"Историк Марксист", №4, 1927 год, стр. 101-124

С. Куниский

Жорес-историк

XVII. Классовая борьба

Жорес воспринимает классовую борьбу, как неизбежного, но неприятного спутника исторического процесса. Жорес вообще любит иногда заменять об'ективный анализ конкретной исторической действительности довольно шаткими конструкциями, в которых условный и гипотетический элемент играют значительную роль. Он заменяет искомое желаемым, и в данном случае это находит свое выражение в том, что вместо классовой борьбы он стремится подставить гармонию классовых интересов. Жорес неутомимо подчеркивает, что именно отсутствие такого единства интересов было одной из основных причин гибели революции.

«Революция погибла, — пишет он, — не благодаря пролитию революционной крови, но благодаря раздорам мысли и конфликтам совести, которые сделали неизбежным хирургическое вмешательство палача. Революция сделалась добычей диктатора не вследствие того, что все эти великие люди были обезглавлены, а из-за антагонизма»²).

В соответствии с своей собственной политической практикой Жорес концентрировал внимание на тех революционных движениях масс, которые имели наиболее широкую социальную базу, где классовые противоречия, следовательно, находились в эмбриональном состоянии.

Такие «широко-народные движения» спасли «единство революции», и именно в них Жорес усматривал двигательную силу ее. А между тем в действительности дело обстояло как раз наоборот: чем раньше вскрывались завуалированные прежде противоречия, чем скорее класс в лице его авангарда осознавал своих будущих противников, тем больше шансов на успех имела его тактика. Короче говоря, успешность движения, с точки зрения наиболее последовательно-революционного класса, находится в обратно-пропорциональном отношении к длительности сохранения союза с классами, об'ективно не заинтересованными в доведении революции до конца. Жоресу такое понимание было чуждо, он старался доказать, что революция могла победоносно развиваться только там, где элементы классовой борьбы были сведены до минимума и где налицо, следовательно, было единство классов³). Он не останавливался и перед тем, чтобы навязать событиям свое понимание, совершенно не соответствовавшее их существу, но находившееся в соответствии с мировоззрением автора.

Последнее, как было указано выше, отличалось эклектичностью: ход исторических событий, по мнению Жореса, определяется не только столкновением классовых интересов, но и игрой «человеческих страстей.». Жорес наблюдает гигантский процесс революции во всей его широте, он видит выступления масс, столкновения партий, борьбу отдельных людей между собой, но он не умеет сводить всего этого к первооснове. На кипящей и бурлящей поверхности революции он видит массы, партии, людей, но он не хочет видеть за ними общественных классов, которые оформляют их исторические функции.

Именно поэтому, как я уже отмечал выше, Жорес так охотно употребляет термин «народ», когда говорит о массовых революционных движениях; в очень редких случаях он чувствует необходимость дифференцированного анализа этих масс или народа с точки зрения их классовоого состава. И это — не случайность, а органически вытекает из всей исторической методологии Жореса. То же самое в отношении внутрипартийной борьбы, которая занимает такое исключительное место у Жореса. Партии как будто оторваны у него от их социальной базы, и партийная борьба приобретает самодовлеющее значение; последняя не является функцией классовой борьбы, а имеет внутреннюю логику своего развития. Благодаря этому партийная борьба в изображениях Жореса получала иногда какой-то мистический и механический характер, ибо оставалось совершенно неясным, что собственно стимулировало ее: источники ее развития были как бы скрыты внутри ее самой, и она как бы искуственно изолировалась от всей остальной социальной жизни. Если же Жорес и привлекал для об'яснения моменты, лежащие за пределами партийной борьбы, то это бывали моменты личного порядка, и таким образом он принижал большие социальные процессы до уровня личных дрязг.

XVIII. Концепция Жиронды

За примером ходить не далеко. Достаточно взять одну из наиболее драматических страниц в истории революции — борьбу Жиронды и Горы. Как Жорес об'яснял эту борьбу? Он дает на этот вопрос очень недвусмысленный ответ, который я приведу раньше в общей принципиальной форме, а потом частной, конкретной. «...В истории есть не только классовые битвы, есть также и борьба партий. Я утверждаю, что, помимо экономического средства или антагонизма, на поверхности истории образуются страсти и интересы, которые оспаривают друг у друга господство и которые вызывают весьма большие потрясения... ...Вот настоящая причина борьбы между Жирондой и Горой. Она заключается не в социальных противоречиях, а в могуществе наиболее общих человеческих страстей, честолюбия, гордости, тщеславия, эгоизма власти»⁴).

Таким образом, тот совершенно бесопорный факт, что история делается людьми, которые вносят в нее все психические моменты, свойственные им, дает повод Жоресу построить идеалистическую и по существу ничего не об'ясняющую концепцию партийной борьбы Жиронды и Горы. Все эти «общие-человеческие страсти», о которых пишет Жорес, являются той психической атмосферой, которая обволакивает все социальные отношения людей, и так же мало можно об'яснить из этой общей предпосылки отдельные факты истории, как мало можно из факта существования земной атмосферы об'яснить сложнейшие химические реакции, происходящие в органическом мире. Понятно, эти процессы были бы невозможны без существования воздушной оболочки земли так же, как не была возможна человеческая история без наличия людей с их психикой, но об'яснять сложнейшие явления природы или общественной жизни из этого достаточно примитивного и общего фактора совершенно невозможно. Наоборот, человеческая психика сама формируется под влиянием целого ряда общественных моментов. «На различных формах собственности и социальных условиях существования, — пишет Маркс в «18 брюмера», как будто специально против Жореса, — поднимается целая надстройка разнообразных специфических восприятий, иллюзий, типов мышления, мировоззрений. Каждый класс возводит и формирует эту надстройку сообразно своей материальной основе и окружающим общественным отношениям. Отдельный индивидуум, которому известный строй взглядов передается традицией и воспитанием, может, конечно, вообразить, что мотивом и исходной точкой его поступков как раз и являются эти восприятия, иллюзия и т. д.»⁵).

Как мы видели, Жоресу была совершенно чужда такая концепция, и неудивительно поэтому, что перед нами даже не ставится вопрос о социальной сущности партии жирондистов. Вы встретите у Жореса блестящие, искрящиеся остроумием характеристики Жиронды, но все они насквозь психологичны и захватывают только внешнюю сторону дела. Основное, в чем Жорес обвиняет Жиронду, это в разжигании классовой борьбы: именно благодаря этому она выродилась в котерию, в клику, и благодаря этому она и погибла. «Они (жирондисты) погибли, — пишет он, — они сделались отрицательной и парализующей силой, смертельной для национального и революционного действия, вследствие духа узкой партийности в смысле фракции и котерии»⁶).

Этот тезис Жорес со свойственным ему упорством проводит во всей своей истории революции. Когда Жиронда появилась на исторической арене, они не имели против себя сколько-нибудь серьезных политических противников. «Они, как молодые боги, двигались в промежутках миров, не встречая сопротивления»⁷). Группа блестящих, талантливых, но претенциозных, тщеславных и честолюбивых жирондистов сразу завоевала себе первое место. И вот, когда она уже привыкла блистать всеми своими добродетелями и талантами и властвовать над массами, когда она привыкла себя видеть единственной и непревзойденной на авансцене истории, тогда вдруг начала появляться новая могучая сила, имевшая свой центр в Париже, вокруг клуба якобинцев.

Отсюда Жорес начинает тянуть свою нить: по его мнению, Жиронда не могла перенести того, что ее политическая монополия подрывается, и основным стимулом ее тактики было стремление уничтожить влияние Горы и на этом нажить себе политический капитал. Жорес доказывает, что все важнейшие проблемы революции были об'ектом политических махинаций Жиронды, которые использовали их в своих узко-партийных целях. Жорес, который вообще вносил в свои исторические оценки много эмоциональных моментов, буквально ненавидел Жиронду за это интриганство, хотя он не щадит и якобинцев, но больше всего достается именно Жиронде.

