воды на мельницу «Мин. Дней», опровергая уверения Вырубовой, что дневников, она не вела. Но беда в том, что подкрепить свое устное заявление д-р М. ничем не может, так как он, подобно горничной Насте, тоже уничтожил столь интригующий документ: перед от'ездом своим из России он, по его словам, сжег и Вырубовский и Распутинский «дневник». (стр. 172.)