"Историк Марксист", №2, 1926 год, стр. 140-158

С. Д. Куниский

Жорес—историк

I. Философские основы исторического метода Жореса

Исторические взгляды Жореса тесно связаны с его миросозерцанием вообще и с его философской концепцией в частности. Именно в этой области следует искать истоков исторического метода Жореса, туда уходят глубокие корни его.

Все мировоззрение Жореса было насквозь пропитано дуализмом, который порой переходил в грубый эклектизм. В особенности резко это проявилось в его философских взглядах, в которых он долго и тщетно пытался примирить два вечно враждующих направления философской мысли: материализм и идеализм. Как всегда бывает в подобных случаях, Жорес, в конце концов, скатился к идеализму, ибо тот, кто раз вступает на скользкую дорогу его, хотя бы держась одной рукой за опорную нить материализма, неизбежно соскальзывает по наклонной плоскости идеализма. Материализм принадлежит к числу тех философских направлений, которые в наибольшей степени требуют последовательности. Идеализм же, будучи соединен с другим философским элементом, неизбежно поглощает его целиком. Именно поэтому всякий философский эклектизм так или иначе, прямыми или окольными путями приходит к идеализму. И в таком же положении volens nolens оказался и Жорес. Не говоря уже о молодом Жоресе, который вынес из Ecole-Normale чистокровный и самый ординарный философский идеализм, сильно отдававший реакционностью, но и в более поздний период, когда он сделался социалистом, у него можно найти страницы, наполненные банальными и совершенно поверхностными рассуждениями на тему о вечных истинах, справедливости, красоте и т. п. Это — все отрыжки философского идеализма.

II. Историческое миросозерцание Жореса

Все это, понятно, не могло не отразиться на исторической концепции Жореса: вся она была насквозь проникнута тем же дуализмом, той же эклектикой. Впрочем, Жорес не только не скрывает этого, но он делает своим лозунгом это стремление примирить между собой противоположные начала. «Нельзя противополагать друг другу материалистическое и идеалистическое понимание истории: оба они сливаются в единую нераздельную концепцию» ¹), пишет он и тут же добавляет: «Рискуя вызвать в читателе недоумение сопоставлением этих великих имен, мы выражаем надежду, что Маркс, Мишле и Плутарх послужат источниками вдохновения для авторов этого скромного исторического труда» ²)...

Действительно, с первого взгляда эти три имени, поставленные рядом, могут произвести несколько странное впечатление, но если вспомнить вышесказанное, тогда становится ясным, что мы имеем здесь, в конце концов, дело с известной персонификацией того эклектизма, который был так глубоко заложен во всем миросозерцании Жореса.

Если отбросить Плутарха, который фигурирует у Жореса только в качестве символа личного начала в историческом процессе, который олицетворяет собой то исключительное значение, которое он придает роли личности, как некоему самодовлеещему элементу, то придется признать, что исторический метод Жореса имеет два истока: железную диалектику Маркса и мистические глубины «нравственного сознания» Мишле. И когда вы читаете исторические работы Жореса, то иногда замечаете два потока: марксизма и мишлеанства, которые текут, не затрагивая друг друга — глубоко внизу проходят прозрачные воды изумительного марксистского анализа, а сверху несутся мутные волны мистической риторики Мишле.

Этот мистический идеализм не образует, и по самой сути дела не может образовать, какого-нибудь органического соединения с материалистической концепцией истории, ибо они слишком чужды друг другу, у них нет никакого сродства, выражаясь химически — в лучшем случае они могут плавать один поверх другого, не смешиваясь друг с другом, как масло по воде — темное масло мистики по прозрачной воде марксизма.

Это становится совершенно очевидным, когда Жорес начинает на наших глазах проделывать этот процесс механического перемешивания двух совершенно чуждых друг другу элементов... «Каково бы ни было, — пишет Жорес, — соотношение между экономическим и социальным строем и человеческою душою, даже и тогда, когда она предается самым смелым и бесплотным мечтам, она все же устремляется и за пределы человеческой среды, в бесконечную космическую среду. Соприкосновение со вселенною пробуждает в ней таинственные и глубокие силы той вечной и деятельной жизни, которая предшествовала человеческим обществам и будет существовать и после них» ³).

В конце концов, если сорвать красивую внешнюю оболочку с этих слов, то за нею окажутся довольно-таки пошленький идеализм и самая банальная мистика. Если внимательно вчитаться в Жореса, то нетрудно убедиться в том, что этот идеализм, в котором все неясно и туманно, зачастую переходит просто в протест против «грубо-экономического и узко-материалистического подхода к человеческому духу» ⁴).

В своем стремлении реабилитировать священные права его Жорес иногда утрачивает всякое чувство действительности, которое в других случаях ему так свойственно. Говоря о влиянии идей Лессинга на герцога Брауншвейгского, того самого, который впоследствии грозил разрушить до основания Париж, Жорес с наивностью пишет: «И кто знает, не давило ли его (герцога Брауншвейгского) воспоминание о великой Лессинговой идее (интернационализма) во время медленного и невеселого похода через разоренную Шампань» ⁵). Это типичный образчик сантиментального идеализма Жореса: человеческий дух даже в телесной оболочке герц. Брауншвейгского остается верен себе.

Вот до каких крайних границ доходит иногда идеализм Жореса. Но хуже всего то, что он думает, будто такое понимание человеческого духа можно найти и у Маркса. «Прослеживая полумеханическую эволюцию экономических и социальных форм, мы всегда будем с отрадой констатировать это просвечивающее сквозь нее величие свободного духа, избавляемого вечною вселенною даже и от зависимости от человечества. За это нас не могут упрекнуть и непримиримейшие из теоретиков-марксистов. У Маркса есть чудное место, где он говорит, что до сих пор над человеческими обществами господствовала необходимость, слепая эволюция экономических форм... Подлинная история человечества начинается лишь тогда, когда человек, избавившись, наконец, от тирании бессознательных сил, подчинит самое производство своему разуму и своей воле... Но Маркс не отрицает, конечно, что уже и во мраке бессознательного периода высокие умы возвышались до свободы: ими подготовляется и в них возвещает о себе человечество» ⁶).

Что силится доказать Жорес? Тенденция его сводится к тому, чтобы утвердить абсолютную автономность человеческого духа. Социально-экономическая стихия и индивидуально-человеческий разум представляют собой два параллельных ряда, которые в общем и целом не сходятся и не влияют друг на друга. Понятно, что, как всякий эклектик, Жорес не высказывает с полной ясностью своей мысли, но тенденция его именно такова. Для доказательства этого он очень остроумно использовывает глубокую мысль Маркса о том, что при капитализме экономическая стихия закабаляет себе человеческое сознание, а при коммунизме дело будет обстоять как раз наоборот. Но Жорес совершенно забывает, что если человеческий дух освободится от тирании экономики, то это вовсе не значит для Маркса, что он станет абсолютно автономным. Его развитие будет определяться тогда стихией природы, для борьбы с которой человек сможет мобилизовать все свои силы, включая и ту энергию, которая освободится в результате прекращения классовой борьбы.

