Нехорошая ночь сегодня.
Где-то внизу, там — по падающим терассам рисовых полей сбегает ветер в долину и шумят, ноюще стукаясь, бамбуки в зарослях. А выше, в разломе гор, желтым неровным овалом глянула луна и дрожит, и качается в седловине, точно огромный бумажный фонарь в ветер мечется она по черным воротам в пещеру, за которыми спрятана от суетных людей вечная тишина.
Совсем не слышно, без огней и свистков, в шуме ветра вкатывается нащупывающей черной тенью на маленький разъезд, затерянный в горах под Лиулином броневик.
Он вырастает на коротком и последнем пути разъезда, как привидение. Его никто не встречает и он никого не зовет своими сигналами. Но когда он проходит мимо станционной будки на выходящей стрелке, там к окну припадают два острых и молодых глаза, из темноты они светятся точно у кошки двумя фонарями.
А потом, в будке приглушенный разrовор:
— Опять этого черного дьявола несет куда-то!
— Как, ты не видwшь, а знаешь его, дед...
— Потому, что я знаю хорошо этот шорох железной змеи уже не один десяток лет,
— Это броневик, дед?
— Да, это Сё...
А потом старик, который сидит на полу и чинит свои войлочные башмаки, попыхивает тоненькой трубкой, поворачивает голову в сторону юноши:
— Ты бы ушел от окна, Сяо! — Старик поднимается и убавляет огонь в лампе, а еще через минуту и совсем его гасит. — Так будет лучше мальчик... — успокоительно говорит старик и неслышно подсаживается к Сяо.
Они сидят не шелохнувшись час, и другой, и третий... И смотрят уставясь в окно на пути и во тьму. Но они ничего не видят... Вот разве только памятью своей видит старик, этот Сынфу, старый станционный стрелочник, пришедший сюда во время большого голода в долине Янцзы, еще три десятка лет тому назад и здесь оставшийся на постройке дороги. Вот он все помнит и знает...
И он, если захочет, расскажет.
Но старик не любит говорить много, он лучше будет курить - куда спокойнее занятие. А потом: кто говорит много? Эти молодые и звонкие бамбуковые палки! Больше никто... Но несколько слов он все таки скажет.
И тогда начинает его трубка вздрагивать и кивать, а из-под жиденьких и желтых прокуренных усов Сынфу, долетают в настороженное ухо наблюдающего в окно Тяо слова:
Я не люблю эту железную змею... Еще когда твоя мать и не думала иметь тебя, а скорее склонялась к тому, чтобы ласкать и няньчить девочку, вот такую же маленькую, как твоя младшая сестренка Се. Вот тогда еще эта самая железная змея ползла здесь и шипела, как дракон пожирая людей и землю... И этот толстый Сё не даром же так разжирел, как шэнсийский кабан, питаясь белыми и тяжелыми таянами 1) трех провинций.
— Этот Сё — зверь, мне говорил об этом Ляо...
— Он много болтает зря, этот черный ханьянский слесарь! Ему бы лучше теперь помолчать... А этот Сё... я его не люблю, мальчик... И ты его остерегайся: он может тебя проглотить так, что даже и не хруснешь...
— Ну, нет, это мы еще посмотрим!
— Я вижу, у тебя не по годам имеется в запасе лишняя голова?
— А что, ты думаешь — он отрубит мою? Пожалуй, ему это не удастся...
— И ты раэговариваешь так! Сколько же тебе лет, хотел бы я знать? Или мои старые глаза перестали видеть.
— Сколько мне лет?
Но вот, отделилась какая-то тень от первой змеи и двинулась к стрелке.
— Помолчи-ка, мальчик! — Старик Сынфу не дает договорить своему внуку, оттаскивает eгo от окна и они оба растягиваются по противоположным лавкам будки. — Будто спишь... — шепчет Сынфу. — Но Сяо не надо учить, он уж сообразил вое остальное: прикурнув в углу, замирает. Сынфу устраивается на своей лавке тоже. Но не выдерживает долго, беспокойно встает и начинает возиться с лампой. Зажигает ее. Оставляет на полу и сам садится возле. Продолжает курить и начинает снова чинить свои дорожные туфли. Но руки деда беспокойно прыгают и часто он отрывается от туфель и смотрит испуганно на дверь. Он ждет. Вот сейчас эта тень вырастет огромной человеческой фигурой и шагнет через дверь не отворяя ее.