Уже с первых дней существования Конвента жирондисты использовали знаменитые сентябрьские убийства против Горы. Своеобразие подхода Жореса к этому вопросу вскрывается с первых же его слов: «жирондисты не могли отыскать «организаторов» убийств, не становясь на опасный путь, не затрагивая парижского народа. Самое правильное было бы следовать политике широкой амнистии и «набросить покрывало». А они, наоборот, старались обнаружить рану, растравить ее и навести панику»⁸).

В этом отрывке концепция Жореса отразилась с поразительной отчетливостью. Она такова: Жиронда с неумолимой последовательностью шла к своей гибели, так как она «растравляла рану» партийной борьбы и не хотела «следовать политике взаимной амнистии». Весь Жорес здесь виден с ног до головы!

В таком же духе он рисует ожесточенные партийные схватки октября—ноября 1792 года, когда взаимные обвинения Жиронды и якобинцев достигли чудовищных размеров. Надо отдать справедливость Жоресу: главы, рисующие эту борьбу, представляют собой мастерское произведение одновременно тонкого аналитика и изумительного стилиста. Но вся тонкость этого анализа проявляется только в сфере чистопсихологического анализа борющихся сил, но не затрагивает классовых корней этой борьбы. Опять и опять Жорес повторяет, что и в эти месяцы конца 92 года Жиронда «предпочла целиком отдаться во власть своих невероятно честолюбивых стремлений ради удовлетворения своей легкомысленной гордости» вместо того, чтобы стать выше своих партийных интересов. «В этом, по мнению Жореса, великое историческое преступление Жиронды, и во искупление его ей пришлось погибнуть, скомпрометировав в то же время революцию»⁹). Все эти утонченные этически-психологические ламентации не дают в конце концов никакого действительного представления о тех реальных причинах, которые привели Жиронду к падению, ибо «честолюбие, гордость и пр.» сопровождают партийную борьбу во всех странах и во все времена, однако, если мы все и всегда будем об'яснять этими психологическими моментами, то у нас не будет конкретного дифференцированного исторического анализа.

Анализ позиции Жиронды в вопросе об участи короля сводится к тому же. Апелляция к народу это — для Жиронды не более, чем ловкий маневр: собственно она никогда не была за референдум, она всегда против непосредственного вмешательства широких народных масс, она ненавидит Париж и секции именно за попытки последних влиять на политическую жизнь, она — пламенный сторонник представительного режима, который является противоположностью принципу референдума. По мнению Жореса, истинной причиной appel au peuple было то, что жирондисты хотели этим маневром погубить якобинцев. Им необходимо было противопоставить Париж департаментской Франции, посеять между ними семя раздора, вызвать гражданскую войну и этим уничтожить Гору.

Несмотря на свои свирепые позы, Жиронда хотела спасти короля, но не из жалости, а по своим политическим расчетам. Референдум должен был служить средством для осуществления этих расчетов, при чем каков бы ни был его исход, он, по мнению Жореса, должен был укрепить влияние Жиронды и ослабить якобинцев: с этой точки зрения это был очень искусный ход. Весь этот анализ Жореса очень удачен в том смысле, что он вскрывает всю неискренность аргументации жирондистов и показывает, что их свирепость по отношению к королю была такой же показной, как и жалость к нему, в которой их обвиняли якобинцы. Но Жорес не дает себе даже труда поставить в связь политику Жиронды в вопросе о казни короля с их реальными классовыми интересами. Не слишком ли поверхностно решает Жорес вопрос, когда он об'ясняет всю политику Жиронды в вопросе об уничтожении монархии их фракционной игрой?

Ту же линию ведут жирондисты во всех вопросах, которые стоят в порядке дня революции. Идет ли речь об организации революционного трибунала или о защите Дюмурье (до его измены) против слишком подозрительного Марата, или о концентрации власти, или о посылке 80 комиссаров в провинцию — всегда Жиронда ведет свою «узкую сектантскую политику» даже тогда, когда она по существу согласна со своим противником, которого ей, однако, нужно, во что бы то ни стало, доканать¹⁰).

Жорес не дает четкой характеристики классовой природы жирондистов, но он дает много материала для суждения в этой области. Он как будто вплотную подводит нас к этому вопросу, но сам не делает ясных выводов, ибо это чуждо его историческому методу. По целому ряду замечаний Жореса можно думать, что он считал Жиронду выразительницей интересов торговой буржуазии крупных портовых городов. Такое понимание можно встретить в тех главах, которые излагают колониальную политику революции (одна из наименее исследованных страниц ее, кстати сказать, проанализированную у Жореса с большой тонкостью и обстоятельностью). Здесь наш историк утверждает с совершенной определенностью; что если фельяны связывали себя с интересами белых колонистов в Сан-Доминго, то жирондисты с большой добросовестностью защищали интересы негоциантов портовых городов, которые по отношению к колониальной буржуазии играли роль кредиторов. Между теми и другими была, однако, рознь на почве недобросовестности должников, и жирондисты стремились вогнать глубже клин в эту щель, выступая в Легислативе решительными противниками наглых предложений колониальных хищников, рупором которых был клуб в отеле Массияк, Барнав, братья Ламеты и другие фельяны.

В то же время жирондисты признают жизненную необходимость колоний для Франции, и в этом отношении они последовательно проводят интересы торговой буржуазии портовых городов. Они стараются обходить вопрос о рабстве в Вест-Индии, ограничиваясь больше декламацией на тему о возвышенных принципах революции, и исподтишка посылают войска для подавления восстания негров в Сан-Доминго. Они не решаются уничтожить рабства, но блага революции они тем не менее распространяют на мулатов и свободных негров. Все эти факты и множество других (см., например, изумительную по глубине анализа речь Бриссо о социальных отношениях и классовых противоречиях в Сан-Домминго¹¹) дают богатый материал для решения проблемы социальной сущности Жиронды, но сам Жорес только ставит проблему и намечает контуры возможного решения ее.

В той же мере, в какой Жорес пытается решить вопрос, он то же слишком сужает социальную базу Жиронды, ограничив ее торговой буржуазией портовых городов (и то не всех) и это заставляет предполагать, что проблема классовой сущности Жиронды решалась им не в общей постановке, а только по отношению к данному конкретному случаю. Впрочем, и в других местах мы встречается с таким буквальным пониманием социальной сущности Жиронды, при котором она выставляется защитницей интересов своего департамента. Но в конце концов все это имеет у Жореса второстепенное значение для характеристики Жиронды.

XIX. Революционные войны

Отсутствие у Жореса классового анализа исторических явлений (точнее говоря, не отсутствие, а смешение материалистических и идеалистических моментов в анализе) вскрывается особенно ярко. когда он исследует вопрос о происхождении революционных войн. Основная мысль Жореса сводится к тому, что у Франции, собственно говоря, не было никакого интереса начинать войну. В войну ее втянули воинственные жирондисты, которые хотели сделать из нее внутреннее употребление. Революция, по мнению Жореса, переживала в момент об'явления войны глубокий кризис, замечалась всеобщая усталость и упадок энергии, нужно было подхлестнуть революцию, нужно было пустить основательную дозу возбуждающего нации, которая приходила уже в оцепенение — все это могла сделать только война.