Да и вообще для Маркса не существовало абсолютной свободы человеческого духа, ибо истинная свобода последнего заключается в том, чтобы он познал те силы, от которых он находится в зависимости. Даже величайший человеческий дух находится в зависимости от той общественной среды, из которой он вышел, и задача историка марксиста отнюдь не заключается в том, чтобы искать тех особенных законов, по которым развивался этот автономный человеческий интеллект, а в том, чтобы найти своеобразные формы этой связи между обществом и его сознанием. Только тогда, по мнению Маркса, можно понять «величие этого свободного духа». Жорес же решил эту проблему в чисто идеалистическом духе, и все попытки его приписать такое же решение Марксу ни на чем не основаны.

III. Был ли Жорес марксистом?

Может быть, после всего вышеизложенного покажется странной даже самая постановка такого вопроса. Правда, Жорес относится к Марксу с исключительной любовью и уважением; правда, он его считает непререкаемым авторитетом и даже, критикуя его, он говорит о нем с восхищением. Правда, соединяя Маркса с Мишле и Плутархом, Жорес старается доказать, что это нисколько не противоречит духу его.

Все это, однако, нисколько, как будто, не должно убедить нас, ибо марксизм принадлежит к числу тех концепций, которые можно или целиком принять, или целиком отвергнуть. Марксизм требует последовательности в максимальной степени, он представляет собой живой, цельный и внутренне связанный организм. Из этого полнокровного организма нельзя вырезать одних составных частей и заменить их другими, ибо это неминуемо должно было бы привести к обескровлению его и превращению в худосочную эклектическую мешанину.

Это все, конечно, верно, и приходится констатировать, что тот «исторический синтез», который обещан Жоресом, выродился в конечном счете в механическую смесь только словесно связанных между собой элементов. Таким образом, мы приходим к выводу, что поскольку речь идет об общих основах исторического метода Жореса, они имеют очень мало общего с марксизмом.

Однако вопрос с марксизмом Жореса обстоит далеко не так просто, как это кажется с первого взгляда. Один известный русский историк сказал однажды очень остроумно, что, собственно говоря, марксизм это — признак об‘ективный. Иногда историк, который на словах об‘являет себя противником марксизма, на деле в конкретном историческом исследовании пользуется, сам того не сознавая, марксистским методом анализа и приходит довольно неожиданно для себя к марксистским выводам. Он несколько походит на того химика, который, работая над азотистыми веществами с целью нахождения какого-нибудь нового синтеза для удобрения, вдруг открывает сильнейшее взрывчатое вещество.

Жорес в своих общеисторических взглядах об‘ективно, безусловно, не является марксистом, несмотря на все свое честное суб'ективное стремление быть таковым, хотя бы отчасти. Но когда он переходит к конкретному историческому анализу, когда вы читаете его огромную четырехтомную «Социалистическую историю французской революции», вы видите, как зачастую начинает бить живой источник марксистской мысли среди бесплодных равнин идеалистической риторики.

Я беру на себя смелость утверждать, что как по общим своим выводам о Великой Французской Революции, так и по оценке ее, Жорес нисколько не отходит от марксизма. Более того, можно сказать, что целые страницы и главы его огромного труда о революции наполнены превосходным, и по некоторым вопросам, непревзойденным по сей день, марксистским анализом. Марксизм Жореса, если так можно выразиться, стихийного порядка. Глубокий аналитический ум Жореса заставляет его, иногда наперекор его теоретическим взглядам, становиться на путь чисто материалистического понимания той или иной части революционного процесса; марксистская волна захлестывает Жореса.

Чтобы не быть голословным, я укажу на мастерской анализ причин революции 1789 года в первой главе I тома. Чисто по-марксистски Жорес производит двойной разрез всего общественного организма Франции накануне революции и исследует экономическую и социальную ткань его.

Какими широкими мазками и в то же время с какой скрупулезной точностью, я бы сказал даже мелочностью, обрисована торговая буржуазия крупных портовых городов! Также социологически правильно и конкретно поставлен диагноз о пролетариате. Привилегированные и буржуазия взяты под исторический микроскоп, показано расслоение внутри этих классов и этим проложен путь для будущих историков-марксистов.

Или если взять другой вопрос, — экономическое состояние Франции во время революции было почти впервые исследовано Жоресом, до него это была в значительной степени terra incognita. Он уделяет много места тем глубоким молекулярным процессам, которые происходили в экономической ткани Франции во время революции; в особенности детально он занимается анализом экономики времени Легислативы и Конвента. Уже один тот факт, что Жорес столько места отводит динамике экономической жизни, считая ее одним из важнейших факторов развития революции, показывает наличие у него верного марксистского инстинкта.

Такими же марксистски выдержанными являются 18 и 30 главы III тома, где Жорес анализирует вопрос о причинах, препятствовавших революционизированию Германии и Англии. Понятно, здесь надо считаться со свойственной Жоресу склонностью переоценивать моменты морального порядка и с его тенденцией придавать идеологическим пружинам значение самостоятельного фактора, в то время как в действительности и то и другое может иметь только зависимое значение. Как образчик этого, можно привести его совершенно неправильную и преувеличенную оценку роли просвещенного абсолютизма Фридриха II и Иосифа II.

Понятно, что в дискуссии с Мерингом по этому вопросу прав последний, а не Жорес ⁷). Но с другой стороны, как превосходны те страницы, где Жорес, анализируя виднейших идеологов германской буржуазии, показывает, как они в сущности были все бессильны, пассивны и политически ничтожны. Это общеизвестное положение наполняется под его пером жизнью.

Указывая причины, которые помешали французской революции найти свое естественное продолжение в Германии, Жорес пишет: «Помимо политической раздробленности Германии, бессилия, или, во всяком случае, экономической слабости ее буржуазии, двусмысленной политики ее государей одновременно и прогрессивной и ретроградной, помимо всего этого, необходимо еще считаться с длительным влиянием морального кризиса, вызванного самой реформацией и окончательно заглушившего революционный порыв. Это влияние было двояким. Если реформация и раскрепостила немецкую мысль, то она же послужила для страны и источником страшных междоусобиц, неся с собой моральное величие и материальное разорение. Чтобы не впасть окончательно в отчаяние, Германии оставалось целиком уйти в горделивое созерцание своей мысли. Ее внутренняя жизнь..., жизнь духа, должна была приобрести мировое значение в глазах человечества.

Вся ее действенная воля сосредоточивалась теперь в интеллектуальных дерзаниях. Но даже ее дерзания в области духа приобретали реформистский характер: они носили на себе отпечаток внутренней эволюции, а не разрыва со старым» ⁸).

В этом отрывке Жорес-историк отражается, как в зеркале. Здесь видны все его сильные и слабые стороны. С одной стороны, фигурирует «жизнь духа» в качестве чуть ли не самодовлеющего фактора. С другой стороны, превосходная сводка всех причин незрелости Германии, итоги анализа, под которыми мог бы подписаться даже марксист.

Этому анализу ничем не уступает в смысле марксистской выдержанности обзор состояния Англии и в особенности страницы, посвященные рассмотрению тех причин, которые делали английский рабочий класс невосприимчивым к революционному току, шедшему из Франции. И опять-таки несмотря на то, что в вопросе о повышении заработной платы английских рабочих за этот период Жорес расходится с Марксом, в общем и целом он разрешает вопрос совершенно в духе последнего ⁹).