Да, тень действительно приближается: слышны по гальке насыпи хрустящие шаги. Их много и они все ближе и ближе...
Тревога и дрожь передается и Сяо и он начинает стучать зубами. Он злится на себя, но никак не может остановиться. Тогда он впивается зубами себе в палец.
Шаги вот уже здесь... на пороге.
С грохотом рвется дверь и сразу же в будку свет фонаря. За ним из тьмы и сверху три пары глаз. Кто-то большой шагнул через порог.
Это офицер с броневика. Он высокий и сухой. Он подходит прямо к Сынфу и, не наклоняясь, бросает коротко бодигару: 2).
— Свети!
Бодигар протягивает фонарь к самому носу Сынфу и тогда дуговые ручки фонаря черными тенями разрезают всю будку по диагонали, одним концом упираясь в угол, прячут во тьму щетину упрямой и молодой головы Сяо.
Сяо перестает дрожать: он замер и наблюдает... Он не дышит.
Старик Сынфу прищурил глаза от фонаря, а потом поднял их на офицера: он только увидел блестящую кокарду разноцветной шестиконечной звезды, какие носят северяне на фуражках, по ту сторону Хуанэ и дальше за Пекином.
Высокий офицер тоже северянин и он недавно в Хенани и на броневике генерала Сё. Концом походного башмака он чуть толкает старика и глухо приказывает:
— Живо, старик, тебя требует генерал!
Но старик не понимает северянина и вопросительно останавливает свои растерянные глаза на бодигаре.
Офицер теряет терпение и носком башмака вскидывает старика с полу и еще глуше кричит:
— Хенаньская кляча, будешь ты шевелиться или тебя уже сейчас придется разогревать бамбуками!?
Офицер повертывается к бодигарам.
— Помогите-ка ему не отставать от нас...
Бодигары ловко закручивают старику руки за спину и выталкивают.
Офицер шагнул за ними. Шаги удаляются. Опять хрустит галька все тише и тише...
Сяо спускается с лавки. Зубы его опять невозможно ведут себя и он стуча ими склоняется над лампой, дует в стекло, больно ударяясь губой о верхний срез и сразу пропадает во тьме. А затем полевой мышью неслышно выскальзывает из будки и направляется туда, где перестали хрустеть шаги.
Может он направляется к железной змее?..
Ночь и тихие бледные звезды. Да ветер еще... Больше — ни звука.
— Вот, ты говоришь Сынфу: «Не знаешь и не видел...» — генерал Сё смотрит на старика из своих маленьких створок, заплывших в опухоли век, глазами еще молодыми и веселыми. И жирные щеки тоже улыбаются. — А вот, рассказывают о тебе другое...
Сё сидит на узкой деревянной скамейке и пьет из большой и шпрокой чашки огненный чай. Каждый раз, как он ставит обратно чашку, он вытирает полотенцем усы, длинные и каждый раз купающиеся вместе с губами в чаю.
Сынфу в двух шагах от генерала теперь уже успокоившийся и равнодушный, стоит и ждет. Он только по временам старчески тяжело ломается по середине с для поклона генералу и чуть слышно произносит:
— Нет, уважаемый генерал, этого не было.
— Ну, а я знаю — было! И ты их назовешь мне и укажешь... — генерал еще больше растворяется в улыбку. Но он не заканчивает фразу: ему бодигар подает сухо выжатое горячее полотенце и генерал долго и с удовольствием обтирает лицо и шею, отдельно протирает потом глаза, а затем уже, далеко выбросив вперед руки, обтирает их.
Обтирание кончено. Генерал бросает бодигару полотенце, теперь уже грязное и холодное, обратно. Тот ловко eгo на лету подхватывает. А генерал, качнувшись вперед, ударяет себя по ляшкам, закрытым широкими шелковыми шароварами, ладонями обеих рук и как бы подводит итог разговора:
— Так вот, иначе довольно трудно будет увидеть еще раз и солнце и следующий вечер! — И генерал, довольный, улыбается и смотрит на Сынфу прямо и добродушно. — Тебе придется их назвать, старик, тут ничего не поделаешь...