«Итак, Жиронда желала сделать из войны ужасный маневр внутренней политики», заключает Жорес. Этим она брала на себя «страшную ответственность» и «возникает вопрос о том, в праве ли была Жиронда начать эту необычайную игру»¹²). Больше того, Жорес берет на себя смелость утверждать, что иностранные государства в тот момент не хотели войны, а концентрация эмигрантов на границе Франции не представляла тогда никакой опасности. В таких условиях вина Жиронды вырастала до огромных размеров, и действительно, читая Жореса, выносишь впечатление, что она провоцировала войну.

«Я утверждаю, — пишет Жорес, — что в тот момент, когда Жиронда об'явила войну, она не могла верить и в самом деле не верила в то, что война была неизбежна, что Жиронда сделала все для того, чтобы вызвать войну»¹³).

К таким же выводам приходит историк и в вопросе о войне с Англией. И здесь Жорес констатирует тот же факт: Англия не хотела войны; она была втянута в нее благодаря воинственной политике революции. У многих революционеров были преувеличенные представления о революционных возможностях в Англии. В частности, Жорес указывает на газету Прюдома «Парижские Революции», на Бриссо и Керсена, как на людей, которые сеяли опасные иллюзии о положении Англии. Жорес уже не винит одну Жиронду; воинственный психоз охватил все партии, при чем одна партия, боясь показаться перед другой трусливой или недостаточно патриотичной, еще больше раздувала воинствующую стихию революции.

В конечном счете по Жоресу выходило, что у Франции не было никаких особенных экономических стимулов, когда она начинала войну с Австрией, Пруссией и Англией, а все дело заключалось в фракционной борьбе и интригах. Эта концепция несостоятельна с разных точек зрения: не говоря уже о вековой вражде Франции и Англии, двух старейших торгово-капиталистических стран, из-за колоний, торговых путей и т. д., пламенные призывы Жиронды к войне вызывались не только маневренными соображениями, а имели за собой то довольно прозаическое соображение, что торговой буржуазии, интересы которой жирондисты чутко отражали, нужны были новые рынки сбыта и сырья (в конечном счете революционные и, в особенности, наполеоновские войны эту историческую задачу и выполнили). Жорес даже не ставит такой проблемы: для него весь вопрос о причинах революционных войн решается в рамках внутриполитической борьбы революции.

Необходимо еще констатировать то обстоятельство, что при обсуждении проблемы войны в Жоресе пробуждается его закоренелый пацифизм. Жорес раньше всего против войны вообще, и он против революционной экспансии в особенности. Уже указывалось, что одна из особенностей исторического таланта Жореса заключалась в том, что он не столько анализирует, сколько дискутирует и убеждает. Сначала он старается убедить, что война не нужна была революции, а затем, когда война стала фактом, он протестует против Жиронды, которая хотела развязать стихию войны до конца. Вместо этого нужно было бороться с «предательскою, скрытною, парализовавшею все королевской властью. Законодательное Собрание уклонилось от этой ужасной проблемы, оно прибегло к огромной войне, подобно тому, как человек, мучимый грустью, ищет прибежища в буре для того, чтобы заглушить заботу, которой он не может прогнать, чтобы успокоиться от расслабленности, вызванной неразрешимым сомнением. А посредственный Мефистофель Жиронды (Бриссо. С. К.) подстерег этот момент внутренней усталости революции для того, чтобы побудить ее заключить договор о войне... Он (договор. С. К.) настолько прочен..., что даже величайшие мыслители, даже те, чьи сердца проникнуты чувствами миролюбия и братства, повидимому, не понимают, что можно было бы отделить революцию от войны»¹⁴).

Перед нами — идеология чистейшего пацифиста, но этот пацифист в то же время — историк, и очень талантливый историк. Поэтому живая историческая действительность навязывает ему часто такое понимание, которое противоречит общему его мировоззрению. Под давлением непреклонной логики исторических фактов Жорес вынужден сформулировать основную проблему внешней политики революции следующим образом: или революции нужно насильственными мерами навязать свободу народам, недостаточно созревшим для самостоятельного завоевания ее, хотя бы это противоречило принципу суверенности наций, или сама революция будет задушена тиранией в своем очаге. Tertium non datur и это прекрасно понимает Жорес: раз война началась, все равно из-за чего, то она неизбежно должна привести или к «революционной диктатуре Франции», или к гибели революции. «Завязавшаяся война была не войной народа против народа, а борьбой одной системы учреждений против другой»¹⁵).

Но если так, почему Жорес с такой силой протестует против того, что революция, не дожидаясь того, чтобы на нее напали, сама перешла в наступление, почему он так неодобрительно относится к Конвенту, который об'явил войну колеблющейся Англии: ведь в таких случаях только решительная тактика может спасти положение. Вся концепция Жореса проникнута свойственной ему двойственностью: война была неизбежна, но ее не надо было провоцировать, как это сделала Жиронда; начавшаяся война неминуемо должна была привести к революционной экспансии, но не надо было об этом говорить, и делать это надо было возможно осторожнее.

XX. Гора

Если в вопросе о войне Жиронда стоит в центре внимания Жореса, то и Гора не остается в стороне. Жорес констатирует нерешительную позицию Марата вначале; впоследствии он с Робеспьером выступал против войны. Но, когда пламя войны разгорелось, Жорес указывает на то, что и ясный ум Робеспьера не избежал затемняющего действия военного психоза.

Следует, вообще, сказать, что анализ Жореса в отношении якобинцев методологически ничем не отличается от анализа Жиронды. Жорес почти не дает анализа классового субстрата Горы, исключая некоторых беглых замечаний о том, что Робеспьер был связан с парижскими ремесленниками. Анализ Горы и якобинцев ведется больше в индивидуально-психологическом разрезе, поэтому они как целое не всплывают перед нами: Жорес составляет свою композицию из отдельных характеристик, поэтому у него получаются выпуклые образы, но не получается картины целого. Жорес утверждает, что социально-политические взгляды якобинцев не отличались оригинальностью и были очень близки к взглядам жирондистов. «Как в области действия, так и в области мысли, — пишет Жорес, — все великие идеи были формулированы и все великие прецеденты были созданы еще до падения Жиронды; и победоносная Гора не нуждалась ни в политической, ни в социальной изобретательности... ее великая обязанность, ее великая и действительно «святая» (святая Гора) задача заключалась в том, чтобы действовать, в том, чтобы спасти революцию энергичной концентрацией национальных сил»¹⁶).

Я уже неоднократно указывал на то обстоятельство, что Жорес вносит очень много эмоциональных моментов в свои суждения. В частности его концепции отдельных партий насквозь пропитаны такими элементами, это — одна из самых специфических черт Жореса, как историка. Поэтому нельзя обойти молчанием его личного отношения к ним, ибо оно все-таки составляет существенную часть его построений. Нельзя, например, не указать на то, что Жорес просто не любил Жиронду за ее хвастовство, мелочное интриганство, болтливость, самоуверенность и за другие мало симпатичные ему черты. Правда, когда дело доходит до 2 июня 93 года, Жорес в глубине души жалеет их, но он не устает указывать, что еще задолго до своей физической гибели они умерли духовно и что они сами подготовили свое падение своим неугомонным интриганством.

Наоборот, отношение к Горе совершенно иное: несмотря на педантизм и ригоризм, которые Жорес отмечает у некоторых якобинцев, он к Горе в целом относится с любовью. И хотя в отдельные исторические периоды Жорес относится к ней резко-отрицательно за ее нетерпимость и нежелание искать примирительных путей, но в основном он считает якобинцев главной движущей силой революции, и все его симпатии на их стороне (правильнее было бы сказать на стороне некоторых их представителей, ибо якобинцы чаще всего фигурируют у Жореса в лице своих крупнейших вождей). Когда после падения Жиронды Жоресу приходится сделать выбор между главными борющимися силами, когда он ставит перед собой вопрос — на чью сторону ему стать в той ожесточенной борьбе, которая началась в недрах революции, то он заявляет: «я не хочу дать всем этим борцам, которые меня спрашивают, уклончивый, лицемерный или трусливый ответ. Я им говорю: здесь под этим июньским солнцем, которое освещает вашу суровую борьбу, я нахожусь с Робеспьером и сажусь возле него среди якобинцев. Да, я — с ним, потому что в этот момент он воплощает всю полноту революции»¹⁷).