Тут же дан сравнительно-исторический анализ Англии и Франции, при чем Жорес показывает, каким образом одни и те же классы, будучи поставлены в совершенно различную социально-экономическую обстановку, совершенно по-разному решают проблемы своей политической жизни ¹⁰).

Такой же высокий интерес представляет собой материалистическая концепция аграрного законодательства Легислативы ¹¹), тонкий классовый анализ колониальной политики Жиронды ¹²) и т. д., и т. д.

Эти примеры можно было бы умножить, но и указанного достаточно для того, чтобы убедиться в том, что Жорес, совершенно не понявший исторической методологии Маркса, интуитивно уловил, однако, дух марксистского исторического исследования и иногда удивительно удачно применял метод исторического материализма к исследованию конкретных проблем Великой Французской Революции.

IV. Суб’ективизм Жореса

Я являюсь решительным противником той точки зрения, которая причисляет Жореса к числу наиболее об'ективных и беспристрастных историков. В частности сторонником такого неправильного понимания Жореса является знаменитый Олар, который пишет о нем следующее: «Поскольку речь здесь идет о политике, партийном человеке и борце, я предпочитаю сейчас же заявить о его (Жореса. С. К.) беспристрастии. Оно изумительно, и никакой историк революции не приблизился к нему даже в отдаленной степени. Оно не вымучено, оно не является результатом усилия: этот благородный ум может видеть и судить прошлое без страсти и без ненависти даже тогда, когда он на этом прошлом строит свою политическую доктрину. Эта социалистическая история, это — настоящая история (cette histoire socialiste, c‘est de l‘histoire), история без эпитетов, история наиболее возвышенная и наиболее ясная» ¹³).

Я полагаю, что Жореса следовало бы оградить от таких опасных комплиментов, тем более, что они не соответствуют действительности. Меня сейчас не занимает общий вопрос, поднятый Оларом о том, будто бы настоящей историей является только l‘histoire sans épitétes, т.-е. попросту говоря буржуазная история, и что якобы под эту почетную рубрику может быть подведена и история Жореса. Но остается другое утверждение Олара, сводящееся к тому, что «этот благородный ум... может судить прошлое без страсти и без ненависти».

Мне кажется, что трудно придумать характеристику, которая более искажала бы исторический метод Жореса, чем эти слова Олара. Приходится удивляться тому, что Шарль Раппопорт в своей книге о Жоресе целиком соглашается с Оларом в этом вопросе и со своей стороны говорит об отсутствии «всякой узости взглядов и всякого пристрастия» ¹⁴) у Жореса, считая это величайшим его достоинством.

Говорят, что в Жоресе соединяются каким-то странным образом политическое пристрастие с историческим беспристрастием. По крайней мере так формулирует тов. Лукин свою мысль в интересном предисловии к III тому «Социалистической истории французской Революции». «Наличность политических симпатий и антипатий, — пишет он, — не мешает, однако, Жоресу быть в высшей степени беспристрастным историком».

Исторический об‘ективизм и беспристрастие — это вообще понятие очень условное, а в применении к Жоресу оно теряет всякий конкретный смысл. Меньше всего можно Жоресу приписать какое-то историческое безразличие. Здесь нужно отличать его об'ективность, вытекающую из правильной, исторической и классовой позиции, от об‘ективности, как некоего свойства его исторического метода. Нужно отличать об'ективность от «об'ективизма», если можно так выразиться.

Если выводы Жореса и его оценка Французской Революции в общем верны, то в этом отнюдь не следует усматривать результата его об‘ективности; это является следствием того, что он пишет историю Революции с точки зрения пролетариата, т. е. того единственного класса, который только и может установить правильное ее понимание. Но Жоресу лично, как историку, «беспристрастие летописца» может быть меньше всего приписано.

Жорес в высшей степени суб'ективен. Он совсем не стоит в стороне от изучаемых событий, он вовсе не является автоматом, фотографически отображающим исторические явления. Нет! Он живет в событиях, он кипит в котле революции, он вместе с парижским народом с воодушевлением громит Бастилию, с крестьянами уничтожает замки, с женщинами идет в Версаль, удерживает массы от сентябрьских убийств, участвует в свержении монархии, спорит с ораторам революционных собраний или аплодирует им, негодует и скорбит по поводу партийных разногласий, раз'едающих Революцию. Нет такого момента Революции, которому бы он не выказал своего одобрения или порицания.

Я хотел бы подчеркнуть, что Жорес суб'ективен в лучшем смысле этого слова. Он как бы сам является участником описываемого им исторического процесса. Когда он цитирует речь какого-нибудь оратора, (а к цитатам у него большая слабость), то он как бы сам находится в зале Конвента или на его трибунах, он приводит доводы за и против дебатируемого предмета, страстно убеждает других, иногда убеждает себя, выступает с риторическими тирадами, но меньше всего способен сохранить так называемое беспристрастие об‘ективного историка: в его жилах течет огненный поток революционного пафоса. Может быть, именно поэтому никто другой кроме Жореса не дал почувствовать всего величия Конвента, этого величайшего революционного парламента в мировой истории.

Несомненно, что этот суб‘ективизм Жореса об'ясняется тем обстоятельством, что он всю свою жизнь был ярким политическим борцом. Сам оратор, трибун, политик, глубоко партийный человек, Жорес переносил всю методологию, если так можно выразиться, активной текущей политической борьбы на историческое исследование. Несомненно, он этим вносил в свое изложение массу огня, блеска, жизни; в его описании вы чувствуете могучее пульсирование революционного организма, перед вами катится мощный поток революции и вы видите все ее глубокие подводные течения. В этом, несомненно, положительная сторона суб‘ективизма Жореса, здесь сказывается сила его исключительного таланта, такого полнокровного и жизненного.

Но когда этот суб'ективизм проникает во все поры исторического исследования, когда научный анализ заменяется констатированием ошибок, совершенных теми или другими фракциями, партиями или отдельными революционерами, когда вместо историка перед нами выступает обвинитель или, наоборот, апологет — тогда мы в праве сказать, что рассмотрение динамики социальных сил подменяется исторической публицистикой.

В особенности ярко видно это отсутствие настоящего марксистского анализа на вопросе о генезисе революционных войн. Каковы были их причины? Кем они были вызваны? Действительное выяснение этого вопроса у Жореса отсутствует. Основная мысль его сводится к тому, что у Франции не было никакого интереса начинать войну в 1792 году и что если она ее начала, то только потому, что ее втянули в эту страшную бурю воинственные речи Жиронды, Бриссо, Верньо, Иснара и др. Все остальные партии Легислативы пошли за последней только потому, что революция переживала серьезный кризис, из которого надо было каким-нибудь путем выйти.

Со стороны Жиронды, полагает Жорес, было величайшей ошибкой думать, что достаточно возбуждающей дозы воинствующего национализма для того, чтобы прошло то оцепенение, в которое впала нация. Он спорит и тщетно старается доказать Жиронде, что «можно было бы отделить революцию от войны» ¹⁵). Жорес дискутирует, а не анализирует. Это становится совершенно очевидным, когда читаешь следующие его слова, написанные после того, как он приводит огненную воинственную речь Верньо: «Мне почти стыдно, что покажется, будто я, в качестве запоздалого комментатора, порицаю эти пламенные слова, повлекшие за собою пламенные события. К чему мне бежать за этою огненною колесницею, повторяя — берегитесь! Какой опасный демон увлекает вас? Ослепительная и ужасная колесница, колесница, несущая свободу и войну, свет и молнию, продолжает свой путь» ¹⁶).