И тогда Сынфу начинает снова дрожать: он чувствует в словах генерала Сё, в словах добрых и простых, большую хитрость и опасность, он озирается по сторонам и глаза его упираются в гладкие стальные стены длинного бронированного вагона с люком в полу и дверью, соединяющей с передними боевыми. И старику делается холодно, а ноги его теряют ощущение пола и немеют.
Генерал Сё продолжает говорить и улыбаться, но старик уже ничего не слышит. Он только чувствует всем своим старческим нутром: вот теперь-то уже ему придет конец, обязательно. И зачем только этот дьявол тянет...
Но генерал и не думает старика убивать, он только тихонько поглаживает свои длинные и тоненькие, как две черные веревочки усы, свисающие к самому вороту его широкого шeлкового балахона и, наставительно и неторопясь, продолжает:
— Эти разбойники с юга, ты может побаиваешься их? Будь спокоен, они сюда больше никогда не придут. Или ты боишься этих чертей из Ханьяна? Ну, так я уж тут постараюсь, чтобы они сюда не имели железнодорожного билета. Пока мой броневик в Хенани, здесь я хозяин быстрый и единственный. Генерал делaeт паузу: у него много времени впереди, он не торопится, он как бы припоминает. — Вот ты видел и южан, этих маленьких и узловатых обезьян, ты здесь давно на дороге — я помню тебя хорошо, ты и меня знаешь... И что же? Куда девались эти обезьяны юга? Рассеялись... Они даже не смогли вернуться к себе домой. А этот хитрый и толстый дурак Фын, он здесь был еще только вчера царем и богом, а где он теперь? Уже расползается eгo многоликая банда. А я вот остался и опять один. И ты помнишь отлично, всегда в Хенани было вот так... А почему все это?..
Генерал неожиданно для своего грузного тела легко отделяется от узкой скамеечки и, мягко ступая в своих войлочных туфлях по желтой цыновке, упирается в Сынфу, плавно подымает правую руку, левой живописно отгибает широкий рукав выше локтя и, когда правая рука вытягивается наравне с плечом, тычет пальцем в лоб старика:
— Ты не знаешь?
Сынфу, теперь уже все безразлично и он покорно молчит.
— Дурак ты Сынфу, хотя и много ты видел и слышал в Хенани разных хороших людей... — Пауза. Генерал ждет. Но Сынфу продолжает молчать. И тогда он торжественно заканчивает: — Все они не из нашей земли, чужие, а здешняя почва не любит заморских семян. Я вот от солнечных пяток до самой макушки — хенанец, и здесь я хозяин по праву рождения...
Молчание.
Снизу под вагоном ползет маленьким комочком человек. Вот он прильнул к рессоре колеса. Тишина... Часовой стоит и смотрит на звезды, да от времени до времени зажигает свой электрический карманный фонарь и бросает во тьму: и в деревья, и в небо, и в гальку на шпалах, и в рельсы — белые резкие пятна лучей. И снова темно и еще темнее.
Комочек под вагоном чуть передвинулся. Он проползает к лестнице трюма и тут, влипаясь в железо ступеней, вытягивается в прорез и замирает настороженный и слушающий все шорохи снизу и слова в броневике.
Он дотянулся до кромки пола. Миг... и все тaм увидел и спрятался снова. А там полукругом стоят офицеры, на полу на цыновках фонари. Тишина в броневике и душно. А прямо и глазами к нему его дед!
Но вот тишину нарушают слова генерала, он чуть повышает свой голос:
— Старая собака! Ты продолжаешь молчать?..
Сердце готово выскочить в горло у Сяо: от радости впился в железо губами и весь присосался пиявкой и слушает, замер — доволен: дед, значит, крепкий и очень хороший старик, не выдаст никого этому черному толстому змею с усами...
А там, точно в бочке, повернулись слова и глуше:
— Ну-ка, погрейте этому старому дураку пятки. Он не понимает, что на улице осень и скоро пойдут дожди...
Шаги по цыновке ближе сюда и обратно и тише; должно быть ушли в соседний вагон.