Таким образом, на этом высшем этапе революции якобинец — Робеспьер, а не гебертисты и не бешеные, выражает основную линию революции. Наоборот, якобинцы ведут жестокую борьбу против гебертистов и бешеных, и Жорес считает, что историческая правда находится на стороне первых.

XXI. Гебертисты

К гебертистам Жорес чувствует отвращение, причем, как это свойственно ему, историческое и политическое осуждение их сопровождается у него и личным осуждением. Вот в каких презрительных тонах он харектеризует их в момент борьбы Робеспьера с ними. «Против этой гебертистской партии, которая не имела ни социальной, ни религиозной программы, ни военной тактики, ни административной системы, ни мужества, ни человечности, и которая требовала только еще крови и безграничного развязывания военного бюрократизма и истощающей войны, Робеспьер боролся с силой, с какой-то удивительной смесью твердости и гибкости»¹⁸). Итак гебертисты рисуются Жоресу беспринципной кликой, для которой их социальная и религиозная программа является только маскировкой, дымовой завесой, за которой они хотят скрыть свое стремление к власти, свое честолюбие, свою трусость. Они борются против Комитета Общественного Спасения, но вовсе не потому, что у них есть принципиальные разногласия с ним, а потому, что им хочется захватить командные места. «Интеллектуальное и моральное убожество этого гебертизма, наглого и скрытного, высокомерного и ничтожного, было велико, он подстерегал Комитет Общественного Спасения, он строил ему козни, он стремился всеми средствами, раньше интригой, затем силой., захватить власть и конфисковать революцию»¹⁹). Мы здесь имеем дело с обычной концепцией Жореса, который всегда склонен итти по линии наименьшего сопротивления и охотно принимает внешние индивидуально-психологические формы партийной борьбы за их действительную классовую сущность. По этой же линии идет об'яснение борьбы гебертистов против бешеных: Гебер борется с Ру за наследство Марата, Гебер оспаривает у Ру влияние на парижские низы, Гебер хочет избавиться от популярного и потому опасного соперника — вот в какой плоскости вращается анализ нашего историка²⁰). Вместо того, чтобы анализировать глубокие классовые пласты, которые являются единственной питательной средой для всей этой борьбы личных и групповых интересов, уходящих своими корнями глубоко под поверхность общественности жизни, Жорес ограничивается только анализом этих по существу чисто поверхностных явлений.

Таким образом, гебертисты не партия, а котерия, клика, связанная территориально с Парижем, желавшая гегемонии Парижа над Францией и потому об'ективно продолжавшая преступную федералистскую политику Жиронды²¹). Единственное, в чем гебертисты были, по мнению Жореса, последовательны — это в их милитаризме и империализме. Гебертисты захватили крупнейшие командные посты в армии, они требовали победоносной войны «jusq'au bout» и границ до Рейна, их представители в качестве революционных комиссаров затопили ряд городов в крови: вместо социальной и религиозной программы — беспринципная погоня за властью, соединенная с воинствующим империализмом и кровожадностью. Вот в каком виде рисует Жорес гебертистов, и в своей крайности он доходит до открытого обвинения их в бонапартизме: «Жирондизм, гебертизм, бонапартизм это — три связанных термина»²²), таково заключение Жореса.

Однако, при всем том Жорес не может отказать Pére Duchesne'у в том, что в известные исторические периоды (накануне 10 августа 92 года, например) он отражал народную стихию. В некоторых местах Жорес даже как будто слабо намечает социальные контуры гебертизма: Pére Duchesne защищает мелких лавочников против неразборчивого Жака Ру, который сваливает в одну кучу крупных негоциантов и accapeurs с мелким торговцем (les détaillans jes boutiqiers). Но даже тогда, когда Гебер выступает в качестве рупора масс, он отвратителен Жоресу: он отмечает грубый и циничный язык газеты Гебера, и, даже указывая на его правоту, он не может не добавить: «грязный поток, извергаемый Гебером, вытекает из источника глубочайшей истины»²³). Жорес умел ненавидеть исторически неприятных ему персонажей!

XXII. Бешеные

Совершенно иначе относится он к бешеным. Симпатии его целиком с ними, но он с сожалением вынужден констатировать, что для них время еще не пришло. Даже для тех слабых ростков коммунизма, которые встречаются у отдельных их представителей, Жорес еще не находит класса-носителя. Если гебертистов он квалифицирует, как котерию, то бешеных он определяет, как секту — для последних он находит более мягкие определения.

Однако, в то время, как гебертисты руководствуются в своей политической борьбе чисто личными мотивами, бешеные, по мнению Жореса, имеют в виду интересы широких парижских масс — они борются против спекуляции и дороговизны. Не говоря уже о том, что этот лозунг был лейтмотивом всей деятельности вождя бешеных. Жака Ру, даже виднейшие идеологи движения Доливье и Л'Анж (если только их можно причислять к бешеным) исходят при построении своих систем из той же необходимости — разрешить продовольственный вопрос.

В отношении последних двух Жоресу принадлежит большая заслуга, ибо он явился первым, который дал анализ их системы, при чем наиболее ценным является то, что он, по своему обыкновению, цитирует целые отрывки из их произведений, чрезвычайно редких и нигде не опубликованных²⁴). Оценивая Доливье, Жорес приходит к тому выводу, что вся его система является несколько усовершенствованной формой аграрного закона, примерно, в том более прогрессивном его понимании, которое дал ему ранний Бабеф в своем письме к Купе. Несколько выше расценивает Жорес Л'Анжа, которого он признает прямым предшественником Фурье и про систему которого он пишет, что «это первый лепет социалистического мессианизма»²⁵). Если говорить о движении бешеных в целом, то Жорес нигде не признает за ним каких бы то ни было социалистических тенденций: для бешеных характерен не Л'Анж и даже не Доливье, а Ру. Но последний не был ни коммунистом, ни социалистом, а просто своеобразным народником, в котором самым причудливым образом переплетались социальные и религиозные мотивы. «Этот странный священник, который, будучи спрошен в клубе Кордельеров о своем положении, — ответил: «исповедник больных», и который, будучи действительно призван нуждой и скорбью бедных женщин, разносил из хижины в хижину (de grabat en grabat) утешение, — экзальтацию и слова; в которых смешивались христианское всепрощение с народным бунтарством. Этот страшный мистик, атеист против церкви, анархист и христианин против буржуа, всегда революционер, готовый проклясть революцию, если она не оправдает своих целей; этот смутьян (homme déconcertant) взволновал больше, чем одно сердце»²⁶).

Эта превосходная характеристика Жореса дает действительное представление об этом народном революционере, который является наиболее характерным выразителем всего движения бешеных.

Ру ввел в русло разбушевавшуюся народную стихию, он дал ей лозунг, он выразил все ее смутные чаяния в одной формуле, и в этом заключается, по глубокому убеждению Жореса, историческое значение этого человека и возглавляемого им движения.

«Как бы узка ни была социальная доктрина Ру, — приходит к заключению историк, — это была попытка систематизации народных жалоб и требований. И она не осталась без влияния на экономическую и финансовую политику революции»²⁷).