В этих словах каким-то странным образом сочетаются крайний суб‘ективизм с покорным фатализмом. Однако роль этого последнего в исторических построениях Жореса очень незначительная, в данном случае он фигурирует во всяком случае больше в качестве риторической фигуры. Совершенно неправ Кудрин, который переоценивает фатализм Жореса, и уже во всяком случае фатализм ничего общего не имеет с марксизмом, как это пытается доказать Кудрин ¹⁷).

Впрочем, также далека от марксизма та суб‘ективная трактовка исторических явлений, которую мы выше наблюдали у Жореса. С таким же неистовством нападает Жорес на жирондистов за то, что они форсировали войну с Францией, что было, по его мнению, опять-таки величайшей ошибкой. Он выступает в роли грозного обвинителя по отношению к Прюдому и его газете «Парижские Революции», к Бриссо и его газете «Французский Патриот» и к Керсену за то, что они ориентировались на революцию в Англии, не понимая ее совершенной невозможности ¹⁸). Одним словом, и здесь вместо анализа, вскрывающего глубочайшие корни исторических явлений (в других местах он это умеет делать), у Жореса фигурирует теория ошибок и ответственности перед историей.

V. Отрицательные стороны суб’ективизма Жореса

Жорес очень любит строить разные догадки насчет того, что было бы, если бы та или иная общественно-политическая группа сделала не так, как произошло в действительности, а наоборот. Он сам признается в этой своей слабости: «Историку всегда можно противопоставить свои гипотезы. Ему можно сказать: вот ошибки людей, вот ошибки партии — и вообразить, что без этих ошибок события имели бы другое течение» ¹⁹).

Понятно, гипотезы позволено строить всякому историку, но ими нельзя подменять анализа действительно существовавшего положения вещей. Ведь именно в этом заключается настоящая задача историка, а не в создании, а потом и решении каких-то уравнений, путем ли произвольного введения новых неизвестных величин или путем подмены уже известных величин неизвестными. Марксистской истории такие произвольные конструкции совершенно чужды. В такой же мере совершенно не историчны исследования Жореса, касающиеся так называемых исторических ошибок. Мало констатировать, что совершена та или другая ошибка, необходимо вскрыть ту сумму причин, которые ее вызвали. В чем социологический смысл этих так называемых исторических ошибок? Он заключается в том, что на одной и той же экономической, социальной и политической базе теоретически возможны для одной и той же партийной группы разные тактические линии в той классовой борьбе, которую она ведет.

И вот историк, который имеет возможность наблюдать события с большей высоты и притом post factum, может констатировать, что с точки зрения дальнейшего развития событий та линия поведения, которая проводилась той или другой группой, была об'ективно ошибочной, ибо в условиях данной социально-экономической действительности была возможна другая тактическая линия, более правильная. Но на этой стадии историк не может остановиться, ибо он должен установить, какие обстоятельства привели к тому, что проводилась не правильная, а ошибочная тактика. Это самая важная задача историка-материалиста.

Главная беда жоресистского суб‘ективизма и заключалась в том, что он слишком часто останавливается на первой стадии, не доходя до второй, благодаря чему и получалась такая картина, что он строил всякие совершенно бесплодные гипотезы о том, что было бы с историческим процессом, если бы та или иная ошибка не была сделана, но не выяснял реальных условий, сделавших возможным то или иное историческое действие.

Излагая, например, историю Национального Конвента, Жорес все время скорбит по поводу жестокой борьбы, которая происходила между жирондистами и якобинцами, при чем виновниками ее он считает эгоизм, честолюбие, самовлюбленность и нерешительность Жиронды. В то же время он указывает на ошибочность непримиримой тактики со стороны жирондистов и всячески уговаривает их примириться с якобинцами. Я не говорю уже о том, что здесь отсутствует всякая попытка действительно материалистического об'яснения партийной борьбы в Конвенте, но если даже признать ошибочность тактики Жиронды, то все-таки следует констатировать, что Жорес даже не дал себе труда вскрыть глубокие действительные причины такой ошибочной политики ее, ограничившись указанием на чисто психологические факторы, благодаря чему вся его схема получает сугубо произвольный и суб'ективный характер.

Такие наивные гипотезы строит Жорес и тогда, когда заходит речь о коварном поведении короля в первый этап революции (до выработки конституции). По этому поводу Жорес пишет: «Если бы король был добросовестен, если бы он без задних мыслей соблюдал конституцию и искренно стал на сторону революции, то через несколько месяцев он стал бы посредником между буржуазными партиями» ²⁰).

В другом месте, рассказывая об интригах Мирабо, ведшего опасную двойную игру и с конституцией и с королем, которого он хотел перетянуть на сторону революции, Жорес пишет: «Как бы то ни было мы не думаем, чтобы мы предавались ребяческой игре ума, задаваясь вопросом о том, что произошло бы и какой оборот приняла бы история в том случае, если бы Мирабо в самом деле убедил короля и увлек его за собою. Мне кажется, что он единственный из всех деятелей революции, вызывающий в уме гипотезу, способную на один момент уравновесить реальность... Если бы мечта Мирабо осуществилась, если бы Людовик XVI отнесся к революции с доверием и внушил ей доверие к себе, новая Франция не порвала бы с вековой традицией. Измена короля и вторжение чужеземцев не заставили бы революцию прибегнуть к крайним и насильственным мерам. А, главное, революция не оказалась бы вынужденной прибегнуть к громадному военному усилию, в конце концов приведшему к наполеоновской диктатуре» ²¹).

Я позволяю себе спросить: каков в конце концов смысл этих беспочвенных предположений? Разве они хоть в какой-нибудь степени уясняют динамику классовой борьбы во время Революции? Одним простым указанием на ошибки королевской власти или Жиронды нельзя разрешить вопроса о перипетиях борьбы враждебных социальных сил Революции, точно так же, как ничего нового не выясняют разные произвольные конструкции, которые любит строить Жорес и образчики которых были приведены выше.

Собственно говоря, скрытый смысл всех этих гипотез заключается в том, что историческому процессу хотят навязать чуждые ему и по существу своему неправильные схемы, схемы, вытекающие из общего идеалистического миросозерцания Жореса. Он хочет изучать историю не такой, как она есть, а такой, какой она должна быть с его точки зрения. Строя свои гипотезы и указывая на ошибку, Жорес стремится направить исторический процесс в желательное ему русло.

Этим руслом является, как уже указывалось выше, по существу говоря, идеалистическое понимание истории со всеми его выводами. Согласно этой концепции исторический процесс идет к совершенно определенной цели, он осуществляет известные задания, вложенные в него человеческим духом. «Происходит ли простая смена форм, или прогресс?» — спрашивает Жорес и сам себе отвечает: «на мой взгляд причина этого развития (общественность. С. К.) становится понятной, если признать значение тех основных психических сил, которые я отметил выше... Так как все движение истории является результатом основного противоречия между человеком, как таковым, и тем назначением, какое он получает в общественной организации, то вполне понятно, что историческое развитие имеет своей конечной целью такой строй общества, в котором человек займет положение, соответствующее его сущности... Таким образом мы видим в истории человечества не просто необходимый процесс развития, а развитие прогрессивное, имеющее разумный смысл» ²²).