Сердце у Сяо рвется и замирает и готово вырваться и улететь. Пока тихо, но вот где-то совсем глухо удары бамбуковых палок, а потом заглушенный как шопотом стон. Сяо скорее чувствует его, чем слышит. И тогда он опускается в гальку на шпалы и, обхватив голову руками, затыкает уши, чтоб не слышать ни звука... А чтоб не видеть этой назойливой и говорящей страшной тьмы, он до боли зажмуривает глаза.
— Видишь ли, оказывается, пятки имеют какую-то удобную связь с языком, а ты это отрицал старый дурень Сынфу! Генерал Cё снова за столом и снова живописно отогнув правый рукав, берет из стопки кисточку, водит ее, поворачивая и заостряя в черной и липкой массе ее конец, а потом начинает писать столбиками замысловатые разнообразные крючки, легко и неслышно скользя по желтой и нежной глянцевитой бумаге.
Он пишет приказ.
Когда он доходит до имени Ляо, останавливается и подымает глаза от бумаги, а потом их переводит, опуская на Сынфу: старик уже не может теперь стоять, он сидит и опирается костяшками кулаков о пол. Голова его низко опущена и глаза его перестали видеть ясно.
— Ляо?... Так этот ханьянский разбойник здесь? Ты, действительно, его видел старик?
И еще ниже склоняется обезумевшая от боли голова Сынфу и руками он еще крепче опирается о пол.
Генерал снова начинает писать свои столбики, но он еще раз произносит вслух имя ханьянского рабочего:
— Ляо! Ну, ему больше не придется здесь лазить: мои солдаты об этом позаботятся.
— ...Ляо!
Часовой на полушаге замер: он слышал какой-то вскрик, вот тут, где-то близко под вагоном. Он быстро отстегивает электрический фонарь с ремня, нажимает пуговку и белая полоса стремительно врывается под вагон: на колеса, переплеты креплений, тормозные тяги. Что-то метнулось влево и зашуршало; туда сноп света сразу. Но лесенка у люка блеснула двумя железными ступеньками и ничего больше.
Солдат выпрямляется и гасит фонарик, сразу окунаясь в сгущенную темноту, точно куда-то проваливаясь. Но в это время он ясно слышит по гальке, с той стороны насыпи, скользящие хрусты бегущих ног. Но налетает ветер, спутывает все шумы и гасит их, затопляя воем и свистом сразу оживающую и настораживающуюся ночь.
Солдат поворачивается и, кутаясь в крылатку и намеренно громко шагая, идет в голову броневика, навстречу ветру. «Скоро ли смена?»... обрывки мысли, а рука уже на гладком и угловатом маузере, а палец в скобе и на спуске. «Скоро ли смена» — молодому бодигару не нравится сегодняшняя ночь.
Ветер порывами продолжается.
У броневика несколько пятен фонарей. Вот они закачались и поплыли к станции. Свернули и погасли мокpыe полосы рельс.
Ветер и дождь.
Фонари поднялись и поплыли теперь по перрону. Остановились у станции, перепутались, соединились в одно яркое пятно и на миг из тьмы: зонтик, шляпа, усы, зеленый плащ... Пятно рассыпалось и снова фонари стали кольцом, фигура посредине шагнула, качнулись огни и сразу пропали в станции.
И снова тьма на перроне.
Но через минуту из станции опять появились фонари. Но теперь их было уже меньше и, широко раскачиваясь, они обогнули станцию, спустились вниз и по рисовым полям поплыли в поселок.
А в станции остался генерал Сё. Это над ним держали зонтик бодигары на перроне; это он сейчас расселся важный и спокойный в своем зеленом непромокаемом с широкими рукавами плаще и недет неторопливую выпытывающую беседу с начальником станции, который после каждой своей фразы перегибается пополам, а его высушенная восковая маска лица перед каждым поклоном чуть морщится у губ: это он предупредительно улыбается.
И когда перегибается, он продолжает смотреть на генерала, а его лаковый козырек и три золотых канта на фуражке, попадая в свет фонаря, блестят неожиданно и так приковывающе.