Кто шел за этим движением? На этот вопрос Жорес дает очень четкий стает: Ру опирался на ремесленников, и секция Гравилье, которая была так рыцарски верна своему вождю до его смерти, состояла почти сплошь из мелких ремесленников. Несомненно, что к бешеным примыкали и рабочие, которые впрочем по уровню своей классовой сознательности не подымались высоко. «Жак Ру защищал мелкую буржуазию и ремесленников против спекуляции сырьем и против конкуренции крупных купцов, — пишет Жорес, — так же, как он защищал пролетариев против дороговизны с'естных припасов»²⁸). Все это приводит нас к выводу, что в анализе социальной сущности бешеных Жорес сделал несомненный шаг вперед от индивидуально-психологической интерпретации партийной борьбы к марксистской точке зрения.

XXIII. Характеристика буржуазных революционеров

Я уже отмечал неоднократно то исключительное значение, которое придает Жорес человеческой личности в историческом процессе, что совершенно естественно сказывается при изложении событий революции. Дело, однако, не в этом: история делается людьми и игнорировать их на том основании, что классы являются основной пружиной исторических явлений было бы по меньшей мере такой же бессмыслицей, как игнорировать при анализе физических явлений молекулу, на том основании, что мы непосредственно оперируем с материей. Только утрированный или окарикатуренный марксизм может представлять дело так, что в историческом процессе действуют только классы, а не люди. Жореса следует обвинять не в том, что он отводит слишком много места личности, а в том, как он эту личность трактует. Жорес как бы разрубает человека на две части: с одной стороны, он принадлежит какому-нибудь классу, с другой стороны, он субстрат определенных психических явлений. «Нет такой человеческой личности, пишет он, которая совершенно перестала бы быть человеком, чтобы стать исключительно представителем известного класса; к действиям, обусловленным непосредственными интересами, в бесчисленных центрах сознательной энергии примешивается не поддающаяся определению основа человечности, стародавних традиций и неясных стремлений»²⁹). Беда Жореса заключается в том, что он не понимает того, что марксизм вовсе не отрицает значения таких факторов, как «стародавние традиции», которые иногда даже способны к самостоятельному действию, но дело в том, что в конечном-то счете все эти традиции и «неясные стремления» возникают на определенной общественной базе и потом действуют в атмосфере классового общества. Марксизм укладывает все эти эмоционально-психические факторы в железные формулы, а Жорес хочет их оставить с их бесформенными и смутными очертаниями для того, чтобы иметь потом возможность об'я'снить какое-нибудь историческое явление какими-то подсознательными, потусторонними стремлениями человеческой души. Но именно эта бесформенность и неотчетливость чужда марксизму.

Индивидуальные характеристики буржуазных революционеров у Жореса прекрасны, они представляют большую ценность с художественной точки зрения: благодаря мастерскому перу автора образы врезываются вам в память, они выпуклы и полнокровны; но с точки зрения научной эти характеристики страдают глубоким внутренним из'яном: они оторваны от своей социальной классовой среды и потому в значительной мере висят в воздухе.

С другой стороны, совершенно очевидно, что суб'ективизм Жореса должен был сказаться в наибольшей степени именно при обрисовке отдельных действующих лиц революции. Это находит свое выражение в том, что Жорес ярко проявляет свои симпатии и антипатии по отношению к вождям революции. Вспомним его восторженное отношение (иначе его квалифицировать нельзя) к Мирабо³⁰): Жорес ценит в нем его широкий ум, его огненную энергию, пламенное красноречие, его гибкость и примиренчество, его умелое лавирование между революцией и королем, его отчаянные попытки перебросить между ними мост, что, по мнению Жореса, могло при удаче предохранить революцию от бонапартизма. Он готов простить Мирабо его связь с двором, его взяточничество и авантюризм только потому, что все это мелочно по сравнению с его грандиозными планами: «великий трибун» стоял выше всего этого.

Однако Жорес умел ненавидеть и презирать. Рисуя вождей Жиронды, он обрушивается на них со всей силой своего темперамента. Он терпеть не может Бриссо, он его рисует, как доктринера и педанта, опрометчивого, вечно гоняющегося за славой и оригинальностью, постоянно колеблющегося в своей тактике между осторожностью и смелостью. Жорес презирает этого «самодовольного выскочку», для которого революция заключалась в интриганстве, в кляузничаньи и в мелких подвохах по отношению к своим политическим противникам³¹). Бриссо был больше всех виноват в том, что Франция была преждевременно втянута в войну, но он же первый начал бить отбой, когда война развернулась, так как испугался последствий той разнузданной стихии, которую он сам вызвал своей настойчивой воинственной тактикой.

Такого же типа характеристика Ролана. Это — ворчливый, ограниченный и докучливый старик, совершенно лишенный широкого взгляда на вещи, проявляющий невероятную заядлость и озлобленность в преследовании своих противников, весь наполненный «претенциозной напыщенностью и вздорной героической аффектацией», типичный старый добродетельный бюрократ, главным средством борьбы которого были инсинуации, «боязливый и недоверчивый администратор», которому, однако, импонировало и втайне льстило, что король так фамильярно и запросто беседовал со своим министром³²). Этот человек ненавидел революционный и демократический Париж и пытался взвалить на него ответственность за все большие и малые «преступления» революции. Но он не меньше ненаводит и Робеспьера, на которого он доносит Конвенту по какому-то ничтожному поводу. Жорес обрушивается на Ролана: «Желчная, добродетельная болтовня бюрократа... Ролан усердно раздувает остывающий пепел, чтобы вызвать снова пламя гражданской войны... Кто смог бы заставить во время замолчать эту болтливую старую ворону, каркавшую, взгромоздившись на сук дерева свободы.

Этот печальный голосок, эти траурные перышки — сигнал к гражданской войне.

Каждый раз, когда этот человек говорит, а говорит он всегда, каждый раз, когда он жалуется, а жалуется он тоже всегда, разыгрываются бурные страсти, и революция начинает раздирать себя»³³). Читая эти строки, можно подумать, что они написаны или современником Ролана против него, или, что Жорес это написал против своего современника, иначе нельзя понять, откуда у Жореса взялось столько едкого сарказма против человека, который является об'ектом его исторического исследования, но отнюдь не его непосредственным политическим врагом! Вся характеристика насквозь психологична и базируется на той своеобразной теории необходимости гармонии классовых интересов, которая была указана выше при анализе жоресовской концепции Жиронды («вина Ролана якобы в том, что он разжигал гражданскую войну»).

Таким же духом проникнута характеристика Бюзо, который рисуется, как существо ничтожное и полное сомнения. Бюзо — человек хитрый, неискренний и клеветник, его тактическая линия отличается постоянно двусмысленностью³⁴), и весь он для Жореса олицетворение всех отрицательных сторон Жиронды.

Единственным исключением среди вождей жирондистов является Верньо, к которому Жорес относится с большой любовью. Больше всего он ценит в нем искренность, отсутствие интриганства, столь свойственного Жиронде, огромный революционный темперамент и исключительный ораторский талант. Все политические ошибки Жиронды (ошибки с точки зрения Жореса) Верньо добросовестно повторяет, но у него они не служат орудием фальшивых мелочных комбинаций и расчетов. Например, в вопросе о войне Верньо вел ту же воинственную линию, что и Бриссо, но у него она не служила поводом для борьбы с Горой. Или в вопросе об участи короля. Верньо проявляет совершенно искреннюю двойственность: он, по мнению Жореса, хотел искренно смягчения участи короля, открыто говорил об этом и предлагал для этой цели плебисцит, между тем как для остальных жирондистов плебисцит был только средством подставить ножку якобинцам... «Один момент гений Верньо поставил, казалось, все умы выше всяких расчетов и комбинаций. Привилегией этого великого человека было то, что, когда он даже служил, или казалось служил узкой партии, он придавал столько благородства ее делу, что оно казалось господствовало над всеми партиями и смешивалось с самыми возвышенными интересами отечества и человечества»³⁵). Таким образом, Верньо симпатичен Жоресу тем, что он как бы стоит выше духа узкой партийности. Не характерна ли такая оценка для самого Жореса?!