Эта теория прогресса в самом чистом и неприкрашенном виде подменяет изучение реального исторического процесса каким-то воображаемым, который неизвестно каким способом развертывает заложенные в нем разумные начала справедливости права, красоты и других отвлеченных идей.

VI. Практическое значение истории

В связи с этой идеалистической теорией общественного развития находится и понимание Жоресом значения истории. Следует заметить, что Жорес подходит к истории с глубоко практической точки зрения и в этом сказываются социалист, демократ, народный трибун. Он не цеховой историк и не изучает науку ради науки. У Жореса есть совершенно определенное задание: «Мы намереваемся изложить с социалистической точки зрения для народа, для рабочих, для крестьян события, имевшие место с 1789 г. до конца XIX века», пишет он в введении к «Социалистической истории».

И Жорес не забывает этой своей первоначальной цели. На всем протяжении своей истории он в свойственном ему духе, часто прерывая изложение событий, как бы обращается к современным ему пролетариям и крестьянам с призывом: учитесь у истории! «Это — хороший урок для пролетариев, — поучительно пишет Жорес в одном месте, — не следует пренебрегать никакою деталью, никаким фактором, как бы ни было его влияние косвенно и отдаленно» ²³).

Говоря об убийствах, совершенных во время взятия Бастилии народом, Жорес восклицает в свойственном ему иногда сентиментально-риторическом духе: «И вы, пролетарии, помните, что жестокость представляет собой остаток рабства: ведь она доказывает, что мы еще не отрешились от варварства режима, основанного на притеснении» ²⁴).

Жорес формально правильно понимал практическое значение исторической науки, как одного из орудий в классовой борьбе рабочего класса и крестьянства, но благодаря своей идеалистической исходной точке он приходил к совершенно ложному пониманию значения истории по существу. В соответствии с общей своей точкой зрения Жорес все время толкует о нравственной ценности истории, он ищет в истории морального поучения совершенно, впрочем, в духе Мишле. Нравственная дидактика составляет основную цель изучения истории для большинства буржуазных французских историков, и поскольку Жорес не мог уйти из-под их влияния в своих обще-теоретических взглядах, постольку он и здесь продолжал ту же линию. Жорес правильно думал, что пролетариат должен учиться на истории прошлого, но учить-то он хотел его не тому, что нужно.

VII. Политическая пристрастность Жореса

Беспристрастие не принадлежало к числу особенностей исторического таланта Жореса. Наоборот, он, пожалуй, был одним из самых пристрастных историков.

Жорес никогда не был цеховым историком и в этом одна из сильсных его сторон. Он живет в своем историческом труде, со страниц последнего глядит на вас живое и страстное лицо автора, который сплошь и рядом забывает про свою важную функцию историка и с горячностью старается убедить вас в правильности своей точки зрения и в неправоте тех исторических персонажей, действия которых являются об’ектом его анализа. Мнимое историческое безразличие буржуазных историков, за которым на самом деле скрывается апология капиталистического строя со всеми его отношениями и надстройками, заменяется у Жореса живой и страстной проповедью необходимости новых общественных форм и стремлением доказать на изучаемом материале неизбежность установления социалистического строя.

Недаром Жорес с известным задором назвал все это предприятие, редактором которого он состоял, «Социалистической историей Франции». В этом был вызов буржуазной исторической науке. И недаром целый ряд представителей последней с кислой миной говорили о пропагандистской цели работы Жореса. Даже сам Олар вынужден был признать, что он подошел к ней с известным предубеждением, но достоинства ее были, мол, так велики, что, как уже указывалось выше, он признал за историей Жореса научное значение. Правда — самый комплимент этот довольно двусмысленного характера, потому что Олар склонен признать Жореса историком только в той мере, в какой он перестает быть социалистом. «Эта социалистическая история, — пишет он о работе Жореса, — это настоящая история, история без эпитетов».

Но если Олар действительно так думает, тогда он совершенно неправильно оценил Жореса, как историка. Что Жорес был пристрастным историком, об этом писалось выше. Я беру на себя еще большую смелость утверждать, что Жорес был партийным историком в высшем смысле этого слова, в том смысле, что он был проповедником великой идеи своей партии — социализма.

Жорес принадлежит к числу наиболее целеустремленных историков. Он превосходно знает, чего он хочет, и когда он пишет свою историю, он ни на минуту не теряет из виду своей великой цели, подобно тому (если писать в стиле Жореса), как гребущий рыбак в темную ночь не теряет ни на минуту из виду огонька маяка.

Жорес вообще принадлежал к числу тех людей, которые могли отдать себя на всю жизнь служению одной идее, это был, если так можно выразиться, моноидейный человек. С того момента, как он об’явил себя социалистом, он был верным рыцарем социализма. Правда, социализм его был скорее этического и эмоционального порядка; правда, пути, которыми он хотел притти к его осуществлению, бывали иногда слишком извилисты и приводили в тупик но все-таки он держал высоко знамя его.

Было бы более чем странно, если бы этот идеал, которому он отдал себя всего, не нашел себе отражения в его истории. И действительно, внимательное чтение всех исторических работ Жореса приводит к следующему выводу: о чем бы он не писал, он повсюду искал элементов хотя бы зачаточных социалистических идей, он прослеживал корни современного пролетариата, как носителя этих идей; определяющим началом и конечным пунктом в его работе опять-таки служила та же идея.

Можно быть противником социализма и на этом основании притти к тому выводу, что социализм и история несовместимы, что нужно выбрать между первым или второй, но сказать, что Жорес постольку историк, поскольку он не является социалистом, это значит совершенно не понять одной из основных особенностей его, как историка.

VIII. Струя современности в истории Жореса

Жорес часто делает прорыв в современность, доказывая этим лишний раз, насколько он далек от бюрократизма ученой аристократии, для которой изучение истории является самоцелью. Для цехового историка считается величайшим теоретическим грехом делать из изучения прошлого базу для практики сегодняшнего дня. Выносить прошлое в сутолку настоящего, сделать его орудием борьбы борющегося класса — это значит превратить якобы абсолютно девственную в политическом отношении науку в один из рычагов политической борьбы, это значит совершить теоретическое грехопадение, это значит впасть в вульгаризацию.

Все это было абсолютно чуждо историческому методу Жореса. Та цель, которую он преследовал, создавая свою огромную «Социалистическую Историю Франции», сводилась к тому, чтобы найти корни настоящего в прошлом. Уже в предисловии Жорес ставит себе вопрос: «каким образом, благодаря каким усилиям людей и в силу какой эволюции вещей дорос пролетариат до той решающей роли, которую ему предстоит сыграть в ближайшем будущем, и какие кризисы ему пришлось пережить. Именно это мы и имеем в виду изложить... Завершая экономическое развитие, пролетариат освободит себя и станет человечеством. Поэтому необходимо, чтобы он понимал историю, экономическое развитие и сознавал величие человека» ²⁵).