Его свистящие: — да, да! — перехватывают каждую фразу генерала и как бы ставят точку в чрезмерно длинных периодах словоохотливого Сё. Так они беседуют вот уже час. Сё продолжает сидеть, а начальник станции — стоять. И хотя генерал в начале беседы ему два раза предложил сесть, но он два раза, улыбаясь и раскланиваясь, отказался от такой чести и считает для себя высшим благом беседовать с генералом Сё стоя и никак не может позволить себе сесть в его присутствии.
Генерал Сё доволен, не показал и вида; он только позволил себе взять сигарету, любезно предложенную начальником станции. И хотя Сё не курит, когда чиркнула спичка и желтая костлявая рука протянулась к Сё генерал закуривает сигарету и после первой затяжки, выпустив густое облако дыма, откладывает ее на стол. И откашлявшись и отхаркнувшись много раз, продолжает беседу.
Но зато генерал Сё охотно пьет чай, также любезно и обязательно предложенный начальником станции. Генерал Сё расспрашивает начальника станции о последнем восстании красных пик в Лиулине. Пожалуй, он больше сам рассказывает начальнику станции, чем eгo расспрашивает.
— Лиулин! — Генерал отхлебывает огненный чай из широкой глиняной чашки, держа ее обеими руками и нагибаясь к краю. — Как тогда они хорошо начали: лучшего места в Хенани не найти для удара в тыл южным армиям... — Генерал ставит чашку на стол и делает широкий жест, подымая рукава выше локтей. — Кругом такие удобные горы... в сторону Ухани туннель... И здесь этот близкий бамбуковый лес. Что может быть лучше для внезапного нападения?
Начальник станции перегибается пополам.
Генерал Сё — продолжает:
— А что сделали мукденцы? Они окопались за Лухэ и сидели около своих бомбометов в то время когда здесь был перерезан путь и станция Лиулин была в руках этих длинноволосых парней 3), корпуса южных обезьян сидели одиннадцать лун без риса и патронов. Что еще им нужно было? Так нет! Они продолжали сидеть и не двигались с места даже и тогда, когда получили мое донесение. А здесь, моим курьерам, пойманным у Шанцая этим мальчишкой Ваном, в это время рубили головы: также я потерял трех своих хороших и верных офицеров и здесь, в Лиулине, они заплатили головой за верность мне... Когда их казнили и где? Генерал останавливается говорить, снова берет чашку в обе руки и начинает пить чай, отхлебывая маленькими глотками.
Начальник станции снова перегибается пополам, а потом уже только отвечает на вопрос генерала:
— Высокому генералу, другу и отцу Хенани, известно, что они были казнены среди восемнадцати, во время ликвидации восстания. Их казнили вот здесь, у станции на перроне, рано утром в тринадцатый день шестого месяца...
У начальника станции Лиулин хорошая, нужная память! — Генерал Сё думает. — А кто их казнил?
И еще ниже склоняется начальник станции, делая из своей тощей и черной фигуры прямой угол:
— Их расстреливали ханьянские пикетчики!
За всю сегодняшнюю ночь, в первый раз, генерал Сё делается багровым: он встает, швыряет от себя чашку, которую ловко подхватывает ближайший бодигар и начинает ходить по станционному помещению взад и вперед. Свои пухлые и холеные руки он закидывает за спину. Потом он останавливается перед начальником станции и назидательно и уже спокойно говорит:
— А сегодня я буду рубить головы этим ханьянским оборванцам!
И окончательно успокоенный снова садится генерал Сё. Но он не сразу после этого начинает говорить; он долго сначала молчит, а потом, точно возвращаясь к разговору о Линьинском восстании и как бы продолжая свою мысль, генерал вновь заговаривает:
— А почему все это? — Генерал снова долго молчит, а потом, как бы с грустью и укором. — Все хенанские тропы идут к Янцзы... — Пауза. Снова продолжительное молчание. — А чжилийские — на север... А гуаньдунские на юг... Так всегда... И эти мукденцы нам оказались здесь тоже чужими... — Снова молчание. Генерал встает и начинает опять прохаживаться по станции.
Молчание...
Вот он остановился. Всматривается во тьму ночи. Поворачивается и ясно, наставительно говорит:
— Только один генерал У-Пей-Фу здесь поможет. Он один наш друг и хозяин. А если понадобится, то хозяин наших жизней. Вот кто такой У-Пей-Фу! Вот кто нам нужен!