XXIV. Мелкобуржуазные революционеры: Дантон и Марат

Методологически отношение Жореса к вождям якобинцев ничем не отличается от отношения к жирондистским лидерам: тот же психологизм и суб'ективизм, то же отсутствие классового анализа. Но в рамках той же методологии подход Жореса к вождям двух партий различен. Якобинских вождей он расценивает высоко, он считает, что они выполнили огромную историческую задачу. Понятно, «их творение было ограниченно, но оно было велико. Они утверждало идею демократии во всей ее широте. Они первые показали пример большой страны, управляющейся и спасающей себя силами всего народа»³⁶). Эти великие мелкобуржуазные революционеры импонируют Жоресу и, осуждая их за небольшие недостатки, он в целом их любит и становится на их сторону.

Одной из любимейших фигур революции был для Жореса Дантон. В нем он видел олицетворение огромной стихии революции. Жорес любил в Дантоне его грандиозный размах, его пафос, его «пыл страстей и энергию воли», которые, по глубокому убеждению историка, были гораздо нужнее, чем «узкая и малосильная добродетель»³⁷).

Жорес готов был простить Дантону его слабости, его нравственную нечистоплотность, которую он несомненно подозревал, он старался закрыть глаза на причастность Дантона к целому ряду грязных дел, факты, установленные с достоверностью известным французским историком Матьезом³⁸). Жорес был восхищен Дантоном и не хотел знать (или не знал) ни о каких фактах, позорящих его. Даже тогда, когда позиция Дантона была явно контрреволюционной, Жорес ищет оправдательных мотивов для его тактики. Когда накануне своей гибели Дантон ведет политическую линию, которая является продолжением жирондистской линии, когда он, по уверению компетентного исследователя, основывающегося на свидетельствах Гара и Т. Ламета, ставил вопрос о мирных переговорах, об отмене максимума, о применении всеобщей амнистии, о возвращении эмигрантов, когда, следовательно, об'ективно Дантон и его последователи вели дело к реставрации монархии, тогда Жорес берет на себя смелость утверждать, что единственная вина Дантона заключалась в том, что он молчал в декабре 93 г., когда Камилл Демулен и Фабр Д'Эглантин плели нити своих интриг, в которых он якобы был не виновен. Жорес признает, что у Дантона не было в это время никакой четкой политической линии, но он не хочет согласиться с тем, что его позиция была по существу контрреволюционной.

В остальном Жорес считает Дантона одним из основных движущих начал революции. Он, например, признает исключительную роль Дантона в революции 10 августа и утверждает, что «этот решительный кризис разрешился не благодаря Жиронде, и не благодаря Робеспьеру, а благодаря революционному инстинкту народа и революционному смыслу Дантона»³⁹). Дантон это — гениальный организатор национальной защиты, в этом деле сказался, по мнению Жореса, его исключительный ораторский талант, его кипучая энергия. Дантон не узурпатор, он не завоевывает себе свое исключительное влияние в Конвенте какими-нибудь плутнями или клеветой, он властелин душ, обаянию его гения подчиняются добровольно. Но самое большое достоинство Дантона заключается в том, что он не сеял розни, а наоборот стремился всегда и повсюду примирить партии, найти пункты примирения, сгладить противоречия: Дантон выступает, как неистовый глашатай оппортунизма и, по мнению Жореса, в этом — историческая заслуга его.

Совершенно иначе трактует Жорес Марата. Правда, он и в нем констатирует бушующую стихию революции, но у Дантона она смягчалась его примиренческими тенденциями в то время, как у Марата, она выступала в резко оголенном и обостренном виде. «Неистовый» и неукротимый Марат не знал никаких компромиссов, он ни перед чем не останавливался, и если нужно было, то он обрушивался на народ, на парижские массы с гневными упреками, он никому не льстил, никому не делал поблажек. Понятно, что Жоресу не мог нравиться политический деятель такого типа, он был слишком угловат, он не был склонен к смягчению противоречий, а как раз, наоборот, он скорее раздувал их и потому он постоянно бывал одинок. «Даже среди монтаньяров он, видимо, был в одиночестве»⁴⁰), пишет Жорес о Марате уже после революции 10 августа. Приведя, наполненные отвращением и ненавистью по отношению к Марату, отзывы о нем Бодо и Гара, Жорес добавляет, с известным оттенком, я бы сказал, злорадства: «Марат был каким-то предметом общего отвращения в Конвенте»⁴¹). Этот последовательный и беспощадный политик, ведущий прямую классовую линию, не может нравиться Жоресу, который на историческом материале хочет доказать правоту своей оппортунистической, примиряющей тактики. «Беспрестанный гнев и непрерывное подозрение» Марата утомляют народ и делают его одиноким⁴²). Марат не — герой Жореса.

Тем не менее Жорес высоко оценивает Марата. В особенности он отмечает у него замечательный дар глубокого проникновения в события и даже умение нащупать линию их будущего развития. Жорес находит в Марате какую-то «смесь фанатизма с крайним реализмом»⁴³). «Порою он поражает странною ясностью своих взглядов, изумительным совпадением своих невероятных предсказаний с невероятными событиями»⁴⁴), отмечает наш историк.

При внимательном чтении Жореса приходишь к тому выводу, что последний устанавливает известную эволюцию общей тактики Марата и даже некоторые изменения в самом психическом облике его. В первые 3-4 года революции мысль Марата была, по выражению Жореса, «как мрачное подземное пламя, пылавшее отчаянием и ненавистью». Его политическая позиция была проникнута исключительной классовой нетерпимостью, ибо он в этот период чаще всех других требует углубления революции и перевода ее на социальные рельсы, но, начиная с конца 1792 г., в особенности после 10 августа, начинается известный поворот в сторону модерантизма.

Раньше всего это находит свое выражение в том, что неистовый и вечно недовольный Марат встречает революцию 10 августа с большим энтузиазмом: его подозрительность как бы засыпает на время. Но вскоре его предостерегающий голос раздается опять: когда конфликт между Легислативою и Коммуной углубляется, то он обрушивается на первую с сосредоточенною яростью, при чем доходит до того, что 19 августа призывает в своей газете к избиению заключенных в Аббатстве. Именно это дало впоследствии повод его политическим врагам обвинять его в сентябрьской резне. Но что является наиболее замечательным, это то обстоятельство, что Жоресу удалось путем внимательного анализа Марата установить, что последний, раньше оправдывавший сентябрьские события, впоследствии дезавуировал их и стал говорить о «злосчастных событиях 2 и 3 сентября и о том, что они были спровоцированы контрреволюционерами»⁴⁵). Это был второй приступ умеренности.

В начале октября Жорес опять констатирует (на основе анализа «Друга Народа» и выступлений в якобинском клубе) широту взглядов Марата, широкое чувство ответственности, появившееся у него, и мудрую и полную уверенности тактику⁴⁶). Все это не случайно: во время прений по вопросу об участи короля Марат расходится с Робеспьером и Сен-Жюстом и требует открытого и с соблюдением всех формальностей суда для того, чтобы виновность короля была продемонстрирована перед всей страной: здесь Марат мало чем отличался от Жиронды⁴⁷). В момент образования первой коалиции он требует поддержки клерикальной партии в Бельш против революционной. Наконец, перелом во всей политической позиции Марата обозначился, когда он со всем неистовством, свойственным ему, бросился в борьбу с бешеными, при чем особенно он обрушился на Жака Ру, против которого он даже открыл кампанию в своей газете⁴⁸). По удивительно меткому замечанию Жореса, Марат имел «бешеный темперамент на службе умеренной политики»⁴⁹). Марат успокаивался, он постепенно входил в русло, и кто знает, что было бы с ним, если бы смерть не прервала его политический путь.