Таким образом, задачи, которые ставил себе Жорес, начиная большой труд, редактором которого он состоял, за который он нес главную ответственность и значительную часть которого он сам написал, были созвучны современности и сугубо актуальны. Когда Жорес, заканчивая этот труд, подводит в последнем XII томе итоги социального развития в XIX веке, то он опять-таки упирается в проблемы современности: вопрос о единстве социалистического движения во Франции, вопрос о сотрудничестве с буржуазией (мильеранизм) и т. д. ²⁶).

Однако, если эту интервенцию в современность еще можно оправдать, поскольку в нее упирается и самое исследование, то уже совершенно недопустимой с точки зрения беспристрастия буржуазного летописца является та бесцеремонность с которой Жорес, прерывая свое изложение событий Великой Революции, обращается к современности для аналогий, уроков, выводов и т. д. А между тем именно в этом кроется своеобразная сила Жореса-историка.

Заканчивая историю Конвента, Жорес пишет: «Я писал эту длинную историю Революции до 9 термидора в полном разгаре борьбы: борьбы против врагов социализма, Республики и демократии ²⁷), борьбы между самими социалистами за лучший метод действия ²⁸). И чем дальше я подвигался в моей работе под перекрестным огнем этой битвы, тем больше укреплялось во мне убеждение, что демократия — это большое завоевание для пролетариата» ²⁹). Таким образом, изучение Революции 1789 года дает Жоресу материал для его принципиальной позиции в начале XX века.

Или вот более мелкий, но не менее характерный штрих. Когда Жорес анализирует деятельность первых двух революционных собраний в области просвещения, то он сравнивает проект по народному образованию, представленный Кондорсе, с проектами современных ему мракобесов — иезуитов. По этому поводу он пишет: «Католические полемисты, пытающиеся ссылаться на Кондорсе для того, чтобы поддержать закон Фаллу ³⁰), делают философскую ошибку и в то же время совершают исторический подлог» ³¹).

Исследуя первые симптомы закона о максимуме, Жорес ставит общий вопрос о соотношении между теориями «экономического либерализма» и «государственного вмешательства» и здесь опять не может удержаться от того, чтобы не выяснить позицию современных социалистов. «В том, что касается продовольствия, — пишет он, — опыт XIX века показал, что достаточно свободной торговли, чтобы обеспечить страну хлебом, и если социалисты требуют теперь, чтобы снабжение припасами было общественной функцией, то это не во избежание недостатка в продуктах, который отнюдь не угрожает, а по причинам другого порядка» ³²).

Впрочем, дело даже не в этих мелких фактах, которые можно было бы при желании во много раз увеличить, а в общем духе всех исторических работ Жореса. На них лежит печать боевого темперамента их автора, который подчас пользуется даже случаем свести счеты с противниками социализма на страницах исторического труда. Однако было бы неправильно думать, что в пылу задора Жорес модернизирует Французскую Революцию, забывая про условия места и времени. Он был слишком хорошим историком, чтобы не учитывать этих факторов. В качестве доказательства я бы мог привести следующий факт.

Жорес с огромным вниманием, можно сказать — микроскопически, прослеживает те элементы социализма, которые можно было уловить во Французской Революции. В этом отношении Жоресу принадлежит даже часть одного открытия, о чем будет речь ниже. Но в то же время он неутомимо указывает на все то различие, которое существует между социализмом времени революции и современным. Он предостерегает всеми силами против смешения примитивного аграрного коммунизма, сохранившегося в виде исторического атавизма в общинном землепользовании, с современным социализмом, базирующимся на гигантской индустриализации всего мира.

Больше того, Жорес протестует против того, чтобы приписывать элементы социализма таким явлениям, в которых их нет. Так обстоит дело с так называемым аграрным законом, в котором нет ни грана социализма, но который буржуазия любила выдавать за продукт социализма. «Любопытная вещь! — пишет Жорес, — тем же самым призраком «аграрного закона» и «дележа», которым пользовались сто лет тому назад в борьбе с буржуазной революцией, пользуются теперь в борьбе с пролетарской. Нас, социалистов, считают в настоящее время сторонниками дележа и преемниками буржуазных революционеров, которым приписывалась идея дележа врагами революции. В борьбе с нами хотят убедить крестьян, что мы хотим произвести всеобщий раздел, — нелепый и ребяческий упрек, еще более нелепый теперь в применении к социалистам, чем сто лет тому назад, когда бросили его буржуазным революционерам... Едва ли нужно прибавлять, что социалисты не намерены дробить, расчленять огромные промышленные организмы; наоборот, они не хотят разветвлять на бесчисленные мелкие русла растущую силу великой реки... Мы не намерены разбивать великие кадры современной промышленности, но хотим установить в ней господство организованного труда» ³³)

Я привел все эту длинную цитату, ибо она чрезвычайно показательна для воинствующего Жореса, который защищает современный ему социализм от пошлых обвинений, выставляемых против него контр-революционной буржуазией. Было время, когда буржуазные революционеры сами должны были защищаться против такого обвинения.

Признавая все величие буржуазной революции, Жорес в то же время не упускает случая указать на ее ограниченность и постоянно рисует перед читателем огромные перспективы пролетарской революции, которая сметает все преграды, воздвигнутые «монополией частной собственности».

Такова — история Жореса. Рычагом прошлого Жорес часто поворачивает махину настоящего. Жорес — политический борец в первую голову, а уже потом — историк. Поэтому современность у него властно врывается через все щели исторического исследования. Отсюда его качества, но отсюда же его недостатки. Отсюда его свежесть, жизненность постановки всех исторических проблем, отсутствие цехового бюрократизма буржуазного ученого, Т, Раппопорт совершенно правильно отмечает, что Жорес был хорошим историком, потому что сам был политиком. «Своей политической деятельностью, — пишет он, — своим глубоким знанием людей и вещей, политики партий и их интимной жизни Жорес основательно подготовился для изучения и проникновения в революционную эпоху. Ничто не подготовляет лучше для понимания истории, как активная политическая жизнь. Нужно самому делать историю для того, чтобы проникнуть в сущность ее и видеть скрытые пружины... Жорес был одним из борцов социалистической партии, который был наиболее близок к жизни своей организации. Он знал все детали ее жизии. Благодаря этому он оказался в состоянии, учитывая различия места и времени, уловить вещи, недоступные для историков, которые исследуют прошлое по книгам и архивам» ³⁴).

IX. Оппортунизм Жореса

Со всем этим можно безусловно согласиться, но т. Раппопорт, который собственно не исследует Жореса, а воспевая его, забывает о том, что Жорес был не только политическим деятелем, но и деятелем совершенно определенных политических убеждений; он был социалистом, но в то же время ярко выраженным оппортунистом. Мог ли этот оппортунизм не отразиться на историческом методе и на исторических исследованиях Жореса? Нет, не мог. И именно потому, что Жорес так искусно вплетает современность в прошлое, именно поэтому в яркой ткани прошлого должны были оказаться нити махрового оппортунизма.