Офицеры броневика Сё расцветают в удовольствии желтых улыбок, а начальник станции делает из своей тощей фигуры теперь уже треугольник.
Генерал Сё снова садится.
Входит дежурный адъютант. Через плечо у него белый шарф с большими кистями внизу. Он останавливается у порога и делает несколько ломких поклонов в сторону генерала.
Генерал Сё поворачивается.
— Привели? Всех? — Сё подымает глаза на адъютанта.
— Нет, генерал, Ханьянского Ляо не оказалось!..
— А что говорил этот старик?
— Да, генерал! Но его предупредил какой-то мальчишка. Так сказала старуха в фанзе, где ночевал этот Ляo.
Генерал Сё вскакивает и отбрасывает в угол запутавшуюся в ногах скамейку и разражается громом ругательств. Кончив, он громко отхаркивается и бросает в сторону дежурного офицера:
— Проклятый разбойник! Но где же мальчишка? Откуда и чей он, старуха сказала?
— Нет, генерал! Старуха — слепая. Она только слышала детский взволнованный шопот. А потом они оба вскоре перешагнули порог и шаги их удалялись на юг. Так она слышала.
— На юг? В Хенани на юг или на север все равно: от меня не уйдет эта ханьянская собака. А где остальные?
— Здесь, генерал!
Офицер оборачивается к дверям, растворяет их; оттуда уже рассвет, бледные фонари бодигаров, а в середине кучка перевязанных за руки арестованных.
Но генерал Сё передумал: он берет со стола свою серую фетровую шляпу, одевает ее и выходит из станции на перрон.
Уже совсем светло.
Бодигары фонари погасили и когда генерал подходит к арестованным, бодигары расступаются, образуя сзади них полукруг.
За генералом следуют офицеры.
На перроне начинают накапливаться любопытные из проснувшегося поселка. Среди них нет ни одного молодого парня, это все или старики, приковылявшие посмотреть генерала Сё, или женщины на своих изуродованных, как деревянные колышки ступнях; они маленькими шажками, покачиваясь в бедрах и колыхая небинтованньnми грудями, проталкиваются вперед и равнодушные, жуя беспрерывно бетель, — смотрят на солдат с броневика, на офицеров, на этого страшного в шляпе генерала... Среди них две-три с корзинами сластей или пампушек: это — станционные торговки.
Но больше всего здесь ребят. Они с любопытством немигающими круглыми глазенками наблюдают все окружающее их, протискиваясь среди больших во все щели.
Генералу надоело допрашивать арестованных: все они по обыкновению отпираются и он знает наперед их ответы. Но это — крестьяне из ближних к Лиулину хенаньских деревень, все это — красные пики. А вот один, слева, коротко остриженный и угрюмый, это — не здешний...
Генерал останавливается на нем:
— Аа! Ханьянская собака! Как ты попал в Хенань?
Рабочий молчит: он только перебирает сзади пальцами связанных рук, сжимая их постепенно в кулаки.
Дежурный адъютант делает несколько поклонов генералу:
— ...Он говорит — пришел сюда искать работу...
Генерал Сё расплывается в улыбку:
— Работу? Какая же в Хенани работа? Здесь только война... А так как вы все здесь плохо воюете и позабыли своего истинного благодетеля и начальника, генерала У-Пей-Фу, я вынужден вам предложить далекое путешествие...
Генерал делает паузу.
Арестованные молчат. Только плотнее губы у того, черного, слева. Да глаза наливаются кровью.
— Вы позабыли в Хенани чьи — вы!.. И я вам сегодня напомню. Помните, не только здесь, на этой земле с рисовыми полями и бамбуковыми рощами, но и там, на небе, куда скоро я отправлю ваши души для раскаяния, и там они будут принадлежать генералу У-Пей-Фу!..
Генерал Сё поворачивается к черному:
— Ты это должен помнить лучше всех, собака...
Тогда черный раскрывает рот и кровавой слюной плюет в сторону генерала.
Генерал звереет: он срывает свою шляпу с головы, что-то кричит. К нему кидаются офицеры.
— Первого!!. — и указывает на рабочеrо обеими руками.