Смерть Марата (и это очень характерно для Жореса) не дает ему повода для общей оценки великого революционера с точки зрения его социальной значимости, а наводит его на размышления о том, что было бы с ним, если бы он остался жить. «Может быть, если бы он мог жить еще год, — гадает Жорес, — он помешал бы мрачным раздорам... Нельзя сказать наверняка, гильотинировал ли бы он гебертистов или сам был бы гильотинирован вместе с ними»⁵⁰). Таким образом, если не считать нескольких беглых замечаний о том, что Марат глубоко влиял на бедноту и рабочих, Жорес не выясняет социальных корней Марата: эта сторона вопроса, по обыкновению, меньше всего интересует его.

XXV. Робеспьер

Было бы странным ожидать, что в отношении Робеспьера методологический подход Жореса изменится. И действительно, необходимо констатировать, что он совершенно не ставит проблемы классовой обусловленности политики Робеспьера и его последователей. Правда, в одном месте Жорес указывает, что Робеспьер не принадлежал к числу тех честолюбцев, которые из-за политических успехов перебегают из одного социального лагеря в другой: Робеспьер был и остался связанным с массой ремесленников и рабочих (manouvriers)⁵¹). Но, не говоря уже о том, что это замечание почти единственное, самая формулировка Жореса достаточно туманна и необоснована: чувствуется, что Жорес над этой проблемой не задумывался.

Однако, если отрешиться от этой стороны дела, надо признаться, что с точки зрения политико-психологической характеристика Робеспьера великолепна: лучшие стороны таланта Жореса отразились в ней. Как это ни странно, но этот, как будто, радикальнейший революционер Конвента рисуется Жоресом, как один из наиболее осторожных и осмотрительных политиков. В Робеспьере не было ни бурного темперамента Дантона, ни необузданной напористости Марата, он был сух и гибок и соединял в себе радикально-демократические убеждения с мудрым умением выжидания.

Робеспьер был демократом и последовательным учеником Руссо еще тогда, когда оставался монархистом. «У него была только одна идея: нация державна, — отмечает Жорес уже при первом знакомстве с Робеспьером. — Но он проводил эту единую идею без колебаний, без ограничений, не останавливаясь перед крайними выводами из нее»⁵²). В известном смысле он шел даже дальше своего учителя, ибо требовал народоправства даже для таких больших государств как Франция, только при условии большей концентрации власти. Именно потому, что он был выдержанным демократом, он не приходил в лицемерное негодование, корда выяснялось, что широкие народные движения сопровождались крайностями⁵³).

Но особенно глубокие черты народности находит Жорес в той позиции, которую Робеспьер занял во время обсуждения проекта Камбона об уничтожении бюджета культов. Робеспьер был против этого проекта и мотивировал это необходимостью щадить даже предрассудки масс: другие якобинцы «как бы снисходят к народным предрассудкам», а Робеспьер «приспособляется к ним и готов опуститься до их уровня». «Заслуга его, — по мнению Жореса. — в том, что он сумел с нежной бережливостью подойти к народной душе и убогому сознанию бедняка»⁵⁴). За эту черту Жорес готов простить много личных отрицательных черт Робеспьеру, которые он часто отмечает в нем: тщеславие, зависть, вражду, эгоизм, ужасающую бесчувственность ко всякому личному страданию и т. д. Жорес соглашается с Кондорсе, который писал о Робеспьере в своей газете от 9 ноября 92 г., что у последнего очень много черт священника и сектанта: исключительную нравственную чистоту и «страстное религиозное чувство жизни» он соединял в себе с «недопустимым притязанием на непогрешимость, гордостью узкой добродетели и тиранической привычкой прилагать ко всему мерки собственной совести»⁵⁵). Нельзя оспаривать того, что эта характеристика Робеспьера очень метка и воссоздает перед нами его образ с почти скульптурной выпуклостью.

Однако, Жорес не любил Робеспьера в особенности за то, что он сеял ненависть или, точнее говоря, за то, что он боролся. «Он боролся против всех: против Мирабо, против Дюпора, против Барнава и против Лафайета; против тех, которые старались затереть его, как личность, или высмеивали его, а также против тех, которые не признавали его глубокой веры в демократию; потом поднялись другие, с которыми также надо было бороться, которых надо было ненавидеть»⁵⁶). Как странно слышать эти слова от Жореса, который сам умел ненавидеть, который был сам не чужд политической борьбы, но об'яснение заключается в том, что ему надо было доказать, что революция могла быть спасена только гармонией интересов, и он не мог одобрить Робеспьера, который не хотел подтвердить своей деятельностью правильность этого тезиса. С этой ненавистью Робеспьер соединял в себе пессимизм по отношению к общим задачам революции, ибо он видел со всей глубиной своего исключительно проницательного ума, что она не сможет разрешить социального вопроса. Поэтому он с такою осторожностью подходил к первым попыткам разрешения проблемы таксации, которая так или иначе должна была привести к вопросу о собственности⁵⁷).

Такую же осторожную и выжидательную политику рекомендует Робеспьер за несколько дней до 10 августа: никаких революционных действий, спасение придет от решительного выступления Легислативы. Робеспьер, — и это Жорес постоянно подчеркивает, — фанатик легальности, и он хочет и здесь найти выход на путях законности. Он, вообще, не хочет брать на себя ответственности, он предпочитает критиковать, советовать, иногда выжидать. «Робеспьер не любил обязанностей, которые требовали решительности, где определенные действия влекут за собой определенную ответственность; он предпочитал роль советчика, где искусное равновесие фраз, остроумное сопоставление положений позволяют снять с себя прямую ответственность»⁵⁸). Правда, история в конце концов наложила на его плечи огромное бремя ответственности; он при первой возможности (а эта возможность представилась, по мнению Жореса, после уничтожения фракций гебертистов и дантонистов) постарался вернуться к прежней, неопределенной политике критика и советчика⁵⁹). Жорес часто отмечает эту ловкую тактику Робеспьера. «Говорили, что в Робеопьере есть что-то кошачье, — пишет Жорес. — У меня соблазн сказать, что он ходит по краю ответственности, как кошка по краю крыши»⁶⁰).

В особенности Жорес порицает в Робеспьере его якобы постоянные клеветнические выпады против различных деятелей революции, в особенности против его любимца Дантона. Он хочет представить дело так, что Дантон является невинной овечкой, которую постоянно обижает Робеспьер. Здесь необходимо отметить, что обвинение Жореса несправедливо, ибо Матьезом документально доказано, что все обвинения Робеспьера в точности соответствовали действительности, и что Дантон — вовсе не невинная оклеветанная овечка, а матерой волк, имеющий много пятен на своей совести.

Однако, если многое в Робеспьере не нравится Жоресу, то он все же не может не признать в нем одну из крупнейших исторических личностей. Следует отметить, что все отрицательное, что Жорес находит в Робеспьере, он относит большею частью к периоду его борьбы с Жирондой (этим он, по-видимому, хочет подчеркнуть свое беспристрастие историка) и с Дантоном. Но дело меняется, когда робеспьеристы поднимаются к власти: в этот исторический момент Робеспьер подымается на необыкновенную высоту. «Его роль в этот период удивительна своей мудростью и твердостью. Он сознавал свою ответственность и знал, как опасна была задача. Он никогда не был демагогом» ⁶¹). Когда нужно было, он умел итти «против течения», и если это было в интересах революции,—он шел против масс и ломал их волю: Жорес вспоминает, как пример, антивоенную политику Робеспьера весной 1792 г.