Жорес — историк-оппортунист. Он — певец соглашения, соглашения классов и партий. Кто его герои в Великой Французской Революции? Мирабо и Дантон. Оба представляли оппортунистическое начало в революции. Жорес очень увлекается Мирабо. Повидимому, его особенно привлекает в последнем его умеренность, соединенная с каким-то революционным пылом. Но больше всего Жорес хвалит Мирабо за то, что тот постоянно ишет путей примирения между старыми и новыми силами. Он даже прикрашивает совершенно открытый авантюризм и интриганство Мирабо, который на ряду с ролью вождя революционного центра Учредительного Собрания ведет тайные переговоры с двором и получает от него деньги. Он идеализирует наихудшие стороны Мирабо только потому, что тот «честно» пытался найти нити, связывающие старый и новый порядок. Дантона Жорес любит не только за его широкий ум, за его пламенный революционный темперамент, но и за его постоянные попытки найти пути примирения между борющимися силами. По существу и Мирабо, и Дантон — это были два гениальных соглашателя, игравших выдающуюся роль на двух различных стадиях революции. Жорес любил в них то, что ему было сродни, — их оппортунизм.

В совершенно откровенной форме эта черта Жореса проглядывает тогда, когда он характеризует известного Барера. Он характеризует его, как человека, который при всех переменах курса революции умел сохранить равновесие. И по этому поводу он пишет: «Итак, даже в равновесии, которое он сохранял, есть что-то возвышенное. Он не носил революцию в центре своего существа, как Дантон, но он умел точным расчетом сил найти основную линию и он к ней приспособлялся» ³⁵). Эта апология оппортунистической ловкости Барера не делает особенной чести Жоресу. Независимо от правильности или неправильности характеристики Барера, она совершенно определенно характеризует самого Жореса.

Я уже отмечал выше теоретическое примиренчество Жореса. Он хочет создать сплав из исторического материализма Маркса, мистического пантеизма Мишле и героического индивидуализма Плутарха. Правда, у него получился не сплав, а плохо размешанная смесь, но от этого он не перестает быть своего рода теоретическим оппортунистом.

Не менее отчетливо вскрывается оппортунизм Жореса и тогда, когда он занимается конкретным анализом отдельных моментов исторического процесса. Он, например, очень внимательно останавливается на динамике борьбы между жирондистами и якобинцами на различных стадиях развития революции.

Я уже указывал выше, что Жорес вообще не любит стоять в стороне от изображаемых им событий, он всегда выступает в качестве заинтересованной стороны: или прокурором, или защитником. Но бывает иногда и так, что он играет роль исторического суперарбитра между разными партиями, классами или отдельными личностями.

Вот именно в такой роли Жорес и выступает, когда исследует проблему партийной борьбы во время революции и в частности вопрос о столкновениях между Жирондой и Монтаньярами. Основную беду революции он усматривает в том, что в ней не было единства мнений, он хотел бы примирить враждующие партии, сгладить острые углы, найти ту среднюю линию, на которой могли бы сойтись все борющиеся группы.

Сам партийный борец, который всю жизнь находился в сутолоке классовой борьбы, который наносил и получал удары, который иногда так тонко понимал всю механику классовой борьбы, Жорес иногда опускается до такой наивности, что требует «взаимной амнистии» враждующих классов и партий ³⁶).

Жорес постоянно обвиняет Жиронду в разжигании классовой борьбы, в том, что она ставит партийные интересы выше национальных, что она хочет раздавить своих противников. «Ей (Жиронде) было легко сгруппировать все силы, — пишет Жорес по поводу первых столкновений между Жирондой и якобинцами, — ускорить суд над королем, подготовить, путем соглашения всех революционеров между собой, демократическую и народную конституцию, где власть была бы подлинным отражением национальной воли... Эта же программа была задумана Дантоном, который совершенно определенно хотел ее осуществления. В сущности только от Жиронды зависело формулировать и выполнить ее. Она могла бы это сделать, если бы хоть на минутку стала выше своих партийных интересов, выше сведения счетов с врагами, тщеславия и интриг. Но она предпочла целиком отдаться во власть своих невероятно честолюбивых стремлений ради удовлетворения своей легкомысленной гордости, занялась мелочным сведением счетов с противниками, расходуя на клевету свои ораторские таланты. В этом на мой взгляд великое историческое преступление Жиронды, и во искупление его ей пришлось погибнуть, скомпрометировав в то же время революцию» ³⁷). И в другом месте он добавляет: «Она (Жиронда) вскрыла и растравила раны, которые следовало закрыть» ³⁸).

Что означает вся эта длинная тирада? Это есть попытка сконструировать концепцию партийной борьбы Жиронды и якобинцев, имевшей глубокие классовые корни, на моментах чисто-психического порядка. Понятно, что такое об'яснение чрезвычайно поверхностно, ибо все эти психические факторы сами подлежат об'яснению из более глубоких социальных моментов. Так же, как недостаточно для об‘яснения сложнейших законов, по которым происходит движение планет, одной силы тяжести, так же для об‘яснения проблем классовой борьбы недостаточным является привлечение таких факторов, как «легкомысленная гордость, сведение счетов и т. д.».

Но этого мало. Жорес ставит себе совершенно определенную задачу доказать, что для спасения революции все социальные силы, творившие ее, должны были отказаться от всякой борьбы друг с другом. Тут не знаешь, чему больше удивляться: теоретической наивности Жореса-историка, который иногда не понимает основных законов революционного процесса, или откровенному оппортунизму Жореса-политика, который хочет навязать соглашательскую практику современной ему эпохи политическим деятелям революции. «Ни возникавшие финансовые затруднения, — утверждает Жорес, — ни нараставшее расстройство экономического равновесия, ни роялистские заговоры, ни клерикальные происки не могли бы сломить и поколебать революции, если бы в ее недрах не произошло раскола, который обратился против нее самой» ³⁹). Эта совершенно произвольная и ни на чем не основанная гипотеза утверждает, что не будь классовой борьбы или если бы она была, по крайней мере, ослаблена, революция была бы спасена. Вместо того, чтобы вести анализ, который Жорес иногда умеет так тонко делать, он строит морализующие гипотезы, выдающие его с головой, как оппортуниста. Практический вывод, который надо сделать из рассуждений Жореса, может быть только таким: классовая борьба — это зло, нужно отказаться от нее. Это — оппортунизм чистейшей воды, ибо революционер должен иначе строить свое суждение: да, классовая борьба есть величайшее зло, но уничтожить ее можно только усиленным применением ее, только беспощадная классовая борьба пролетариата откроет путь для превращения последней в ее собственную противоположность.

X. Исторический стиль Жореса

В этом отношении Жорес в высшей степени своеобразен и индивидуален. Наиболее интересным является манера изложения Жореса. Повествование у него тянется беспрерывным, сплошным потоком на протяжении огромных 4 томов. Никаких дробных делений, только изредка встречаются вехи в виде глав. Это считают большим недостатком Жореса, и действительно такая сплошная масса печатного материала, не разгороженного и не классифицированного, делает очень трудным его преодоление в особенности для того читателя из рабочих и крестьян, для которых этот труд предназначался. Читатель сам должен взять на себя труд уловить те принципы и грани, по которым Жорес писал свой огромный труд.

Но зато читатель, овладевший Жоресом и его манерой письма, обнаружит ту изумительную внутреннюю последовательность, органическую спаянность, которая в высшей степени свойственна этому замечательному историку. Жорес рассказывает историю Великой Французской Революции, и перед вами проплывает гигантский поток событий во всей его калейдоскопической пестроте и в то же время в его естественной связи.