Сяо тут же в толпе. Он видел все и слышал все. Теперь он прирос к серой бетонной стойке навеса вокзала и не шелохнется. Весь впился глазами в черного.
Но вот их поставили на колени в ряд на краю перрона. Дежурный офицер подзывает двух бодигаров с мечами. Это — палачи. Один из них быстро отстегивает кожаный футляр и вынимает меч. Дежурный офицер показывает на черного, на первого слева.
Бодигар что-то говорит.
Черный склоняет голову, чуть опускает плечи.
Готово? Взмах меча. Удар! — Хряст и голова падает на рельсы. Туловище тычется обнаженной кровоточащей, вздыхающей кровяными пузырями обрубленной шеей; плечи дергает конвульсия смертельного пожатия рук — одна другой.
И, кончено. И так второй, третий, четвертый, пятый...
Нo вот шестой, это — последний. Бодигары все sнают, что это самый смелый и отчаянный красная пика, старый заговорщик и друг ханьянских рабочих; он знает все заклинания и молитвы...
Знает об этом и Сяо и он ждет от него чуда: ero губы шепчут молитву заклинания. Но красная пика безмолвен. Его губы так же плотно сжаты в ненависти, как и у того, у первого, черного. Он спокоен: ему теперь все равно.
Бодигар неуверенно взмахивает мечом и ударяет выше шеи, почти по затылку, попадая по копне густых волос хенанца. Голова его дергается вниз, губы обливает кровавая пена.
Но красная пика молчит.
Палачей охватывает суеверный ужас: чакая зубами они отказываются рубить голову этому кoлдунy. Сяо, с выпученными глазами, с залитыми кровью ужаса, наблюдает за красной пикой...
Генерал Сё не вытерпел: он звереет и, ругая бодигаров трусами, велит дежурному офицеру застрелить красную пику. А сам, обливаясь потом, отходит и желтую, как точеный шар голову, начинает обтирать своим большим серым платком: он тоже чуточку суеверен...
Офицер также сначала колеблется, но потом вплотную приставляет к затылку красной пики маузер и нажимает курок. Раздается звонкий в утренней тишине Хенани выстрел... Пуля срывает всю черепную коробку и сбрасывает ее далеко за рельсы.
Все кончено.
Сяо тычется головой в землю и воет.
Равнодушные зрители расходятся. Вон только одна женщина в конце перрона — кормит грудью ребенка: она сидит и тихо покачивается...
Солнце уже высоко. Оно пронизывает тополя станции, играя своими лучами на медном шарике застежки у ворота женщины, кормящей ребенка. Лучи его скользят и по ее глазам, что-то уж больно блестящим. Может быть это слезы? Может быть, один из казненных отец ее ребенка?
Но в Хенани это так часто, и здесь так много сирот и вдов, что никто об этом не думает.
А в Хенани умиротворенная, безмолвная тишина. Зеленые рисовые поля... Рощи бамбука, да вон там, вправо в синей дымке, горы... А здесь, вот через переезд, у железнодорожной будки, отправляются в поля крестьяне на своих волах. Рядом, в паре с волами, бегут смешные и ободранные маленькие ослики, тоже запряженные в арбы.
Хенань пробуждается к своей обыденной трудовой жизни.
Броневик генерала Сё без свистков уходит на юг.
В тот же день, морщась, начальник станции заставляет крестьян убрать казненных и схоронить.
Вечером их хоронят в полях...
А еще до вечера в соседней бамбуковой роще прощаются двое: маленький и большой.
Маленький это — Сяо, отправляющийся на юг, а большой - это тот, которого искал генерал Сё. Он отправляется на север. Это ханьянский слесарь — Ляо. Он будет пробираться деревнями и старым Цаньським трактом все на север, а там — в древний Кайфын.
Здесь, на станции Лиулин — опять тишина.
Вот только Сынфу с перебитыми пятками. Сюда он приполз еще ночью, выброшенный после допроса с броневика.
Он теперь совсем один — Сяо к нему больше не придет.
1) Серебряный доллар — равный нашему рублю. (стр. 3.)
2) Личная охрана: солдат вооруженный маузером. (стр. 3.)
3) Хенаньские красные пики, как и Шэньсийские, носят длинные волосы. (стр. 6.)