Хотя в своих речах он ставил всегда вопросы в общей форме, но ум его был конкретен, обвинения очень точны, указания существенны и определенны. Он знал в деталях то, что делалось внутри страны и на фронтах, и неизменно держал живую связь с массами. Именно благодаря этим замечательным особенностям Робеспьера диктатура Комитета Общественного Спасения не выродилась в господство клики⁶²).

Робеспьер сознает свою историческую роль; он предчувствует ту ужасную функцию, которую ему продется выполнить, это ему приходится бить направо и налево, «это ему приходится уравновешивать эшафот, он делается центром тяжести гильотины» и, истощенный работой, борьбой, заботами и болезнью, он чувствует, что силы его слабеют⁶³). Но в этот исторически тяжелый и ответственный момент Жорес не оставляет Робеспьера; он его оправдывает, он вместе с ним. Историческая правда на стороне Робеспьера, по глубокому убеждению Жореса⁶⁴).

Однако, только до поры до времени. После казни гебертистов и дантонистов Робеспьер должен был приостановить действие террористической машины. Он это мог и поэтому должен был сделать: в этом заключалась единственная возможность спасения революции. Необходима была политика революционного «успокоения», по выражению Жореса, нужно было стабилизовать революцию: ввести разлившуюся стихию ее в русло. Какими средствами возможно было осуществить этот спуск на тормозах? Жорес указывает две такие возможности: ликвидировать террористический режим и об'единить вокруг себя все революционные группировки. Это — старые, уже известные нам по прежнему изложению рецепты. Но, по мнению Жореса, Робеспьер не был способен их реализовать, и в этом заключалась причина его гибели и вместе с тем причина гибели революции. Робеспьер должен был создать вокруг себя атмосферу доверия, прекратить преследования провинившихся комиссаров. Вместо этого он ввел культ Верховного Существа и заставил Конвент принять ультратеррористический закон 22 прериаля. Правда, Матьез доказывает, что культ Верховного Существа существовал еще до господства Робеспьера и что в его создании участвовали одинаково как жирондисты, так и дантонисты и гебертисты. Матьез также устанавливает, что закон прериаля был принят еще раньше, и что противники Робеспьера (Бильо Варенн, Барер Колло д'Эрбуа) были в гораздо большей степени террористами, чем он сам. Таким образом исторически Жорес, повидимому, не прав. В данною связи нам важно установить, как Жорес трактовал 9 термидора. Термидор не был для него исторически необходим; по его мнению, возможен был мирный переход на новые рельсы. Но остается неясным, означал ли бы этот мирный переход социальный status quo или же это было бы началом постепенного перерождения революционного правительства. Точнее говоря, было ли бы это капитуляцией или нет? Этот вопрос Жорес оставляет нерешенным, хотя склоняется, повидимому, ко второму решению.

XXVI. Заключение

Таков грандиозный труд Жореса. Я пытался показать, как этот большой историк, который занимался историей мимоходом, решал все важнейшие проблемы революции. Анализ исторического метода Жореса в целом и его концепций по отдельным вопросам истории революции приводит к выводу, который был сделан уже в начале статьи: все исторические конструкции Жореса проникнуты индивидуально-психологическим духом, среди которого встречаются кристаллы материалистического исследования.

Один из лучших знатоков истории революции во Франции, Олар, так отозвался о работе Жореса: «Наиболее удивительными являются не те недостатки, которые встречаются, но то, что в такое короткое время автор мог набросать не эскиз, а создать монумент, и монумент, который, несмотря на некоторые ошибки в выборе материала, является наиболее обширным, наиболее прекрасным, если я не ошибаюсь, из всех исторических монументов, воздвигнутых до сих пор Французской революции»⁶⁵).

Жорес удивительно умел подбирать нужный ему материал из речей, прессы, мемуаров, неопубликованных рукописей и т. д. Все отрывки, приводимые Жоресом, насыщены содержанием; чрезвычайное обилие цитат большей частью не утомляет, так как они неизменно связаны с общим планом работы. Документация Жореса чрезвычайно разнообразна, хотя не всегда достоверна: критика документов иногда не стоит у него на высоте. Олар, например, указывает на некритическое отношение к Archives Parlementaires, хотя Жорес возражает ему указанием на то, что он всегда сопоставлял Archives с сборником Duvergier, с Монитером и с коллекцией Portier de l'Oise. Очень тщательно использованы наказы, в особенности, в части, касающейся крестьян⁶⁶). Очень внимательно изучена Жоресом пресса; по его утверждению, он перечел день за днем газеты Марата, Гебера, Бриссо, Кондорсе, Прюдома и Карра. Само собой разумеется, использованы протоколы якобинского клуба. Кроме того, весь текст испещрен выдержками из мемуаров современников: фигурируют мемуары Барнава, Гара (министра внутр. дел). Бодо, Ларевельер-Лепо, Бюзо, M-me Ролан и др. Большой интерес представляет переписка королевы с Ферзеном и Мерси (в особенности с первым). Жорес сумел использовать даже полицейские донесения некоего Dutard'а и донесения комиссаров Конвента. Наконец, привлечены малоизвестные монографии по истории отдельных провинций: Рувьера по истории Гар, Фабра по истории Марселя и т. д. Я уже указывал в другой связи, что Жорес впервые опубликовал работы лионского социалиста Л'Анжа, но он использовывает, но он не оставляет без внимания и другие работы, до него не упоминавшиеся, как, напр., анонимная брошюра какого-то французского социалиста под заглавием «О собственности или дело бедных перед судом Разума, Справедливости и Правды»⁶⁷). Или книга анонимного немецкого коммуниста под заглавием «О человеке и его положении», упоминаемая у Форстера⁶⁸). Не стану упоминать о Доливье, Форстере и большой литературе на немецком и английском языках, привлеченной для изучения проблемы влияния революции на идейную жизнь Европы.

Жорес обработал огромный материал, значительную часть которого он втиснул в свой труд. Он проявил большую эрудицию, тонкое знание всех источников и умело использовал их. При таких условиях Жоресу была гарантирована, казалось, полная об'ективность, ибо глубокое изучение источников 'должно было навязать ему соответствующее исторической действительности изображение событий. Однако, история, это — отнюдь не фотография и об'ективность, это — не то же самое, что беспристрастие. Сам Жорес пишет по этому поводу следующее: «Обязанности истории — понимать все идеи, сочувствовать в известной степени всем силам, распознавать все возможности, отгадывать тайное совпадение под противоречивою внешностью... Но напрасно смотреть на события с точки зрения истории. Невозможно развивать эту великую драму, не вмешиваясь в нее. Мертвые будят, и, они, едва проснувшись, налагают на вас закон жизни, закон выбора, предпочтения, борьбы, предвзятости, суровой и необходимой исключительности»⁶⁹). Таким образом, Жорес признает в идее этот квази-исторический об'ективизм, но вынужден с сожалением констатировать, что жизнь оказывается сильнее, и историк всегда фактически должен взять ту или иную сторону в том процессе, который служит об'ектом его анализа. Даже наилучшее знание источников не гарантирует от этого «грехопадения». Однако, мы не отрекаемся от всякой об'ективности, мы только отказываемся от профессорской об'ективности; которая требует олимпийского спокойствия или созерцательного состояния Будды. Существует высшая об'ективность, это — об'ективность историка пролетариата, идеал которого с железной необходимостью создается внутренней логикой исторического процесса. Эта об'ективность, несомненно, имеется у Жореса, она у него уживается рядом с его психологическим суб'ективизмом, и вот это-то обстоятельство и делает монументальный научный труд Жореса особенно ценным для пролетариата.