Жорес излагает историю революции не тематически, не по отдельным проблемам, а он стремится отобразить процесс непрерывно текущей действительности со всей ее внутренней логикой, со всей ее причинной взаимозависимостью. Именно поэтому Жорес в высшей степени динамичен и историчен. Жоресу не нужно остановить исторического процесса и, сосредоточив всю силу абстракции на том или ином участке революции, произвести скрупулезный анализ его в статическом состоянии. Нет! Жорес умеет анализировать революционный процесс в его непрерывном движении, не останавливая ни на одну минуту потока событий, он умеет в то же время отобразить его во всей его конкретности и внутренней сцепленности. Именно в этом лежит секрет очарования Жореса; он передает читателю картину революции во всей ее цельности и многогранности. Динамика и активность — эти высшие черты гения Жореса — находят себе полное отражение в его исторических работах: на 3.000 страницах «Социалистической Истории» перед вами несется непрерывный поток расплавленного металла революции.

Обыкновенно Жорес строит свое изложение так, что он берет какой-нибудь основной момент на данной стадии революции и вокруг него нанизывает все остальные события, стараясь в точности передать имманентную их последовательность. Например, он берет вопрос о войне или мире в начале 1792 года, когда эта проблема стояла перед революцией во всей ее остроте, за исходный пункт и все остальные события этого периода излагает применительно к нему ⁴⁰). С первого взгляда вам кажется, что у Жореса нагромождены факты самого разного порядка без всякой внутренней последовательности. Но более внимательное чтение убеждает вас в том, что эти причудливо переплетенные факты на самом деле все приведены к одному знаменателю, они все истекают из одного источника. Жорес постепенно развертывает свою мысль и по мере ее усложнения он привлекает все новые материалы, документы, источники: он походит на полководца, который по мере того, как бой разгорается, вводит в него все новые и новые силы.

Литературный стиль Жореса во многом напоминает внешне обычную манеру письма всех французских историков (Мишле, Ламартин, Мадлен и др.). Но я бы не сказал, что Жорес пишет очень красиво или что он очень тщательно отделывает свои литературные труды; а между тем стилизация в такой мере свойственна некоторым французским историческим школам, что за деревьями стиля они перестают, в конце концов, замечать лес содержания. Мне кажется, что Жорес увлекает не красотой и отделкой своего стиля, а, если хотите, той мощной и стихийной силой чувства, которая бьет фонтаном во всех его произведениях. Правда, сплошь и рядом это у него переходит в риторику. Это общее несчастье многих французских историков не миновало и Жореса. Можно сказать даже, что именно потому, что Жорес был большим оратором, эта напыщенная риторика у него введена в еще больших дозах. Но нельзя отрицать и того, что на ряду с этим мы встречаем у Жореса страницы, полные искреннего революционного пафоса. Больше того, без преувеличения можно сказать, что Жорес больше всего и привлекает нас, потому что он понял пафос великой революционной эпохи, которую он описывает, и это придает особую мощь его изложению. Именно в этой силе, в этой спонтанности кроется то, что принято называть красотой стиля Жореса, а не в излишней литературной отделке, в тонкости обработки деталей и т. д.

Жорес пишет образами, при чем иногда эти образы удивительной силы и яркости. Очень трудно привести образцы этого замечательного свойства жоресовского таланта, потому что вырванная из контекста эта образность в значительной мере теряет в своей яркости. Тем не менее вот кое-что не из худшего: «Они хотели пышным и ревнивым цветком одиноко распуститься на вершине революции», пишет Жорес о жирондистах ⁴¹). О той же Жиронде, которая хотела спастись из революционного Парижа на юг, чтобы там организовать сопротивление, Жорес пишет так: «Их (жирондистов) свобода остается пассивной под благодетельными лучами юга и засыпает там в своем ленивом самодовольстве. Эти люди залечивают свои раны, не получив их» ⁴²). «Человеческий ум в разгаре событий напоминает сырые дрова: много дыма и мало огня» ⁴³), пишет Жорес по поводу борьбы жирондистов с Робеспьером накануне 10 августа.

А относительно борьбы направлений в рабочем движении в 1848 г. он замечает: «Та идейная форма, в которую должна отлиться рабочая энергия, еще не готова; теоретики препираются друг с другом из-за выливающегося из горнила расплавленного металла, а пока они ссорятся, реакция, во главе которой становится человек, произведший декабрьский государственный переворот, ломает все незаконченные литейные формы и охлаждает металл» ⁴⁴).

Коллизия между революционным Парижем и пассивной Францией во время Коммуны 1871 года вызывает у него следующий образ: «Коммуна представляла собой как бы раскаленное докрасна острие, которому суждено было сломиться о сопротивление инертной глыбы» ⁴⁵).

Когда накануне казни короля отношения между Жирондой и якобинцами сильно обострились, Жорес пишет: «Что осталось от ловких политических комбинаций, что осталось даже от красноречия, когда все проблемы разрубались ножом гильотины? С этого момента нужны были ясные и острые, как этот нож, воли; и перед ловкостью смерти, символом, простой, грандиозной и брутальной политики, запутанный и неясный ум Жиронды наполовину сдался» ⁴⁶).

Я взял наугад несколько перлов из богатой сокровищницы Жореса. Его изложение насыщено образами. Его образы не случайны, они удивительно метки и в то же время чрезвычайно точны. Образность его стиля — это не нечто поверхностное, а нечто органически связанное с ним и одна из его отличительных черт.

XI. Двойственность Жореса

Мне кажется, что приведенный выше обший анализ исторического метода Жореса должен привести нас к тому выводу, что последний был полон различных и часто друг другу противоречащих моментов и тенденций. Первое противоречие: Маркс-Мишле. Оно отнюдь не было разрешено Жоресом (да и не могло, как выше указывалось, быть разрешено по самому существу дела) и вызвало к жизни постоянную борьбу противоположных и противоречащих элементов во всем его творчестве. С одной стороны, страницы, полные живого превосходного марксистского анализа, с другой стороны — какая-то слащавая романтика с большой дозой чувствительности и ложного пафоса. На одном полюсе: глубокое материалистическое исследование экономической структуры и динамики классовой борьбы революции во всей ее конкретности. На другом полюсе: совершенно произвольные конструкции, долженствующие изобразить революцию в том случае, когда она по совету Жореса свернула бы с своего действительного пути и пошла по более правильной дороге.

И, наконец, какое-то странное сочетание действительного революционного духа с настоящим стопроцентным оппортунизмом. На одной стороне революционер-социалист, который сделал целью своей жизни изменение существующего и стихией которого является действенность, активность. (Он не цеховый историк и смело игнорирует все условности буржуазной исторической науки).

На другой стороне, питомец Ecole Normale, который имеет еще в своем идейном багаже ряд предрассудков, в'евшихся в плоть его и кровь, в форме ли какой-то удивительной умеренности суждений, или в форме неискренней риторики и ложного пафоса или чего-нибудь в этом роде. Эта двойственность наложила печать на весь облик Жореса, она не могла не отразиться на историческом его методе, она проникла во все поры его исследования даже при анализе отдельных моментов революции. Но об изображении Жоресом отдельных сторон революции речь пойдет ниже.

(Окончание в следующем номере).